Лишь бы, говорит, не носил черного костюма. Я не верю цыганке, но и она предсказала то же самое. Я-то и без нее знала, что быть тебе знамениту!
— Знаменитым чиновником, протирателем штанов — вот кем он будет! — портит мамину обедню дедушка. — Если сойдется с кишиневскими булочниками, которые ходят с карандашами за ухом, то выйдет из твоего Тоадерика настоящий щелкопер. А ты начнешь таять от радости, коровья башка!.. Будет и он перекрывать трубы в избах, как этот прохвост Иосуб Вырлан!..
Все огромное тело Илие Унгуряну сотрясается от смеха. Затем Илие неожиданно вспоминает, что рядом с ним находится Василе Суфлецелу, и поворачивается к нему:
— Суфлецелу, где твоя жена?
— А какое у тебя дело до моей жены? — в свою очередь осведомляется почтальон.
— Есть кое-какое дельце. Приведи ее сюда. Я ее осмолю, как вот этого поросенка!
— Ну, ты не больно-то! Что плохого сделала тебе моя Аника?
— А кто пустил по селу сплетню о Тоадерике? Не Аника разве болтала, что он голым бегал по улицам Москвы? — Приведи, и я ей прямо на твоих глазах отверну голову, как куренку! Передай, чтобы она не попадалась мне на глаза.
А то оттяпаю ее длинный язычище вот этим штыком!..
Никэ обеспокоен больше всех. Чтобы ускорить мое возвращение из Кишинева, он не дает мне возможности дождаться вечернего автобуса. Усаживает в коляску мотоцикла, и его "Ирбит" начинает трясти меня так, словно вознамерился вытряхнуть мозги из моей головы. Если брат будет и дальше выдерживать такую сумасшедшую скорость, то случится одно из двух: либо мы через час окажемся в Кишиневе, либо через несколько минут влетим под недостроенный еще мост на Каларашском шоссе.
Надо знать моего брата. К намеченной цели он устремляется не только всеми фибрами души, но и на предельной скорости. До прихода бадицы Василе Никэ, развернув простыню желудочной оболочки кабанчика, восхищался ее золотистым цветом и звездочками жира на ней. Поднимал над головой, просвечивал на солнце, предвкушая, какие будут великолепные котлеты, завернутые в такую жирную одежду, Никэ обожал их и знал, что мать нынешним же вечером будет стряпать такие. Но и котлеты не удержали его дома. Мы проглотили по кусочку наспех поджаренной печенки и выехали со двора, где мама принялась промывать кишки, обсыпанные кукурузными отрубями, протирать их таким образом. После этого она хорошенько промоет их в кипяченой воде, наполнит пропущенной через мясорубку свининой, и это будет домашняя колбаса.
Круг за кругом уложит ее в глиняный горшок-амфору, наполнит до краев сочными, подрумяненными колбасными кренделями, вкуснее которых, кажется, ничего уж и не бывает на свете. Впрочем, я забыл об одной чрезвычайно важной детали, без которой не обходится мама при изготовлении домашней колбасы.
Укладывает она ее так: слой колбасы, слой котлет, обернутых все в ту же оболочку требухи. И так до самого верху. Затем покрывает содержимое амфоры топленым салом, и когда оно застынет, колбаса и котлеты могут храниться сколько угодно. Никэ, наверное, рассчитывал полакомиться ими по возвращении.
Я же вовсе не был уверен, что и мне доведется отведать маминых кушаний на именинах сынка Никэ. Я думаю об этом и о том еще, как мама уговаривала младшенького, чтобы он не привозил из Кишинева парней с электрическими барабанами и гитарами. Довольно и того, говорила мама, что Никэ сыграл свою свадьбу под рев этих дьявольских инструментов, от которых у жителей Кукоары до сих пор в ушах звенит. Все свабедные дни село чувствовало себя, как при бомбежке. Хватит, мол, с нас этого шуму-грому!
Никэ какое-то время правит мотоциклом молча. Я краешком глаза едва успеваю следить за дорогой. Впервые вижу, что шоссе из Хирова теперь связано с асфальтированной дорогой из Онишкан. Мы выскакиваем на какую-то дамбу, и я вижу Гербовецкий монастырь. Слышал я, что его отремонтировал за свой счет знаменитый одесский глазной врач, академик Филатов.
Проезжаем долину и через несколько минут оказываемся у самых стен монастыря. Он стоит на окраине Рэчулы. Намеревались проследовать дальше, но нас не пустили: участок шоссе между Рэчулой и Каларашем уничтожен оползнем.
Никэ, не раздумывая, выворачивает руль мотоцикла, и мы мчимся в сторону леса Гаицы. Справа видны Онешты. Слева, сквозь дубраву, виднеется Цыганештский монастырь. А еще раньше, недалеко отсюда, промелькнул Гыржавский монастырь.
Кто знает, какими соображениями руководствовались святые отцы, облепив все здешние места монашескими обителями? Монастырские башни и их кирпичные стены покрыли все кодрянские леса. Теперь в них размещены санатории и дома отдыха.
Один из монастырей стал даже обителью не монахов и монахинь, а алкоголиков, помещенных сюда со слабой надеждой сделать их трезвенниками. Со слабой — потому, что статистика давала мало поводов для оптимизма: редкий из побывавших здесь избавлялся навсегда от своего недуга…
Обо всем этом я узнаю из слов брата, который в полуобороте ко мне короткими громкими выкриками делится со мною сведениями. Брату приходится орать изо всех сил, надрывать глотку, потому что его мотоцикл ревет так, как ревут подобные машины при "смертельном" цирковом аттракционе на весенне-осенних ярмарках. Лес Гаицы, известный с древних времен густыми зарослями сумаха, сок которого использовался при окраске ковровых ниток, уже не кажется мне таким страшным, каким казался раньше. Справа и слева мелькал какой-то невзрачный кустарничек, хотя это был все тот же лес. Мы вылетаем на вершину холма. С него уже видны высокие трубы кишиневских заводов. В долине лежит плоское зеркало огромного озера.
— Гидигичское море, — бросает мне Никэ, зная, что я еще не видел этого водохранилища.
К моменту моего отъезда только начинали асфальтировать улицы республиканской столицы. А теперь я увидел, что все без исключения улицы сменили булыжник на асфальт. Со Скулянской рогатки исчез трамвай — его место занял троллейбус. Всюду возвышались громады новых строений, административных и жилых домов. Страх перед возможными землетрясениями, который охватывал архитекторов и диктовал им не забираться со своими новостройками выше пятого этажа, — этот страх прошел. И Кишинев устремился ввысь своими красивыми железобетонными и стеклянными зданиями. Тут легко отличишь горожанина от деревенского жителя, который, поправляя мешок за плечами, будет стоять у такого красавца дома и задирать голову, чтобы добраться глазами до последнего этажа. Я хоть и без мешка, но, наверное, смахивал на такого зеваку. Хоть жил и учился в Москве почти десять лет, но все-таки то и дело останавливался чуть ли не перед каждым высотным домом и пересчитывал его этажи. В некоторых домах их было пятнадцать и даже двадцать. Когда же они успели вырасти, с удивлением думал я, кто их поднял к небесам за этот, в сущности, очень короткий срок? Горделивыми великанами стояли они среди старых построек, одним своим видом прижимая эту древность еще ниже к земле.
Никэ теперь вел мотоцикл осторожно, не спеша. Ворчал на великое множество уличнодорожных знаков, в которых не вдруг разберешься.
— Как увидишь на углу улицы "кирпич", так и знай: тут где-то близко горком или горисполком. Перед райкомами и райисполкомами — тоже "кирпичи".
Можешь и не спрашивать, где тут находятся самые важные городские и районные партийно-советские учреждения. Легко бы нашел их по этим самым "кирпичам", да вот только за них въезжать нельзя: гаишники враз сцапают и потребуют водительские права! Дальше ты должен добираться пешком. Так что не рассчитывай, Тоадер, что я тебя подкачу прямо к нужному дому!-
Сам я никогда не имел дел с дорожными (автоинспекторами, решительно не разбирался в их предупреждающих знаках. А сейчас у меня не было и нужды, чтобы Никэ подвез меня к самому входу здания, в котором размещался Центральный Комитет Компартии Молдавии. Мне хорошо был известен дом на Киевской улице. Это было одно из красивейших и старейших сооружений Кишинева. Мне были знакомы в нем все лестницы и все кабинеты. Я знал цель, к которой рвался всей душой, — это отдел кадров. Знал и комнату, в которой находился секретарь ЦК, отвечающий за кадры партийных работников. В ней я побывал, когда меня утверждали первым секретарем райкома комсомола, и тогда, когда посылали на учебу в Москву. Всякий раз я поднимался по одной и той же мраморной лестнице, чтобы заполнить разные анкеты и написать автобиографию.
Среди этих бумаг главной был листок по учету кадров. И порядок был известен: сперва тебя вызовут для предварительной беседы (ознакомительной, наверное); ожидая своей, очереди в приемной, ты будешь прикидывать в уме, какие вопросы могут быть заданы тебе, как надо отвечать на них и вообще как будешь держаться перед членами бюро. Могут спросить и о книгах: что читаешь?
Поинтересуются и тем, как я знаю Устав партии. Обязательно спросят и о том, какие вопросы обсуждались и какие решения приняты на том или ином съезде партии, на последних пленумах и конференциях.
В вопросах теоретических я чувствовал себя более уверенным, чем в практических. В повседневной жизни партии, так же как и в жизни всего народа, произошло и происходит много изменений, возникает множество новых проблем, ставятся все новые и новые задачи и перед республиканской партийной организацией. Какие они, эти задачи, скажем, в промышленном или сельскохозяйственном развитии Молдавии? Еще поднимаясь по ступенькам мраморной лестницы, я убедился, как же я отстал от времени. Не знал даже того, что должность секретаря ЦК по кадрам давно не существовала. И отдел кадров преобразовался — и тоже давно — в отдел, который занимался вопросами организационными. И находился он в противоположной стороне здания, а вход в него был со двора, через сад: чтобы попасть туда, мне пришлось сделать "от ворот поворот", обогнуть огромный дом, зайти в него с тыльной стороны через калитку. К входной двери шел под высокими — вишневыми деревьями, мимо газонов с цветами, по асфальтированной тропе. Сообщив о своем прибытии, удобно уселся в кресле перед низеньким круглым столиком в фойе и стал ждать вызова.