Но передо мной лежали бумаги, в которых с усердием волостного писаря зафиксированы все "речи" моего дедушки. Затем доносчик перешел к анализу классовой борьбы — как она отразилась в истории нашей семьи. Написал, что мош Петраке, дедушкин брат, всю жизнь батрачил в хозяйстве моего отца. Для пущей убедительности просил проверить и этот факт. Затем шли листочки, в которых повествовалось о коллективизации в нашем селе, о высылке кулаков. В них, этих поганых бумаженциях, утверждалось, что в списки раскулачиваемых отец заносил невинных людей, бедняков и маломощных середняков, а зажиточных укрывал. Так он спас, мол, Георгэ Негарэ, самого богатого в Кукоаре мужика.
Вместо него мой отец "упек" в Сибирь своего бывшего батрака мош Петраке, который ходил в рубище. Но и на этом, утверждал "летописец", отец мой не остановился. Вскоре он стал хлопотать, чтобы возвратить в село жену Георгэ Негарэ Ирину вместе с ее дочкой и этим несчастным Петраке. Ему, то есть отцу, это удалось. Правда, были возвращены и другие кулаки, но им не разрешили жить в родном селе. И это в то время, когда Ирине с ее дочкой такое право дали, а самому Георгэ Негарэ была возвращена даже конфискованная изба. И какие же меры "взыскания" были приняты в отношении этого Костаке Фрунзэ? — гневно вопрошал "хроникер". — Да почти никаких! Правда, он был освобожден от должности председателя сельсовета. Но вскоре его сделали секретарем того же сельского Совета, Его сняли и с секретарей, но только затем, чтобы сделать председателем колхоза. И что бы вы думали? — бушевал "летописец". Через какое-то время он, то есть Костаке Фрунзэ, становится директором совхоза. По причине малограмотности его все-таки освободили от этой должности, но тут же сделали бригадиром виноградарей в совхозе-заводе.
А тесть этого, с позволения сказать, бригадира поносит Советскую власть, костерит ее почем зря, даже пенсию, которую ему назначило государство, не хочет получать. Верно сказано, напоминал доносчик, что в селах, в которых нет собак, воры ходят без палок. Так и в Кукоаре. никто не хочет призвать к порядку зловредного старика! А его зять и внук рвутся к власти. Один уже бригадирствует, а другой учится в Москве, чтобы потом заполучить высокий пост, стать министром. Яблоко падает недалеко от яблони. Весь род Фрунзэ испокон веку славился заносчивостью и хулиганством. Теперь этого студента выгнали из Москвы за то, что бегал по улицам столицы нагишом. Об этом говорит сейчас все село. А местные руководители слышат это и помалкивают, не принимают никаких мер к неисправимым хулиганам. Костаке Фрунзэ, сообщал далее "историк", на совхозные деньги отремонтировал свою ветряную мельницу и устроил в ней ресторан. Теперь принимает там начальников, спаивает их, заливает им глаза, чтобы не видели его проделок. А своего бывшего батрака, этого глупого Петраке, поставил часовым у ресторана, чтобы никого из посторонних не пускал. Свою зарплату "часовой" получает из совхозной кассы.
Для маскировки, уточнял разгневанный доносчик, Костаке Фрунзэ назвал ресторан "Гайдуцкой мельницей". Ха-ха! Ничего себе мельница! Это самое что ни на есть питейное заведение, куда сельским учителям вход воспрещен. Ни один интеллигент не может попасть в это частное предприятие Фрунзэ! Об этом, как известно, писала центральная газета. Рука руку моет, блеснул еще одной пословицей "хроникер", Ге-оргэ Негарэ не остался в долгу у Костаке: подарил новый дом своего погибшего на войне сына младшему Фрунзэ.
С прилежанием архивариуса клеветник подколол и вырезку из газеты "Правда" с заметкой, о которой я уже рассказывал раньше. Самым удивительным для меня, однако, было то, что все "главы" обширного повествования — не плод отъявленного анонимщика, а подписаны собственным именем Профира Коркодуша, рабочего кишиневского кирпичного завода. Лишь теперь я узнал, что вернулся из дальних краев и этот добрый молодец. Для меня это было большой новостью.
Я знал, что другие бывшие кулаки давно возвратились, а этот писал, что ни за что не вернется, что живет припеваючи и в Сибири, на лесоразработках. "Ради куска мамалыги с луком я не вернусь! — писал он родственникам. — Я не такой дурак, чтобы добровольно надеть на себя хомут и ломать кости на колхозной земле!" В этом клялся Профир и в письме к Василе Суфлецелу. Позже Коркодуш узнал, что жизнь в родных местах резко Изменилась, и изменилась к лучшему. И Профир не выдержал — вернулся. И теперь строчил жалобу за жалобой, сетуя на то, что ему не разрешали жить в Кукоаре. Он был убежден, что этому препятствует мой отец, а не закон, по которому кулаку не полагалось жить в родном селе. И вот тогда-то Профир Коркодуш и засел за свое мерзкое сочинение. Крайне удивляло меня и то, что вся его безграмотная стряпня аккуратно подшита, пронумерована и над нею часами просиживали многие умные, занятые важными делами по службе люди.
Лишь на самой последней странице папки, в самом низу, я разглядел, что у Профира Коркодуша были соавторы, и среди них — Иосуб Вырлан! В подшивке есть место, где рассказывалось о том, как мой отец отвесил несколько пощечин Иосубу. Не уточнялось лишь, почему это было сделано. Не говорилось, к примеру, о том, как Вырлан слонялся по базару со своим стаканчиком, чтобы принять участие в магарычах и угоститься бесплатно чужим винцом.
Умалчивалось, понятно, и о том, как прятался этот самый Иосуб в своей барсучьей норе, сооруженной из кукурузных снопов на задах. Люди разыскивали его, думали, что замерз по дороге е базара по пьяному делу, а он сидел в теплом шалаше и посмеивался над односельчанами. Не рассказано в папке о множестве пакостей, которые натворил за свою жизнь Вырлан. Утверждалось лишь, что отец отхлестал его за то, что Иосуб не хотел подавать заявления в колхоз. К чести Иосуба и других, подписавших донос, следует сказать, что все они дружно подтвердили: все, что наворочал там Профир Коркодуш, клевета чистейшей воды. На что последовал вопрос:
— Зачем же вы подписали ее?
Он был задан членами комиссии, которая проверяла писанину Профира Коркодуша.
— А мы ре знали, что в тех бумагах. Подписали — и все. Тогда все подписывали. Подписи за мир. Так сказал Профир. Ну, мы и расписались!..
— Ну как же так? Вы подписывали бумагу, не взглянув, что в ней?
— Так и подписали. Войны-то и мы не хотим!
— Хорошо. Но это же не было воззвание сторонников мира! Вы расписались в клевете!
— Говорим, не знали. Не очень-то мы разбираемся в грамоте! Пришел Профир с кучей бумаг, подсунул нам их, мы и того… подписали!
Написанное пером, как известно, не вырубишь топором. Для устранения словесной пакости, сотворенной Профиром Коркодушем, потребовался более тонкий инструмент и немалое количество дней для таких людей, как, скажем, Егоров, заместитель заведующего орготделом. Разобравшись в сути дела, начитавшись этой галиматьи, заключенной в толстой папке, он сейчас от души хохотал. А мне было не до смеха. Я сидел за столом и понуро, как после изнурительной и немилой работы, глядел на ненавистный скоросшиватель. Мог утешить себя немного тем, что еще легко отделался: Профир уготовил мне только вынужденный длительный отдых в родном селе, в отцовском доме. Я не обижался на Шеремета за то, что он не говорил мне того, что знал сам.
Алексей Иосифович не сидел сложа руки, сражался за меня с этой черной папкой вместе с другими честными людьми. И это было самое важное. Но какой Макиавелли мог вползти в душу и в голову полуграмотного мужика, оказавшегося способным сотворить этот страшный по своей злобной изощренности документ?
Вот этого я понять уже не мог…
После того как я вышел из кабинета Егорова, его сотрудники хором закричали:
— Ну что?.. Ты дал согласие?.. Имей в виду: тебя посылают в перспективный район! И не делай вид, что не рад этому. Мы знаем, что твое сердце принадлежит Кодрам, подгорянам! Тебя не вытащишь из твоих лесов!..
Чего уж там говорить!
— Я приеду к вам после праздников!
Никэ ждал меня со своим мотоциклом во дворе "Молдвинпрома" — там у него были некоторые поручения от директора совхоза. Ведь мош Тимочей не выпускал в столицу ни одного своего специалиста, не дав ему поручений в этот самый "Молдвинпром". То ему, директору, нужно выклянчить какое-то количество материалов для заасфальтирования еще одной улицы в Чулуке, то заручиться поддержкой союзно-республиканского объединения, чтобы получить от Министерства культуры новые музыкальные инструменты для Дома культуры.
Сейчас Никэ должен был "выбить" в недрах "Молдвинпрома" большую люстру все для того же Дома культуры, а заодно "прощупать почву" относительно строительства промышленного холодильника для хранения фруктов и овощей. Судя по мрачному виду, Никэ не очень-то преуспел в исполнении директорских поручений. Брат был явно расстроен.
— Что, опять не повезло тебе у этого Аурела Ивановича?
— Не повезло. Он тоже переносит нас на следующую пятилетку.
Сговорились, наверное, с Шереметом…
— Не вешай головы, братец! Нам возвращают район! — поскорее сообщил я.
— Ну и обрадовал! У нас в совхозе и так не хватает рабочих рук. А теперь и подавно все побегут в Теленешты!..
Совхоз из Чулука был ближе всех к этому городу. Став районным центром, он принесет Никэ и всем другим руководителям совхоза одно несчастье: часть их рабочих непременно захочет попивать чаек с горячими бубликами в городе, а сезонники постараются устроиться там на постоянную работу во вновь возрожденных учреждениях и предприятиях. Об этом и говорили Никэ в объединении "Молдвинпрома". Вот почему огорчение брата было почти безутешным.
И все-таки возвращение Теленештам ранга райцентра было актом справедливым. Сколько себя помнят его жители и те, кто был вблизи от него, Теленешты всегда были либо волостным, либо районным центром, главою всех окружавших его сел и деревень. Лишь гримасы истории могли на какое-то время исказить перспективу, сыграть с городком злую шутку. Такое случилось в эпоху бесконечного экспериментирования, когда в стране начали создаваться отдельно обкомы индустриальные, промышленные и обкомы сельскохозяйственные, а вместо сельских райкомов — парткомы, тоже двух профилей. Теленешты как-то не подходили ни к тому, ни к другому, были как раз ни городом Богданом, ни селом Селифаном. Сотни лет до Советской власти были они волостным центром с благочинными попами и чиновниками, с усатыми стражниками и урядниками, а при румынах — пласой с ее преторами вместо урядников, а совсем недавно — ни то ни се. Захолустное, сонное местечко с допотопными старушками, которые по всем углам продавали стаканами подсолнечные и тыквенные семечки. Война превратила центр городка