Мама перешучивалась с мужчинами, а денежки все-таки пересчитала самым тщательным образом. Она питала к ним слабость, как, впрочем, и всякая женщина. Вдруг вспомнив что-то, она бьет себя ладонью по лбу:
— Да как же я сразу-то не подумала?.. Слышь, Тоадер? — окликает она меня. — Это все твой сон! Говорила тебе, что он к деньгам?!
— Какой еще сон? — удивляется отец, глядя то на нас, то на Илие. Отец уехал на районный актив до рассвета й ничего не знал о моем кошмарном сне.
Мама охотно пересказала чудовищное содержание моего сна, и было видно, что она страшно довольна собой: разгадала-таки его!
Никэ принес вино и присел поближе к маме — пытается, плут, выведать, в какую сумму вылилась отцова премия. Говорит ей, что согласится дать сыну имя Мирон, если она скажет, сколько получил отец.
Илие вовремя вспоминает, что пора приниматься за дело. Выпивает свой стаканчик и говорит:
— Ну, в добрый час! День сейчас короткий, а с кабаном будет, много возни!-
Мы все выходим во двор. Там дедушка ведет разговор с дочерьми Унгуряну, увязавшимися за отцом. Старику хотелось бы узнать, кто те поганые мальчишки, которые бросают в его колодец шариковые ручки.
Илие набрасывается на дочерей:
— А ну марш в школу! Чего вы ходите за мной, как ягнята!
— Мы пришли поглядеть, как ты будешь резать кабанчика! — ответили девочки.
— Ступайте, а то опоздаете. Хвостик и ушки я принесу вам. Не беспокойтесь.
Одеты девочки были в одинаковые платья — так одевала их Мариуца, чтобы одна не завидовала другой. И цвет, и фасон — все одинаково. И похожи малышки на куколок, только что принесенных из магазина и вынутых из упаковочной коробки. Одна лишь была чуток повыше — тем и отличались сестренки. Такие кудрявенькие и белокурые куклы обычно продаются в прибалтийских наших республиках или в Финляндии. Дедушку это занимает.
— Где ты нашел таких беленьких, коровья образина? — спрашивает он Илие Унгуряну, — Теперь такие в моде, мош Тоадер.
— Сам-то ты здоровенный и черный, как цыган, а дочек понародил белобрысых. Может, в мать пошли?.. Но, кажись, и она смуглая? А? Аль покрасилась?.. Ведь теперь все бабы ходят в штанах и все красятся!..
— Моя Мариуца не красится. Она немножко смугловата. А в детстве, наверное, была такой же, как вот они.
— Гм… И у тебя одни девчата… Правда, ты еще молод, беш-майор.
Может, будут у вас еще и мальчишки… А вот теперь я знаю, почему ты всю свою избу облепил зеркалами. Это для того, чтобы вот им, — дедушка указал на девчонок, — было на что пялить глаза и причесывать лен на головках… Но ты ослепил нас всех. Я не могу пройти мимо твоего дома, того и гляди врежусь в стену, коровья башка!
Были бы у Илие мальчишки, рассуждал старик, он не тратился бы на эти глупые зеркала, в них бы не было нужды.
— Я буду копать и копать, пока не доберусь до мальчиков, мош Тоадер!
— Копай, копай, пока есть чем копать, — замечает старик.
Слышится пронзительный визг кабана, который никак не хочет покидать свинарник. Отец и Никэ тянут его за уши, за ноги, но свинячий сын отчаянно сопротивляется. Чует, знать, недоброе. Да и как не чуять, ежели Илие Унгуряну уже вытаскивает из-за голенища австрийский штык.
— Принесите корыто! — требует он.
Мама подбегает с деревянным (из ореха) корытом. Кабанчика уже выволокли из хлевушка и повалили на землю. Год всего прожил он на свете, а мы вчетвером едва удерживаем его. Илие одним коротким движением бьет его под лопатку и направляет освобожденную кровь в корыто. Мама, которая сама режет кур и гусей, теперь отворачивает голову в сторону, чтобы не видеть последних конвульсий умирающего кабанчика.
— Уходи отсюда! — кричит на нее отец. — Тебе жалко его, потому он никак не может умереть. Не мучай животное, уходи!
Он говорит так потому, что ему и самому жалко кабана. Как никак живое существо. Целый год за ним ухаживали, кормили, поили, тревожились, когда кабанчик болел. Радовались хорошей породе, тому, как быстро прибавлял он в весе. Но подошла осень. Наступали праздники. Никэ готовился к крестинам. Это все и приблизило роковой час для кабанчика. Вот он лежит на соломе, а корыто полно его кровью. Поворачивают тушу спиною вверх, обкладывают всю соломой и поджигают ее. Потрескивая, горит щетина. А было время, когда палить свиную шкуру не разрешалось. Ее надобно было снять и сдать государству: разоренная войной страна оказалась почти нагой и босой. Свиная кожа шла на обувь. А когда-то самые длинные и жесткие щетининки отбирались для щеток и для дратвы. Теперь же магазины ломились от разной обувки. И щеток там сколько угодно. Свиней палят повсюду и открыто. Отец держит пылающий жгут с одной стороны, Илие — с другой.
По обе стороны свиной туши стоим и мы с Никэ и делаем то же самое.
Пахнет горящей соломой. Подванивает щетиной, приятно пахнет подрумяненной свиной шкуркой.
Работая, Илие Унгуряну развивает перед дедушкой разные теории. Он говорит, что смог бы осмолить шкуру кабана и с помощью паяльной лампы. Но тогда она стала бы жесткой, как сапожная кожа. И шкурка, и сало получаются сочными и ароматными, когда тушку опаливают соломой. Шкурка делается чистая, румяная и приятно хрустит на зубах. А от паяльной лампы и сало делается тверже, не говоря уже о шкурке.
Отец замачивает в кипятке жгуты соломы, обтирает ею тушу и затем бреет ее, выскабливает. Илие вырезает небольшие дольки и от шкуры, и от ушных хрящей — с аппетитом ест.
— Ты, Илие, жрешь прямо с волосом, как волк! — смеется дедушка. Он крутится возле нас с неизменным кувшинчиком вина. Наливает в кружку и подносит ее то одному, то другому, боясь только перепутать очередность.
— Эй вы, лупоглазые, идите-ка сюда! — окликает он дочерей Илие Унгуряну, которые стоят за калиткой, прижавшись к верее. А в школе надрывается звонок. Блондиночки слышат его, но не торопятся возвращаться в школу. Заметив их, Илие отхватывает обработанный хвостик, кончики свиных ушей и кидает к калитке, как собачонкам. Дедушке хочется быть более вежливым. Он подзывает девочек, чтобы угостить их глотком вина. Но возмущенный Илие прогоняет их прочь.
— Марш в школу! Получили свою долю — и убирайтесь! А если сунете свои мордашки в кружку с вином, выпорю!..
Илие читает мораль и старику: зачем приучает к вину малолетних? Разве он не знает, как сердится директор школы, когда видит на губах учеников темные усики от красного вина?..
— Приходят эти паршивцы в праздничные дни в школу с мордочками, измазанными вином до самых ушей. За это директор и мне однажды намылил шею.
Увидал у моих дочерей следы вина и отчитал меня. На белых личиках красное вино оставляет следы особенно заметные. Беленькие-то, они у меня беленькие, мош Тоадер, а усики красные получились. Вот мне и влетело! Вино, говорит директор, отбивает у детей память, и они плохо усваивают уроки. Так он мне сказал…
Бадица Василе Суфлецелу плетется от автобусной станции с кирзовой сумкой, набитой газетами и журналами. Не знаю, какая часть прочитываемся в селе из такой массы периодики, но бедный бадя Василе сгибается под тяжестью своей ноши, как коромысло. Дома он сортирует почту по участкам села и намечает порядок разноски. Это он делает для того, чтобы не носить всю корреспонденцию сразу. А вот сейчас он прямо-таки рысью мчится в сторону нашего двора с полной, что называется, почтальонской выкладкой. Может быть, он приметил дедушку с кувшинчиком в руках? Или вознамерился попросить у отца) чтобы тот дал ему взаймы с пудик мясца? Теперь, когда в магазинах были перебои с этим продуктом, сельские жители стали брать мясо друг у друга взаймы. Забивает какой-то хозяин кабана, теленка, барана — половину "позичит" людям, а другую половину оставит себе. Взявшие взаймы возвратят долг сполна, когда наступит срок забивать свою скотинку. Так и выручают друг друга в течение всего года. Редкий хозяин теперь продает мясо. Разве что по крайней нужде. В Кукоаре, например, все перешли на взаимоодолжение. Что касается бади Василе, то он держит у себя на дворе много овец и разной птицы. Но кто его душу знает? Вдруг ему захотелось свининки свеженькой?
Что-то уж он здорово нажимает!
По тому, как сияло его лицо, мама сразу поняла, что почтальон несет добрые вести. Может, приезжают из Донбасса ere сыновья?
Мама терялась в догадках. Между тем бадя вытащил из сумки большой конверт с сургучными печатями и двумя проволочными защепками посередине и, вручив его мне, заставил тут же расписаться в получении. Дождавшись, когда я поставил свою подпись в его разносной книге, разрешил мне сорвать печати с конверта. С проволокой пришлось повозиться. Ее концы так плотно врезались в бумагу, что я поддел ее австрийским штыком Илие Унгуряну.
— Что, что там, сынок? — нетерпеливо спрашивала мама.
— Меня… меня вызывают в Кишинев!.. Слышите, в Кишинев!.. Срочно!..
Никэ вырывает письмо из моих рук. Поворачивает его так и сяк.
Недовольно бормочет:
— Подождут, ничего с ними не случится. Ты больше ждал.
— Нет, нет. Тоадер должен ехать немедленно, — говорит отец, — Поедет. Но, только после крестин моего сына!
— Он успеет вернуться к ним. Не будут же держать его в Кишиневе в праздничные дни! — резонно замечает мама. На радостях она опять начинает пересказывать мой сон. Каким он вышел счастливым! Дедушка впервые слышал о нем и теперь сердился, что впустили в его жилище какого-то вшивого профессора из Москвы. Но мать не слушает старика и продолжает свое:
— Тебе на роду записано в зодиаке, сынок… Твое счастье всегда будет приходить осенью. Осенние месяцы самые счастливые для тебя. Попомни мое слово! Только гляди, не езди в Кишинев в черной одежде. В зодиаке твоем написано, что тебе нельзя одеваться в черное. О господи, как хорошо, что ты родился на рассвете! Ведь если б ты появился на свет до кочетиной побудки, то стал бы самым отъявленным вором, лесным разбойником. Но бор миловал нас, избавил тебя от такой судьбы! Ты, Тоадер, родился под утро, и в созвездии твоем сказано, что станешь знаменитым человеком. Так мне и цыганка нагадала.