— Не оторву — не бойся. Только сейчас его, и можно поправить. А то вырастет картошкой, как, у твоего дедушки. И головку надо округлять, й то будет длинной, как кормовая свекла!
Заглянув на минутку домой, мама, бесконечно счастливая, сообщает отцу, что ребенок уже кое-что стал понимать, ищет ее и мать глазками, разглядывает внимательно лампочку на потолке. Все это прекрасно: и моделирование носика и головы, и выпрямление ножек, и купание, и присыпание складок на ногах я руках младенца, но мы-то с дедушкой и отцом из-за этого создания остались брошенными на произвол судьбы. Виноградник на нашем дворовом участке убираем без мамы. Используем для этого вечер, ночь и утро. Хорошо еще, что "изабелла" на опушке леса нас не торопит. Она созревает гораздо позже всех других сортов. Но на нее накатывалась другая беда: когда виноград был убран, птицы стаями налетали на нашу "изабеллу". Правда, днем дедушка отпугивал их своей трещоткой, а ночью приходилось сторожить лесной виноградничек мне.
Стоял я там одинокий и вздрагивал от любого шороха. А их было много, шорохов. То выскочит барсук, то из села нагрянет свора собак. Днем они рвут друг дружку так, что шерсть клочьями летит с них, а ночью почему-то мирятся и приходят красть виноград. Собаки-сластены — видывали ли вы когда-нибудь таких?! Подкрадываются тихо — не взвизгнут, не залают, не рычат даже у самого плодоносного куста, вот стервы! В это время они похожи на барсуков, которые орудуют на винограднике всегда втихую.
Во время уборки нам не хватает ящиков и корзин. Отец нервничает: ему надо разрываться на части — то с нами работать, то бежать в свою бригаду.
Там тоже нужен глаз да глаз, чтобы кто-нибудь не завернул грузовичок на собственный двор. И на винпункте надобно следить за весами — и там могут погреть руки от совхозного винограда. Есть такие ловкачи! Того и гляди надуют на пару сотен килограммов с каждой машины. Друг-то друг ты ему, но денежки врозь! Поближе к поздней осени сахаристость винограда резко поднялась, достигла двадцати двух — двадцати трех процентов. А на винпункте старались принять его за семнадцатипроцентный, чтобы заплатить совхозу соответственно меньше. Объединение объединением, а своя рубашка все-таки ближе к телу. Так что за всем надо присматривать, глаз не сводить с совхозного добра.
Иной раз отец возвращался с винпункта за полночь. За последними корзинами с виноградом сам уже не приходил, а просил Илие Унгуряну, чтобы тот помог мне. Что ж, помощничек что надо! Но вот только Илие что-то припадает на одну ногу.
— Ты чего хромаешь? — спросил я era — Упал в яму и повредил ногу.
— Проверял молодое вино на крепость?
— Да нет! Ни свет ни заря пошел в районную "Молдсельхозтехнику", чтобы занять очередь. Ведь если не встанешь вместе с петухами, то простоишь целые сутки из-за какой-нибудь несчастной гайки для трактора или комбайна. В темноте не увидел, что одна крышка у канализационного люка немного сместилась. Крышка черная, и дырка черная — ну и провалился прямо в колодец. Хорошо еще, что не сломал ногу, а только сильно ушиб. Все мои сто двадцать килограммов рухнули в ту яму, черт бы ее побрал совсем!
Несмотря на приобретенную хромоту, Илие поднимал на свои плечи тяжеленную корзину так же легко, как барана на стадионе во время спортивных состязаний. Я стоял в кузове тракторного прицепа и размещал там наполненные виноградом плетенки.
Перво-наперво дедушка сообщил Илие новость:
— У меня уже есть правнук! Понимаешь, беш-майор?.. Вот такусенький живой комочек с глазками!.. Не больше вот этого кувшина! Скоро сам будет сидеть в кроватке и дуть из соски молочко!..
— А какое же имя вы дали правнуку, мош Тоадер?
— Нет у него имени. Еще не окрестили его, коровья башка!..
— А на кого он похож?
— А я знаю — на кого?.. Бабы близко не подпускают меня к нему. Боятся, как бы я не сглазил, коровьи они образины! Издали только и видал. Носишкой вроде бы вышел в меня!
У электролампочки, что висит у чердака, роятся бабочки и мухи. Из разверстой пасти чана слышится шипение и ворчание молодого вина. Оно пробивается сквозь слой выжимок и разговаривает на своем языке.
Приехал Никэ. С ним работа пошла веселее. Брат крутит ручку дробилки и брезгливо сплевывает: его одолевают маленькие винные мушки. Они залезают в уши, в ноздри, в рот. Народ прозвал их "пьяными мушками". Их появление непостижимо. Стоит лишь собрать виноград и начать дробить его, миллионы и миллионы этих почти что микроскопических тварей возникают словно бы из ничего. Меньше макового зернышка, они тучей вьются над выжимками и норовят обязательно попасть тебе в глаза, в рот и в ноздри. Никэ отплевывается и матерится. Унгуряну стоит в сторонке. Подобно всем шоферам и трактористам, он не упустит ни минуты для того, чтобы, привезя груз, немного передохнуть: я, мол, свое дело сделал, а остальное — ваше дело. Силушка, однако, в нем бурлит, взывает к действию. Повелеваемый ею, он берет дедушку за ремень ватника и легко поднимает над головой. Делает вид, что собирается сбросить старика в ящик дробилки.
— Эй ты, сумасшедший!.. Я тебе не баран, чтобы громоздить меня на плечи!.. Нашел с кем мериться силой, с древним дедом… Был бы я помоложе, я бы вмиг тебя успокоил, ты б у меня не бесился, как мирской бык по весне!.. А теперь не могу. Годы не те. Да еще и ключица у меня сломана. Вон идет почтальон Василе. Борись с ним.
Ночи стали прохладными. Зимний воздух пахнет бодрящей свежестью снега, а в деревне — еще и дымком от печных труб.
Весна, само собой, пахнет цветущими деревьями, пробивающейся на свет молодой травкой, дымом or множества костров, на которых сжигаются прошлогодние будылья, тыквенные и огуречные плети, прочий хлам и мусор.
Лето пахнет пылью, соломой, жнивьем, хлебом…
Но вот наступают осенние ночи с немыслимой смесью запахов, над которыми доминирует кисловато-терпкий запах от хмельной игры молодого вина. Пройдет еще немного времени, и на передовые позиции выплывут запахи убираемых яблок и айвы. Не успеет еще до конца развеяться отдающий дымком запашок высушиваемой сливы, как начинают главенствовать настырные запахи капусты, перца, синих баклажанов, помидоров — на зиму готовятся соленья. За полночь появляется иней. По всем дворам всю ночь напролет горят электрические лампочки. Люди трудятся, убирают все со своих личных участков: орехи, лук, кукурузу, закатывают бочки с вином в погреба и подвалы. Хорошо, что ночи длинные, остается немного времени и для сна, и для сновидений. Летом народ не видит снов: до смерти уставшему человеку не до них. Да и ночи так коротки, что не успеваешь как следует заснуть, а надо уже вставать и приниматься за дело.
Я уже говорил, что с тех пор, как вернулся из Москвы в родное село, видел лишь один-единственный сон. Тот, в котором отец кричал на меня: "Почему ты не напоил лошадей?!" Но теперь, когда мы управились с уборкой винограда и я вкусил молодого винца, сны посыпались на мою голову, как из рога изобилия. Сновидения накатывались сериями. О некоторых забывал еще до пробуждения. Другие удерживались в памяти кусочками, обрывками, осколками. А вот один, самый, пожалуй, нелепый сон, запомнился с поразительной отчетливостью и ясностью. Мне приснился профессор латинского языка из Московского университета. Он вроде бы переселился в дедушкину хибарку.
Просыпался на дедушкиной лавочке. Подходил к плите, ставил железную кастрюлю и кипятил в ней вино. Вскипятив, бросал в него кусочки размельченного горького стручкового перца. Снова кипятил. Затем смачивал куски калача и ел.
Плел, как и дедушка, чулки и варежки деревянным крючком. Пол застилал соломой, чтобы можно было ходить по нему босым. Жердину от решета ставил в уголке хатки, точно так же, как делал дедушка, чтоб была под рукой. Поутру профессор выходил с этой палкой из хижины и отгонял нашего последнего жеребенка, который подходил сюда, чтобы полизать дверную ручку.
Словом, действовал новый наш житель точно по житейскому сценарию хозяина хибарки, то есть дедушкиному. Но было одно жуткое "новшество": от профессора разбегались в разные стороны какие-то странные огромные вши с соломинкой во рту. Каждый вечер мама приносила ему чистое белье, меняла постель, наволочки, а вши-великаны появлялись снова и снова. Слышал я во сне, как тетка Анисья, старшая мамина сестра, говорила, что профессор скоро умрет. Вошь-де нападает на обреченных. Вернее, не нападает, а покидает их, как крысы тонущий корабль. Вылезают из-под кожи и разбегаются, потому что не хотят умирать вместе с человеком. Но профессор ничего этого не знал. Он как ни в чем не бывало позволял мыть себя и купать, менять ежедневно свое белье, кипятил вино, размачивал в нем сухари и все время декламировал стихи Овидия и Вергилия. Декламировал нараспев, восхищался гекзаметрами античной поэзии.
Мама спорила с сестрой, которая советовала не менять профессору белье: без толку, мол! Мама не соглашалась. Как же она оставит человека без чистого белья? Что скажут люди?
"Он все равно умрет, — говорила тетка Анисья. — Ему ничем уж не поможешь! У каждого человека живут под кожей свои вши. У белого — белые. У черного — черные. Так что не канителься, Катанка!"
"А может, мыло плохое? — спрашивала мама. — Давай попробуем золу от кукурузных початков!"
"Не поможет и зола! Умирает человек, значит, богу нужно, чтобы он умер.
Не мучь ты его!" — сердилась тетка Анисья. Она очень терпеливая женщина, такая же, как и мама, но иногда все-таки выходила из себя. В особенности когда ее не слушала младшая сестра.
Но профессора вроде бы и не касается бабья болтовня. Он декламирует и декламирует монотонно, будто читает псалмы. Перед тем как лечь спать, молится у черной доски, на которой проступает лик Николая Угодника, ужасно строгий в сумерках: "Отче наш… Иже… и Сына… и Святаго Духа… Аминь!"
Твердит ту же, что и дедушка, молитву, соблюдая и бессмыслицу. Святой глядит на профессора с тем же осуждением, которое было на его лике и тогда, когда взирал на нашего старца…