— Да разве в том дело, где работаю? Мне что тут, что там. Дело…
— Знаю, в чем твое "дело". А ты не беспокойся, сынок, молодые бабенки всегда так… поближе к мамке. Там им не так страшно. Так что не волнуйся, ничего с ней не сделается!
— А мать разве поможет? Рожать-то все равно надо самой!
— Эх вы, мужчины! Ничегошеньки-то вы в таком деле не смыслите!
Отец беззвучно посмеивался в щетинку усов: теперь он опять оставлял щеточку на верхней губе, под самым носом. В конце концов не выдерживал и подавал свой голос:
— Ты, мать, сама ничего не понимаешь. Никэ боится другого: там, на Дунае, в роддоме меняют мальчиков на девочек…
— Как это… меняют? — встрепенулась мама. — Как, разве там не повязывают руку младенца красной ниточкой с фамилией родителей?., Ведь у нас тут, кажется, так делают?..
— Местным, может, и повязывают, — продолжал психологическую пытку отец, — а как узнают, что новорожденный мальчонок из подгорян, из наших, стало быть, краев, так сразу же вместо него подсунут родильнице девчонку!..
Такая привычка осталась у дунайцев со времен татаро-монгольского нашествия.
Ведь и самого Никэ подобрала у нас, выкрала девка с Дуная!..
Отец подмигивает мне. Потешается над растерянностью мамы. Она верит каждому его слову. Косит отец глазом и в сторону Никэ: как запоет он, когда его красавица привезет с Дуная не ожидаемого мальчика, а девочку? Никэ отмахивается от отцовских шуток, но и он чувствует себя неспокойно. Думает о чем-то, перебирает что-то в своей голове. Задумывается глубоко и мама, прикидывает что-то в уме. Оказывается, она вычисляет: на каком месяце родятся мальчики, а на каком — девочки. Потом начинает вспоминать все последние сны невестки, разгадывать, за каким что следует ожидать. После глубокомысленных счетов и пересчетов допытывается у Никэ, не тянуло ли его жену на квашеную капусту или на соленый огурчик, когда была на сносях. Слово "беременная" для мамы было чуждым, и она никогда не пользовалась им. По тому, чего более всего хотелось съесть беременной женщине, какие сны чаще всего она видела, в какой день и час произошло зачатие, мама пытается точно определить, какого пола будет ребенок: мужского или женского. Мама злится на младшего сына за то, что тот не может вспомнить ни про последние сны своей супруги, ни про то, на какую еду ее больше всего тянуло, когда она была в положении, ни про то, в какой день и час она "понесла" от него, — Вот вы все такие, мужчины! — гневалась ма-. ма, — Вам бы только удовольствие получить!.
— Да оставь ты его в покое! Что привязалась? — подливавший все время масло в огонь отец теперь старается погасить его. — Тебе-то не все равно, будет у Никэ сын или дочь? Лишь бы дитя росло в огороде! Я вот молчу, не гадаю на кофейной гуще, хотя отлично знаю, что привезет наша сношенька девочку, если даже у нее родится мальчик! Так повелось там с татаро-монгольских времен…
Успокоил, называется.
— Оно бы лучше, девочка, — решает вдруг мама. — Мне вот бог не дал помощницу. Одни вот эти, — она кивает на нас с Никэ, — озорники повылуплялись… Может, хоть на старости лет господь даст мне внученьку.
То-то будет радость для меня!
— Ишь о чем она размечталась! — ухмыляется отец. — Доверит тебе сноха свою дочку! Держи подол шире!..
— Ну, давайте сперва купим лошадь, а потом уздечку! — вспылил вдруг Никэ. Он давно уловил отцовскую иронию и не обрывал родителя лишь потому, что сам радовался его редкому веселью: роль дедушки явно пришлась по душе отцу.
— Нет, Никэ, коня не приведешь с базара без уздечки! — говорит он со значением.
— Хотя бы телеграмму дала, — сокрушается мама.
В тревогах и шутках проходило время в нашем доме. Тревожного, пожалуй, было побольше. Однако после телеграммы, подписанной тестем и тещей Никэ, братьями и сестрами жены, дядюшками ее и тетушками, телеграммы, из которой брат узнал, что все там, на Дунае, обошлось благополучно, что все женины родственники поздравляют его с рождением "лесного гайдука", брат мой вошел в прежний ритм жизни и, кажется, с еще большим пылом отдавался футбольным баталиям.
Сама телеграмма, может быть, представляла собой документ уникальнейший.
Текст умещался в двух строчках, зато подписи под ними потребовали около трех страниц. Последнее обстоятельство немножко рассердило брата. Вместо перечисления бесконечных родственников автор или авторы телеграммы могли бы сообщить, сколько весит ребенок, на кого похож, как чувствует себя молодая мать.
Мама, напротив, была очень довольна тем, что под телеграммой подписалось чуть ли не полсела: значит, рассуждала она, там живут добрые, заботливые и, главное, честные люди — не подменили мальчика девочкой. А если Никэ не терпится поскорее узнать, сколько весит его сын, на кого он похож, пускай седлает свой мотоцикл и мчится туда, на Дунай, Это лучше, чем глазеть целыми вечерами, как двадцать бугаев гоняются за одним мячом. Так что пускай едет да поглядит на жену и сына. На этот раз она более решительно отогнала Никэ от телевизора. Передача "Сельский час" была для нее вдвойне приятна: репортаж об окончании жатвы велся с юга, как раз из тех мест, откуда родом была ее сношенька.
Что и говорить, мама была бесконечно счастлива, так же, впрочем, как и отец.
Празднование Последнего Снопа проводилось по-новому. Выстраивались в одну линию все комбайнеры и шоферы передовых хозяйств. Наряженные во все новенькое, они были повязаны полотенцами, которые своими концами свисали до самой земли. Победители соревнований, те, что заняли первые три места по району, стояли с надетыми на шею венками, сплетенными из колосьев пшеницы. В их честь играли туш, причем делали это для каждого, когда ему вручались подарки: телевизор, холодильник, радиоприемник, стиральная машина, отрезы дорогой материи на костюм, огромный, размером с тележное колесо, калач, конвертики с "наличностью" — да мало ли еще что!
Юные девушки в национальных костюмах и пионеры, похожие на живые цветы в своих белых блузках и ярко-красных галстуках, подбегали к героям жатвы и вручали им большие букеты цветов. Перед малость смущенными от таких почестей победителями суетились газетчики, фото- и телерепортеры, которых старались потеснить "фундаментальные" кинематографисты. Параллельно шла запись на магнитофонную ленту коротких репортажей, а точнее бы сказать — рапортов самих героев, которые на будущий год брали на себя повышенные обязательства.
Затем началось праздничное веселье, распространившееся на всех собравшихся на главной городской площади. Крики "ура", цветы в воздухе, музыка, пляски, хороводы!.. Словом, да здравствует Кормилец Хлеб! Слава Хлебу! Пусть растет он даже на камне!..
В желании получше разглядеть людей мама так подалась вперед, что чуть было не ткнулась лбом в кинескоп телевизора. Дедушка стоял позади, засунув руки за ремень, как граф Лев Николаевич Толстой, и бормотал, кажется, впервые одобрительно:
— Беш-майор… Коровьи образины!.. Вот это я понимаю! У них есть что положить в амбар!.. Не будет гулять ветер по сусекам!..
Мама прямо-таки выпивала своими голубыми глазами все, что видела на экране телевизора. В глазах этих сохранилась с девичьих еще лет небесно-чистая синь, как сохранялась она с молодых лет и у ее отца, моего, значит, дедушки. Над ними, глазами, оказалось не властно время. Ни годы, ни бесконечные заботы и нужда, ни солнечные жгучие лучи на поле, ни пылища — ничто не могло притуманить голубых, как лазурь, и широко и наивно раскрытых на мир маминых очей! Сейчас они светились счастьем и умилением.
— Большой каравай испекут эти люди! — сказала она с придыханием и умолкла, не найдя других слов, чтобы выплеснуть вместе с ними душевное волнение. Она жадно пожирала взором щедрость степи, горы пшеницы на токах, колонны грузовиков с полными кузовами золотого зерна, такого золотого, что хоть нанизывай его на нитку и вешай на шею вместо ожерелья из янтаря.
Хлебное зерно — мамина слабость, тревога, боль, радость и безмерное счастье. Она вроде бы и родилась с крохотным серпиком в руках. Бывало, во время страды никто в селе не мог сравниться с нею по проворности, с какой она орудовала серпом. Впрочем, один все-таки нашелся. Но это был мужчина. С тонкими, как у женщины, руками и шустрыми, как у зайца, ногами, этот обгонял маму. Тудос Казаку, прозванный Врабиоюлом, то есть Воробьем, действовал серпом, как фокусник или эквилибрист в цирке; и наблюдавшие за ним люди не могли заметить, как он это делает. А вот мой отец считался — по справедливости — плохим косарем. Работать с серпом вообще не любил. Приехав к своей делянке ранним утром, снимал рубаху, расстилал ее на меже, бросал тут же серп и приступал к жатве, то есть выдергивал пшеничные стебли с корнем, набирал из них. сноп за снопом. Дело двигалось хоть и медленно, но верно. На утренней заре пшеница была росной, влажной, из нее легко было скручивать пояса для снопов, так что не нужно было бегать за водой к колодцу, чтобы смачивать стебли для поясов-жгутов, или искать папоротник с той же целью.
Нельзя сказать, что отец вовсе не умел жать серпом. Умел, конечно, не такое уж это хитрое дело. Но после работы у него очень болела поясница.
Дедушка в этом отношении шел еще дальше моего отца: о серпе он и слышать не хотел. Он хорошенько оттачивал свою знаменитую косу-крюк и за один день мог уложить целую десятину пшеницы или ржи. Укладывал двумя способами: рядком, плашмя и под прямым почти углом, когда срезанные стебли прислонялись к стене еще не скошенной пшеницы колосьями вверх; при втором способе было удобно вязать снопы. Однако так убирался хлеб, когда посев у нас был большим. А при малом мама не разрешала лезть в него с косой. Брала в помощь себе сестер и жала пшеницу, рожь ли серпом. Позже тетка Анисья приходила со сеоими дочками. В такие дни и я получал серп, да притом еще самый лучший, новенький и острый, как бритва, чтобы я не хныкал и не привередничал, не задирал каждую минуту голову и не таращился на солнце.