Подчасок с поста «Старик» — страница 23 из 24

на любое дело сгоден. А мы — в расход… А то, что на погибших ссылается, — значит, по такому краю ходил. Нет, такими людьми бросаться нельзя, проверить надо!..

Проверили, после чего председатель ревтрибунала предложил приговор: «Так как факт измены и участия в восстании несомненно установлен, приговорить Тимофея Недолю к расстрелу, но, учитывая его прошлые боевые заслуги и пролетарское происхождение, ограничиться общественным порицанием». Но и с этим Иван Перепелица не согласился.

— Давайте проверим этот, как вы говорите, установленный факт. — И уже сам начал расспрашивать всех, с кем сталкивался за это время Тимофей.

Мария Пасечник, медицинская сестра госпиталя, показала: да, Тимофей Недоля после выписки снова прибежал в госпиталь и простился с ней, сказал, что уходит на выполнение задания. Потом сотрудник особотдела военмор Неуспокоев приказал ей, что если она получит от Недоли письмо, чтобы сразу же отнесла ему, Неуспокоеву. Примерно через неделю ей передал какой-то бородатый молодой человек письмо от Тимофея. Оно было любовного содержания, адресовано ей, но, помня приказание, отнесла его в штаб, где отдала товарищу Клиндаухову.

Товарищ Клиндаухов показал, что действительно получил от Марии Пасечник письмо любовного содержания, каковое и уничтожил, за что впоследствии получил выговор в приказе за потерю политической бдительности.

Из губчека дали справку в том, что действительно сотрудник особого отдела товарищ Неуспокоев докладывал, что у него в немецких колониях есть свой агент, но фамилии его не назвал.

Из ремонтной оружейной мастерской подтвердили, что в одном из захваченных у повстанцев пулемете в затворе лопнула пружина потому, что она оказалась подпиленной.

Эксгумация трупа бывшего начальника поста Карабуш белогвардейского офицера Арканова показала, что он действительно умер от утопления и от ушибов, которые могли быть получены при падении в колодец.

Жители Катериненталя подтвердили, что означенный Арканов был вытащен из колодца.

Павел Парамонович Клиндаухов понимал, что если рассказать все так, как было, то подвиг, которым он гордился и за который его могли наградить орденом, в значительной мере померкнет. Но человек он был прямой, правдивый и врать не мог. Да, Неуспокоев перед смертью сказал, чтобы Недолю не трогали, но почему — не успел. Да, Тимофей стоял у пулемета, улыбался и сказал: «Здравствуйте, товарищ адъютант», протягивал ему, Клиндаухову, руку. Нет, из этого пулемета выстрелов по отряду красных конников не было, хотя патронная лента оказалась наполовину опорожненной. Стрелял тот «максим», что стоял на околице, но скоро замолк. Вели огонь еще засевшие в одном из домов белые офицеры. Да, полковник князь Горицкий, возможно, погиб от пулеметной очереди, так как оказался почти перерезанным на уровне груди.

И так уже все становилось ясным, а тут еще и Настя нашлась. Арестовал ее все тот же неугомонный Клиндаухов, заподозрив в ней шпионку. Да и была причина; каждый день девушка приходила к зданию, в котором размещался батальон, и из кустов соседнего Александровского сада наблюдала, не покажется ли Тимофей или хотя бы военмор Неуспокоев.

После допроса Насти появился третий вариант приговора ревтрибунала, который и был принят: «…Настоящее дело за отсутствием состава преступления прекратить. Рекомендовать командованию батальона отметить революционную сознательность красноармейца Тимофея Недоли и его преданность делу рабочего класса и Советской власти».

— Ну вот, Тима, все. Можешь быть свободен, — сказал Иван Павлович. — Иди-ка я теперь тебя обниму. Большое ты дело сделал, большое… — И он нагнулся, защекотал лицо парнишки вислыми усами.

А Тимофей и слова от радости сказать не может. И не только потому, что остался жить, ему поверили, поверили, что он служил делу революции. И хотя он прекрасно знал, что ростом не вышел, в плечах неширок, но сейчас сам себе показался силачом: такое выдержал! Но самое главное, чувствовал себя очистившимся от грязи, которая, как ему казалось, невольно налипала на него, когда он делал вид, что служит врангелевским повстанцам, немцам-колонистам — тем, кто пытался поднять восстание против Советской власти. А теперь все, очистился, стал таким же гражданином РСФСР, как и все, красноармейцем отдельного батальона пограничной охраны. И он прижался к Ивану Павловичу, украдкой вытер о его плечо повлажневшие глаза.

— Да, послушай-ка, — и Иван Павлович отстранился, положив Тимофею руки на плечи. — Федор, брат-то твой, жив. Он так и говорил: кто-то кинул в немцев камень, они заметошились, стрельбу подняли, а он бросился бежать. За кучи угля, через забор завода, а там нашлись свои люди, спрятали. Выходит, ты брата спас. Потом он служил на плавучей батарее. А сейчас? Сейчас далеко. Там, где и Мокроусов, — и, понизив голос до шепота, добавил: — В тылу у Врангеля… А вот об отце ничего пока не известно. Как бы деникинцы его на «качалку» не спровадили.

Тимофей знал, что это такое: еще до революции на восточной окраине Николаева, за еврейским кладбищем, были построены так называемые гигантские шаги, в народе их попросту звали «качалкой». Вот эту-то «качалку» деникинцы и приспособили под виселицу.

Глава XXIНОВОЕ ЗАДАНИЕ

Из камеры Тимофея освободили утром. В батальон он полетел как на крыльях. Все ему казалось каким-то радостным, праздничным: солнце — по-особому ярким, пыльная листва деревьев — необычно зеленой, а выглянувший из-за домов бледно-голубой клочок моря прямо-таки ослепил.

Одет Недоля был в ту же гимназическую форму с перешитыми пуговицами, в которой его захватили в Ландау, но чувствовал он себя по-прежнему красноармейцем. Да, собственно, его никто и не разжаловал, и он твердо печатал шаг по мостовой, как и подобает военному, улыбался встречным, которые все сплошь были такими симпатичными.

Вот и Маразлиевская, вон и дом номер двенадцать, лицо его невольно омрачилось: нет Неуспокоева, некому докладывать о выполнении задания. А Клиндаухов… Как-то он его примет. На последней встрече у следователя адъютант держался подчеркнуто официально. Неужели так и считает Недолю изменником?

А Клиндаухову в тот день было не до Тимофея: в батальоне готовились принять Почетное Красное знамя, которым губревком наградил пограничников за успешную оборону побережья и за отражение вражеских десантов. Подготовкой руководил Клиндаухов. Вид у него был великолепный: чуб вился по ветру, галифе алели, как мировой пожар, — накануне он специально ходил в порт, постирал их в морской воде. Начищенные до зеркального сияния сапоги отражали солнечные лучи, а так как подошв у них не было, то он почти целую ночь потратил, приплетая к голенищам веревочные стельки.

Народу не густо: праздник праздником, а охранять побережье надо. Но Клиндаухов командует таким голосом, словно перед ним построена по крайней мере бригада:

— Батальон, слушать мою команду! Равняйсь!

Выравнялась шеренга.

— Кто в обуви — шаг вперед!

Дрогнула колонна, вышла часть бойцов.

— Сомкнись!

Задний, босоногий, ряд оказался длиннее.

Думал-думал Клиндаухов, как быть: поставить босых вперед — вид испортишь. Нашел выход:

— Лишние — марш на кухню картошку чистить!

Первым в батальон пришел оркестр, сияя на солнце начищенной медью труб. А босоногие музыканты жали в основном на громкость. Потом начался митинг. Председатель губревкома Борчанинов вручил знамя, все вместе дружно спели «Интернационал». Потом начались речи. Ругали Антанту и мировую буржуазию, клялись быть верными делу пролетариата, в пух и прах разбить беляков и раздуть пламя революции во всех странах. Много еще было сказано хороших слов, но самой яркой, да, пожалуй, и самой длинной, была речь Клиндаухова. Он потрясал кулаками в воздухе, обрушивал проклятия на головы капиталистов и белогвардейских генералов, призывал сплотиться трудящихся всех континентов.

— Мы били, бьем и будем бить буржуев, снимем с них шкуру, натянем на барабан и под барабанный бой пойдем в мировую революцию! — гремел его голос, и самому себе он казался могучим, сказочным богатырем, голова которого касается звезд, а руки обнимают земной шар.

Гости вскоре разошлись, а Павел Парамонович все еще никак не мог остыть: бегал по двору, командовал. Веревочки на подошвах перетерлись, болтались позади, поднимая облачка пыли.

Охрипший, вконец уставший, он ввалился в помещение и, увидев Недолю, бросился его обнимать.

— Вернулся, чертушка! Поздравляю…

И на ухо:

— Я из-за тебя, может быть, орден потерял… — Вздохнул. — Ну ничего, еще добуду… Да, оказывается, и в других местах восстание готовилось. На, почитай-ка. — И Павел Парамонович, вытащив из кармана своих необъятных галифе газету, протянул ее Тимофею.

«Известия Николаевского Губревкома», — прочитал он заголовок. Газета была на тонкой синеватой бумаге и напечатана только на одной стороне листа; на другой виднелись оттиснутые бандероли: «Трубочный табак высшего качества. Табачная фабрика Ага. Город Николаев».

— Вот здесь, здесь, — показал Клиндаухов.

«Раскрытие заговора в немецких колониях», — гласил заголовок. А дальше следовал текст: «Николаевской губчека было установлено, что в район немецкой колонии Ландау прибыли белогвардейцы, пробравшись через линию фронта. Они организовали белогвардейский повстанческий штаб, целью которого было поднять восстание среди немцев-колонистов, вооруженными силами выступить против Соввласти и двинуться по направлению к Николаеву; на это время врангелевцы должны были форсировать Днепр и прийти им на помощь.

В этот район был послан сотрудник губчека с отрядом кавалеристов. В колониях Калистрово и Гельштадт был задержан повстанческий штаб во время его заседания. Задержаны следующие члены штаба: командир слащевского отряда штабс-капитан Александрович, поручик Леонтьев, крупный помещик-колонист Гольпфау с двумя сыновьями, у коего в доме проходило заседание штаба, и жена штабс-капитана Иванова, принимавшая участие в заговоре. У всех найдены компрометирующие документы. Все арестованы и доставлены в ЧК».