Казалось, мне нечего жаловаться на свою судьбу. Правда, и у меня были не только минуты, но и дни, когда некая сумрачная тень наползала на душу.
Сейчас я переживал именно это. Мнительность, чувство отверженности, позабытости день ото дня усиливались, становились в иные минуты невыносимыми. Думалось: может быть, меня уже списали в тираж? Тут же вспомнил, что родился не под счастливой звездой, а под знаком Весов, то есть в год, чреватый всякими, большей частью печальными неожиданностями, как и високосный год, нареченный именем святого Касьяна. Вспомнил и еще больше омрачился. Жизнь безмятежна и весела лишь тогда, когда человек не знает, что живет, а именно: в счастливую, счастливую пору детства, которую действительно нельзя забыть. Но она, эта пора, осталась для меня где-то далеко позади. Я вступил в возраст человеческих сомнений и неуверенности в себе. Я уже не мог раствориться и затеряться в кругу юных своих односельчан.
Был чужим и для своих одногодков, то есть людей моего поколения. Все они давно при деле, заняты им и счастливы. У них свои заботы. Все поженились и вышли замуж. Имели детей, а значит, и много радостных хлопот.
Пытался и я обзавестись семьей, но у меня ничего из этого не выходило.
Грустно было расставаться с товарищами по работе и учебе. Еще тяжелее — покидать Москву, эти зеленые лужайки, пруды и озера, сосновые и березовые леса вокруг столицы. Песня "Подмосковные вечера" накрепко поселилась в моем сердце. Она вошла в него задолго до того, как облетела весь мир. Не проходило ни одного выпуска, чтобы бывшие студенты, расставаясь, не пели бы на прощание именно этой песни. Расставание с Москвой для многих из нас было не только расставанием с ее улицами, площадями, парками, лесами и озерами, но и с собственной молодостью, той, что клокотала в тебе, влюблялась и разочаровывалась в любви. И все это проходило под твоим крылом, Москва, под твоим любящим взглядом. Счастлив человек, который подолгу живет на одном и том же месте, прильнул к нему сердцем, прикипел. Только в этом, случае он испытает ни с чем не сравнимую ответную любовь. И где бы, в каких бы краях он ни побывал потом, он всюду с неизбывным трепетным волнением будет вспоминать когда-то покинутый им возлюбленный уголок на огромной земле и будет бесконечно счастлив от одного только этого воспоминания. И счастье это носит устойчивый характер, потому что рождено от взаимной, непреходящей любви, из которой возникает и другое, может быть, самое главное и самое важное — чувство патриотизма.
Есть среди нас непоседы, которые и года не могут прожить на одном месте, все куда-то бегут, уезжают, улетают. Этакие современные бродяги, оснащенные сверхбыстрыми ногами и крыльями. Всюду нм хочется побывать, все-то увидеть. "И что же тут плохого?" — спросите вы. А плохо то, что как бы он ни мотался, он все равно не сможет обскакать всю планету по имени Земля. А если б и обскакал, то как следует ничего бы не увидел, не разглядел, не оценил. В бешеном перемещении по городам и весям ты не в состоянии и полюбить: калейдоскоп красив в переливе своих красок, но он холоден для души, не затронет в ней ни единой струны. Мотаюсь по белу свету в поисках чего-то неясного, неопределенного (в действительности — прозрачного), в конце концов найдешь лишь горечь разочарования от нереализованной мечты. Впрочем бродяга вряд ли способен испытать даже это чувство!..
Находясь далеко от дома, я не раз ставил перед собой нелегкий вопрос: где же мое место на этой грешной земле? Почему я не в Кукоаре? Или в других близких для меня местах? И чтобы как-то успокоить себя, отвечал: долг! Никто меня не заставлял, я сам взял на свои плечи тяжесть этого долга — работать со студентами-демократами, с прогрессивной молодежью, приехавшей к нам из других, нередко очень далеких стран за знаниями, что означало проявить себя во многих качествах: переводчика, наставника, экскурсовода, репетитора и в известной степени няньки. Добровольно обрек себя на то, чтобы находиться в гуще не столько радостных, сколько печальных событий. Монгол не умел плавать, а я этого не знал, хотя и отвечал за его жизнь. Венгр Бохор страшно мучился зубной болью, и я водил его к врачу. На одной из улиц в центре Москвы стайка озорных девчат, балуясь, набросилась на моего подопечного, свалила в сугроб и начала натирать снегом его щеки и уши. Сперва мне показалось, что девчонок привлекла внешность венгра, в особенности его красивые усы. Но дело было в другом. Убирая снег с трамвайной линии, девчата увидели, что у проходившего рядом венгра побелели щеки и краешки ушей.
Северянки, хорошо знакомые с фокусами матушки-зимы, испугались: иностранец явно приморозил лицо, не замечал этого и продолжал как ни в чем не бывало вышагивать по улице. Я тоже был южанином и с капризами русской зимы не успел хорошенько познакомиться, а потому и принял действия девчат за озорство.
— Пока ты тут отдыхаешь, поглядывай за дедушкой. Он теперь как дитя малое. Совсем впал в детство! — говорила мне мама.
Легко сказать: "Поглядывай за дедушкой". Мне было бы легче пасти сотню зайцев в степи, покрытой высоким бурьяном, чем иметь дело с дедушкой, с его непредсказуемыми поступками. Мало того, что он совал свой нос во все совхозные дела в нашей Кукоаре, он еще подрядился отыскивать источники воды в соседнем богатом хозяйстве, где работал Никэ. С этой целью заключил договор с промкомбинатом, который должен осуществлять бурение колодцев. Никэ приезжал за стариком на рассвете и, усадив его в коляску своего мотоцикла, возил по всем местам, на которые тот указывал. Возил по полям, занятым сахарной свеклой. Возил по садам и виноградникам. По подсолнечникам. По люцерне.
А старик все мотал головой — не то, не то, мол! Он искал места, где рос влаголюбивый бурьян, прозванный по внешнему своему сходству "носом индюка".
Дед обнюхивал все межи, все углы. Часто задумывался, что-то прикидывал в уме, копался руками в песчанике, брал из него пробы. Лишь ему одному известным способом определял влажность почвы. И когда находил то, что искал, втыкал искривленный годами и тяжкой работой перст в землю, как бы говоря: вот тут!
Выездная строительная колонна промкомбината выдавала готовый колодец.
Рабочие пускали в дело свои машины, "сверла с дымом", как называл гидробуры дедушка; они, как гигантские кроты, зарывались в землю. Когда бур достигал подземных ключей, в готовые отверстия они погружали длинные цементные трубы — пока делали то да се, вода поднималась и поднималась по цементной трубе, наполовину заполняла колодец.
— А как вы будете чистить его? — спрашивал в крайнем недоумении дедушка.
Рабочие промкомбината смеялись. Молча погружали запертое на замок ведро в темную глубину цементной трубы и с помощью привода на металлическом колесе быстро вытаскивали его наверх уже до краев наполненным водой, которую давали на пробу дедушке. Не только старик, но и я не представлял, как можно было чистить колодец, когда в его пушечное жерло едва пролезало ведро, — в нем человеку и не повернуться.
— Это, мош Тоадер, не те колодцы, которые чистят. Кончится годная вода, будем бурить другой колодец, в другом месте! — весело пояснили парни.
— Э-э-э, - морщился недовольный дедушка, — пустая работа! Дороги царские, кони барские… Коровьи образины! Трудитесь попусту.
Никэ не мог согласиться со стариком. У главного совхозного агронома были свои расчеты. Лучше он пробурит несколько колодцев на всех плантациях своего многоотраслевого хозяйства, чем будет возить воду цистернами. Так у него появились колодцы на свекловичном поле, на подсолнечном, в садах, на виноградниках, даже на выгоне, где пасутся овцы. Всюду воткнуты были цементные голенища колодцев. Что ни шаг, то колодец. К каждому из них после приема от промкомбината Никэ вызывал бригадиров, звеньевых, пастухов, и каждый из них получал под расписку по колодцу.
— Видите? — спрашивал одного, — Видим, товарищ агроном. — У него есть трос?
— Есть.
— Ведро есть?
— Есть.
Такие вопросы ставил перед всеми в отдельности и, получив ответ, заключал:
— Имейте в виду, за трос и ведро лично вы отвечаете головой. И не говорите потом, что вас не предупреждали об этом!
Как известно, к колодцу в своем дворе Никэ приладил насос с электромотором. У совхозных такого оборудования не было, потому он боялся и за тросы, и за бадьи, хотя они и были заперты на замок. Бадья, то есть ведро, могла "уплыть" вместе с тросом. В уборочную страду в совхоз из города приезжало множество грузовиков из государственных автоколонн, других предприятий. И "чужие" шоферы не прочь были поживиться даровыми тросами и ведрами от колодцев Никэ.
Мама часто выговаривала младшему сыну: как он не понимает, что ее отец не в том возрасте, чтобы прогуливаться по полям.
— Я его увожу и привожу на мотоцикле, — оправдывался Никэ.
— Увозишь… Привозишь.-
— Да его и самого не отцепишь от меня!
— А ты разве не видишь, что старик уже выжил из ума?!
— Ну… мама!.. Дедушке прогулки по полям полезны! Свежий воздух и…
— Прогулки? — не давала ему договорить мама. — Опрокинешь в каком-нибудь овраге, старых его костей не соберешь. Много ли ему нужно!
— Не опрокину. Я осторожно с ним.
— Учили, учили вас, а воды найти не можете. Мучите старика.
— Мы ее находим и без его "индюшачьего клюва".
— Так зачем же таскаешь с собой дедушку?
— Разве ты его не знаешь?!
Кто-кто, а я лично хорошо знал старика. Стоило мош Патракию завести мотор у колодца во дворе Никэ, дедушка с невиданной для его лет прытью мчался туда. Его хлебом не корми, а дай только посмотреть, как братец с помощью электронасоса поливает огород. С величайшим трудом уводил я его оттуда домой. Отказывался от обеда. Кричал на меня до хрипоты, требовал, — чтобы отвязались от него, оставили в покое. Слушался одного младшего внука. Охотно помогал ему отыскивать места для колодцев.
Жить ему осталось считанные дни, но он страшно боялся, как бы не вернулись из прошлого голодные годы. В своей хижине дедушка бережно хранил каждую хлебную крошку, каждый сухарик. За долгую свою жизнь он хорошо узнал, что значит для человека остаться без хлеба. Был спокоен лишь тогда, ког