— Следите за собой? Бережетесь от простуды? В вашем возрасте, мош Тоадер, это надо делать. Не пейте холодной воды даже в самое жаркое время.
— А я воды и не пью. Ни летом, ни зимой.
— И холодного вина не пейте. Если не хотите, чтобы вас парализовало, не остужайте свой организм. В особенности когда он у вас разгорячен.
Берегитесь парализиума!
— Чего?
— Паралича, дедушка!.. Как у вас с памятью?
— Что?
— С памятью, говорю, как?-
— А-а!.. Помню все войны. Сперва пришел белобрысый русский и заковал лед в Дунае. До этого Дунай никогда не замерзал — не то что Днестр или Прут.
Заковал, значит, во льды и без всяких мостов переправился на ту сторону, где хозяйничал турок. Русский Иван сокрушил его у Плевны и Шипки. Изничтожил этого нехристя в красной феске, коровья его образина! Я тогда был пацаненком, возил провиант на телеге со своими волами. Называли меня тогда похонцом, волонтером, значит. Слово "волонтер" от вола произошло. Заберешься на воз — и цоб-цобе! Едешь потихоньку. Волы сильнее лошадей. Те то бегут рысью, то — тпру, и ни с места! А вол хоть тихо, но довезет твой груз куда надо. Дунай переезжал по льду, как по мосту. Услыхал господь бог нашу молитву: встал Дунай!..
— А что вы еще помните, мош Тоадер?
— Помню еще три войны. С японцами, с германцами, а потом опять с ними, с немцами то есть.
— А кроме войн?
— Помню еще, как мы сражались с саранчой, лупили ее плетями, рубили и давили мотыгами. Ведь эта поганая тварь затмила даже солнце. Днем было темно, как ночью.
— И чуму помните?
— Нет. Не захватил ее. Засуху помню. Все три страшеннейшие засухи.
Перепахивали дороги. Лишь под ними была капелька влаги. Там и выращивали немного пшеницы и кукурузы на семена. С тех пор я стал больше доверять амбару, чем Николаю Чудотворцу. Я ценю только то, что положено хранить в сусеках, коровьи образины!
— Вы курили когда-нибудь?
— Нет! Я не дурак, чтобы лопать мамалыгу пополам с табаком!
— Ну что ж, доброго вам здоровья, мош Тоадер! Оставайтесь долго таким же крепким!
— Здоровья?.. А где его взять?
— Берегитесь простуды.
Мама радостно всплеснула руками:
— Слава тебе господи! Пронесло! Не сказал ни-. какой глупости!
И она побежала провожать гостей.
Вечером, необыкновенно счастливая, мама поведала отцу о посещении кишиневских докторов. В награду за достойное поведение сварила дедушке его любимый "холостяцкий" борщ и все подваливала его за толковый разговор с учеными людьми. Был несказанно доволен собой и сам дедушка. Расщедрившись, угостил профессоров своей настойкой из ветреницы-дедицы, разрешил захватить несколько сухих корешков этого целебного растения, показал жесткую деревянную лавку, служившую ему кроватью.
— Им очень хотелось глянуть на мой станок! — хвастался старик перед зятем.
Отец слушал и подкручивал кончики усов. Был и он рад, что все обошлось благополучно. Все в доме помнили, как во время переписи населения старик не захотел разговаривать с докторами.
— Он турнул их жердью от своего решета! — смеялся отец.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Жизнь в Кукоаре шла своим размеренно-привычным ладом. И вдруг произошел взрыв, какие бывают лишь в природе весною. Зимою кругом было белым-бело, все призасыпано, уровнено снегом. Все попряталось под его белым покрывалом.
Дороги безлюдны и печальны. Природа дремлет до поры до времени. И вдруг, как бы очнувшись, сбрасывает с себя оковы. По колеям, по склонам бегут ручьи.
Капает с крыш. Лопается лед на реках. На полях появляются черные, курящиеся паром пятна. Кроны деревьев из безжизненно-темных превращаются в фиолетовые.
Углубляются дали горизонта. Почки на ветлах и талах стремительно набухают, на вербной неделе они одеваются в белые пушистые одежки. Желтеет и сеет вокруг себя мелкую крупу зацветающий кизил. Все оживает, как при новом сотворении мира. По дорогам, под ногами людей, скачут куда-то земляные лягушки. Божьи коровки греются на солнце. Просыпаются змеи и — ящерицы.
Лопаются почки на деревьях. На некоторых цветки появляются раньше, чем листья. Другие, напротив, сначала кутаются в зеленые ризы листьев, а потом уж зацветают. Принимаются за свои дела неутомимые и мудрые труженики — муравьи и пчелы.
В лесу и садах — неумолчный гомон птичьих базаров. Многие пернатые уже мастерят новые или чинят старые гнезда. Отовсюду слышится гимн жизни и весне. Пройдет неделя-другая — появятся и поздние перелетные птицы. В конце апреля или начале мая прилетит главный певун — соловей, за ним — кукушка, которая, едва появившись, примется считать чьи-то непрожитые годы. Человек на какое-то время задумывается в смятении, за какую работу приняться раньше всего. Поля и леса гудят и вздыхают от тяжкой работы. Все трудятся изо всех сил — от человека до насекомого…
Знаю, что сравнение не ново, но все в такую пору напоминает потревоженный муравейник. Вчера еще ты видел на конусообразной его вершине лишь одиноких муравьев. Но достаточно было ворохнуть ее палкой, чтобы произошло невообразимое. Тысячи, миллионы встревоженных крохотных существ замельтешат перед твоими глазами, начнется непонятная для тебя, но целенаправленная для них беготня. Откуда они повыскакивали, где были до этого момента? Так вот и жители нашего села однажды спрашивали себя в удивлении: откуда к ним понаехало столько народа? И что это за нашествие?
Всему виною были студенты Московского высшего технического училища имени Баумана. Они приехали на сбор урожая в садах по — берегу пруда. Глядя на них, трудно было понять, когда они работали и работали ли вообще, потому что шумливое это племя с утра до ночи купалось. Купались на восходе солнца, купались на заходе, купались до обеда и после обеда. Вся забота руководительницы студенческого трудового отряда состояла в том, что она следила, как бы кто-нибудь из ее подопечных не заплыл слишком далеко и не утонул. Недалеко от берега они вроде бы еще слушались женщину-профессора, но, отплыв подальше, совершенно не внимали ее тревожному гласу. Возле походных домиков непрерывно дымились костры, над которыми готовилась в котлах и чугунах еда. Спали студенты тут же, на берегу пруда, в своих палатках.
У акациевой рощи, на прибрежной равнине собирали помидоры девушки из кишиневской школы медсестер и акушерок. Деревянные, похожие на тракторные, будки на колесах, представляющие собой студенческие общежития в сезон осенней уборки урожая, пестрели развешанными вокруг них платьями и бельем.
Девушки работали в одних трусах и майках.
Любил дедушка бродить по бескрайним совхозным виноградникам. Приходил к ним с самодельной трещоткой и "отпугивал птиц. По треску сухой деревяшки я легко находил старика, иначе он мог бы и заблудиться. От громкого верещания трещотки с виноградных гроздьев подымались черно-серые скворцы, в такт ей стрекотали недовольные сороки, вынужденные тоже оставлять виноградники.
Пугались и улетали даже нахальные дрозды, сойки и вороны. Словом, дедушка наводил своей трещоткой панику в птичьем царстве. Но не надолго и в ограниченном пространстве. Виноградные массивы были так велики, что вспугнутые полчища пернатых перелетали из одного конца на другой и там преспокойно лакомились. На уборке винограда и фруктов люди зарабатывали больше, чем на огородах. Поэтому сюда выходили и стар и млад из самого села, а из городов приезжало множество парней и девушек. Эти последние приурочивали свои отпуска к уборочной кампании на виноградных плантациях.
Жаль только, что виноградная страда продолжалась лишь месяц-полтора. Если б ее хватало на полный год, никто из молодых не уезжал бы в город. Ведь душою-то новоиспеченные горожане принадлежали земле.
На ровных, без склонов и бугров, местах испытываются первые уборочные комбайны. Пока что они были несовершенными. Их легко обгоняли рабочие. Отец потихоньку посмеивался над этими неуклюжими первенцами, которые, конечно же, не производили сенсаций. Отец бегал по бригаде и отмечал сделанное его рабочими. Мы с мамой собирали виноград. Дедушка сражался с птицами.
Вечером подводились итоги. Победителям выдавались премии. Георге Негарэ целую неделю удерживал Красное знамя на своих рядках. Он собирал по одной тонне двести килограммов в день и каждый вечер получал вознаграждение. За одну лишь неделю ему были выданы холодильник, телевизор, стиральная машина и отрез на костюм. Помимо этого сам генеральный директор вручал ему "презент" в виде маленького красивого конвертика с деньгами. Дедушка таращил глаза на премии Георге Негарэ и по-своему комментировал их:
— Ежели ты и дальше будешь хапать дорогие вещи, то тебе придется открывать лавочку на своем дворе, коровья ты образина!
Дедушка, видно, накаркал трудолюбивому односельчанину, как старый ворон: в один отнюдь не прекрасный для Георге Негарэ день его опередил учитель из местной школы, которому генеральный директор и вручил переходящее Красное знамя. Это случилось в момент приезда Шеремета в кукоаровский совхоз-завод.
— Вижу, и школьные учителя могут быть победителями на уборке винограда! — весело сказал Алексей Иосифович, пожимая руку растроганного учителя.
— Могут, могут! — радостно подтвердил генеральный директор.
— Хорошо, если б об этом помнили, все твои совхозные директора, — заметил Шеремет. — Глядишь, стали бы повнимательней относиться к сельской интеллигенции.
— Мы заботимся о ней, Алексей Иосифович! На всю зиму обеспечиваем учителей углем…
— Углем обеспечиваете, а в совхозные столовые не пускаете!
— Это было недоразумение, Алексей Иосифович, ошибка здешнего директора. Но мы его поправили.
— Поправили после того, как "Правда" погладила нас с вами против шерсти. Не так ли? Ославила нас центральная газета на всю страну!
Алексей Иосифович не мог простить руководителям нашего совхоза их скупердяйства, граничащего с социальной бестактностью. Они не могли продать по сниженным ценам три-четыре котлеты нескольким молодым учителям, которые учат грамоте их же детей. Шеремет не удивился бы, если б такой случай произошел в соседнем, Чулукском совхозе, где директорствовал известный жмот Тимочей, — его скупость сделалась притчей во языцех, о ней слагались легенды. О мош Тимочее говорили, что за его пазухой столько же чертей, сколько мешков на мельнице. В совхозе этого скряги создана хорошая футбольная команда исключительно-де для того, чтобы после каждого матча мош Тимочей ходил по стадиону и подбирал пустые бутылки. "Болельщиков" он привозил в Чулук даже из Кишинева, а потом сам вместе с десятком женщин подбирал "пушнину", то есть опорожненную стеклянную посуду. Вырученные за нее деньги оприходовались совхозным бухгалтером и поступали в общую казну.