— В развитии. Только в развитии. Это относится ко всем без исключения понятиям, в том числе и к понятию «великий человек», которое так угодно вам.
— Нисколько. Я всегда относился к великим людям с известной осмотрительностью, а после нашего с вами разговора моя осторожность, думаю, возрастет. Ведь если я правильно понял вас, вчерашний великий человек необязательно был бы великим сегодня. А объективных критериев, утверждаете вы, не существует. Все дело в том, насколько полно тот или иной индивидуум отвечает потребностям времени. Проще говоря, приспосабливается к нему.
Он быстро усмехнулся:
— Вам по душе полемические формулировки…
— Что, видимо, не отвечает потребностям времени?
Это была единственная сносная реплика, но мой собеседник мгновенно парировал ее:
— У времени разные потребности.
Ирония почудилась мне в его голосе, вот только к чему или к кому относилась она? К сидящему перед ним газетчику, который, прожив на свете ровно столько же, сколько он, ректор, довольствуется интервьюированием ровесников? К тому парадоксальному обстоятельству, что я, публично провозгласив Свечкина великим человеком, теперь лезу из кожи вон, доказывая обратное? К самому себе, умудренному опытом блистательного и скорого восхождения — опытом, который, надо полагать, не уступает по тяжести веселому грузу неудачников?
Напоследок, поправляя легким движением перекидной календарь и тем давая мне понять, что аудиенция окончена, ректор сделал мне маленький подарок. Это была метафора. Нелепо и опасно, сказал он, пользоваться в наш автомобильный век правилами уличного движения эпохи дилижансов. Нелепо и опасно! Хотя, разумеется, он отдает себе отчет в том, что кое у кого эти патриархальные правила и вызывают умиление.
Я принял подарок. И, пользуясь им, заявляю, что Свечкин в совершенстве владел правилами автомобильного века. Можно ли порицать его за это? А заодно и меня, который не только помог ему в его победоносном — не менее ректорского — восхождении, что, по-видимому, всецело отвечало чаяниям означенного века (должен же и я сделать что-то в лад со временем!), но и раз даже, будучи по редакционным делам в Крутинске на фабрике пластмассовых изделий, послужил ему в качестве то ли агента, то ли толкача?
Фабрика поставляла новоромановцам пряжки для поясов. Ну какая тут, казалось бы, проблема, а она была. Вздыхая и ерзая в слишком просторном для него кресле, маленький и сам весь какой-то пластмассовый директор жаловался мне, что Свечкин замучил его. Возможно, этот изверг и впрямь великий человек, но ведь фабрика не может, идя на поводу у него, каждые полгода менять цвет и — главное! — форму пряжек. Ведь тут штампы, тут смежники, тут планы, тут, наконец, производительность труда, которую надо неуклонно повышать. Спасите, спасите меня от Свечкина, молили его глаза, но я упрямо гнул свое: не на поводу у Свечкина идет фабрика, а на поводу у моды, а если говорить более общими категориями — на поводу времени. Еще немного, и я бы изрек: «А время не остановишь, гражданин!» — но директор и без того весь сжался в своем кресле и совсем запластмассовел.
— Хорошо, — пролепетал он. — Раз пресса просит… Мы опять изменим. Но это значит — опять подскочит себестоимость. У меня уже три выговора.
Вот какая цена уплачивалась за элегантность новоромановского ширпотреба. А ведь, помимо пряжек, тут были пуговицы и ткань, всевозможные кнопки и «молнии», проблема ярлыков. Да-да, не просто ярлыки, а именно проблема. Целые партии, случалось, возвращала торговля из-за неразборчиво отпечатанных ярлыков… Весь бы тираж с очерком впору закупить Свечкину, и то надолго ли бы хватило?
Я запальчиво возмущаюсь, сталкиваясь с беспардонностью наших планирующих и координирующих органов, а вот Свечкин, который на четыре года младше меня, не тратит себя на пустопорожние эмоции. Беспардонности он противопоставил единственное, что можно противопоставить ей: систему.
Дважды совершив головоломные обмены, он из жалкой квартирки, подобной той, где прежде проживала с красавицей дочерью этажный администратор и каких еще немало в Светополе, перекочевал, прихватив меня в клюве, в здание бывшего дворянского собрания. Волшебство? Ни малейшего. Система. Просто система. У Свечкина была картотека обменов, и, я думаю, там значились все граждане страны, прошедшие через этот ад за последние… ну, не знаю… двести лет.
Пожив бок о бок со Свечкиным несколько месяцев, я, мне кажется, постиг истину, которую Свечкин положил в основу всех своих деяний. Истина эта состоит в следующем.
В мире есть всё. Буквально всё — начиная от пряжек новейшей конфигурации и кончая зданиями бывшего дворянского собрания. Всё, всё есть в мире! Хольнители и красивые женщины, металлические сигары с выпрыгивающим пером и ленинградские кудесники, непутевые журналисты, благодаря которым ты однажды утром просыпаешься знаменитым, и сталь-20. Стало быть, надо всего-навсего протянуть руку и взять то, что тебе хочется взять.
Но ведь всем не хватит. Как говорил Алахватов, если «ваш Свечкин» вдосталь обеспечил себя красителями, то, значит, кому-то этих красителей не достанется.
— Хватит, — негромко возразил Свечкин. — Хватит всем.
Такая убежденность звучала в его голосе, такая уверенность в своих силах, которым не дают развернуться, что я вдруг увидел вокруг себя россыпи ширпотреба. Прямо на тротуаре лежали кипы наимоднейших плащей, штабеля пальто, вороха курточек с ослепительными «молниями». А мимо потоком шли, ничего не подозревая, скверно одетые люди. Я взял Свечкина за локоть.
— Послушай, — сказал я. — Если б тебе дали права… Неограниченные права при тех же материальных ресурсах… Ты смог бы одеть всех? Хорошо одеть?
Светлые глаза алчно вспыхнули.
— Да, — проговорил он чуть слышно.
Признаюсь, меня заразила его уверенность. И все-таки, если мыслить шире, всем всего никогда не хватит. Наверное, это естественно. Наверное, тут и кроется один из основных законов природы, подчиняясь которому мы живем не все сразу, а по очереди. Ныне пришло наше время, и, малость подержав эстафетную палочку, мы исправно передадим ее дальше.
Пишу это, а сам так и слышу тихий голос Володи Емельяненко: «Передадим ли? Не до предела ли набит автобус?»
Это его образ. Если от каждого поколения, подсчитал Володя, взять по одному человечку, то от рождества Христова нас отделяет автобус предков. Всего лишь автобус! Правда, не маленький — повышенной, городской вместимости.
Я вижу этот автобус. Вот скуластые скифы на передних сиденьях, вот князья с шестоперами, вот скорбноликие землепашцы, боярин с расчесанной надвое бородой, жирный монах и сгорбленный чиновник, дворянин в белых перчатках, чахоточный интеллигент с мечтательными глазами… Парень в буденовке — это уже совсем рядом. Ближе разве что отец с навечно открытыми, уставленными в довоенный объектив глазами, который никогда уже не увидит за собой плешивого верзилу в очках. Но и тот не последний, и того уже презрительно теснит херувим в замечательной курточке, который так неподражаемо выводит букву «ф». А дальше? Полон автобус, но тишина, абсолютная тишина царит в нем.
И куда-то мы едем. Куда?
Ах, куда-то зачем-то мы едем.
Это хорошо, что едем, но вот что странно. Никто из безмолвствующих пассажиров не глядит по сторонам, в окна, на дивные пейзажи, которые проплывают мимо, — вперед, только вперед, вытянув шеи.
Я не разделяю пессимистических взглядов Володи Емельяненко. Скорее уж соглашусь со Свечкиным, который считает, что в мире есть все, в тем числе и более вместимые автобусы. Надо только соблюдать очередность и правила движения. А беспардонности, коль уж она имеет место, противопоставить единственное, что можно противопоставить ей, — систему.
Картотека, которую вел Свечкин, вряд ли ограничивалась обменными вариантами. Наверняка были здесь и своего рода анкеты на людей, с которыми ему так или иначе приходилось иметь дело. Я этих «анкет» не видел, но, думаю, даже сверхъемкая память Свечкина вряд ли могла удержать такое обилие имен. А ведь, помимо имени, адреса и телефона, раздобыть которые в общем-то несложно, Свечкин знал о каждом куда более приватные вещи. Ему, например, было известно, что у ленинградского модельера, к которому выстраивалась очередь кино- и театральных режиссеров, есть больная племянница, которой показано лечение в Витте. Кино- и театральные режиссеры этого не знали, а Свечкин знал и через своего доброго приятеля Иннокентия Мальгинова, первоклассного фотомастера (мы регулярно публикуем его снимки), который тем не менее в сезонное время подвизается с камерой на знаменитом Золотом пляже, — через этого Иннокентия Мальгинова достал путевку для племянницы модельера.
О филателистическом хобби Алахватова я, видимо, ляпнул сам при своем соседе, в результате чего на стол заместителя редактора был скромно положен маленький пакетик с марками «Фауна Мальты» или что-то в этом роде. Представляю, как подпрыгнул в своем кресле Алахватов, как обеими руками прижал пакетик к столу, чтобы его не унесло вон бешеными сквозняками, а розовощекий Свечкин на его изумление и восторг отвечал со сдержанной улыбкой: «Ну что вы, Ефим Сергеевич! Они уже год валяются у меня в серванте».
Я знал этот сервант. С виду самый обыкновенный, из «стенки» с антресолями, никаких сногсшибательных сервизов и хрустальных ваз не стояло там, но для меня это был волшебный сервант, ибо однажды на моих глазах Свечкин извлек из него книгу, за которой я тщетно гонялся уже несколько лет. Моя жена, дважды бывшая, ничем не могла помочь мне, ибо в фондах областной библиотеки этой книги не было. И вот теперь, не веря собственным глазам, я моргал и перечитывал, перечитывал и моргал: «Марсель Швоб. Вымышленные биографии», «Марсель Швоб. Вымышленные биографии», «Марсель Швоб. Вымышленные биографии».
— Свечкин, — пробормотал я, и, наверное, столько нежности было в моем голосе, сколько ее не содержалось во всех словах, сказанных ему скупердяйкой Эльвирой за четыре года их супружества.