— А позитивная программа? — произнес шеф.
Я поморгал. У меня такой программы не было, а без нее, естественно, материал не мог стать на ноги. Как я сразу не сообразил!
С сокрушительным видом повторил я Свечкину вопрос Василь Васильича. Я не сомневался, что и его он поставит в тупик, но не тут-то было. Будущий генеральный директор с ходу принялся перечислять меры, которые, по его мнению, необходимо принять для решения проблемы. Прежде всего, считал он, нужно повсеместно возродить когда-то существовавшие надбавки за выслугу лет, используя для этого львиную долю средств, которые ассигнуются что ни год на увеличение заработной платы. Это первое. Второе: уменьшить срок, гарантирующий непрерывность стажа. Месяц — это много. Хороший работник не уйдет в никуда, он уйдет к у д а - т о, а для такого заблаговременно оговоренного перехода вполне достаточно недели, максимум две.
Я развел руками. Не знай я Свечкина, я почел бы все это за чистую маниловщину, но уж кем-кем, а Маниловым мой герой не был никогда. Не дожидаясь законодательных актов, которые обуздали бы текучесть в масштабах страны, он собственными силами боролся с нею на вверенных ему фабриках. Оружие? Самое разнообразное. Жилищное строительство и высокие заработки, детский сад и громкие чествования передовиков, оглушительная престижность предприятия и фешенебельный пансионат в Витте на берегу моря (Свечкин дважды летал в Москву, выбивая участок). В Светополе, как и всюду, не хватает рабочих рук, но от Свечкина люди не уходят. Их нечем переманить.
В кабинете генерального директора я не видел его, но Ян Калиновский рассказывал, что кабинет этот весьма внушителен, с министерским столом, за который, однако, Свечкин садится лишь во время совещаний. Обычно он работает где-то сбоку, чуть ли не за школьной парточкой, откуда без труда может обозревать стену-панно, сплошь утыканную всевозможными графиками, датчиками, счетчиками, сигнальными лампочками и телевизионными экранами. По ним генеральный директор видит, что делается в данную минуту на всей подведомственной ему территории. Как работают конвейеры, велик ли запас полуфабрикатов, сколько готовых изделий вернул ОТК. Он ввел так называемую параллельную сигнализацию, о которой даже Ян Калиновский, которого всерьез интересуют лишь две вещи на свете: собственные лейкоциты и гипотетическая женщина в синем, сказал, разводя руками: «Это гениально!»
Верно. Потрясают простота и эффективность нововведения. Теперь швея, у которой забарахлила машина, не бежит, как прежде, в мастерскую, а нажимает кнопку, и в мастерской вспыхивает лампочка. Такая же зажигается в кабинетах начальника цеха и генерального директора, который является одновременно директором головного предприятия. Это не все. Вместе с лампочкой включаются специальные часы — как в метро. Цифры на табло подстегивают механика, который знает, что подобные табло установлены и у начальства.
Минуты простоя суммируются нарастающим итогом, и результаты в конце каждого месяца обнародываются. Сейчас, я знаю, Свечкин бьется за введение новой, более гибкой системы оплаты, разработанной специально для объединения под личным руководством аса от экономики Станислава Рябова. Ее условный код — эпитет «экспериментальная». Я понятия не имею, что скрывается под этой дежурной формулой, но, судя по тому, что даже Свечкин, Петр Иванович Свечкин не может до сих пор пробить ее, это что-то неслыханное. Поэтому пока что он вынужден довольствоваться традиционными методами стимулирования, доведя их до виртуозности. Так, например, механик, добившийся минимума простоя вверенных ему машин, торжественно объявляется героем дня, однако и тот, у кого простой наибольший, не остается в спасительной тени. Надо ли говорить, как боятся на фабриках Свечкина этой позорной известности!
Скованный жесткими рамками существующей системы материального стимулирования, Свечкин в уверенном ожидании, пока утвердят систему «экспериментальную», вовсю орудует всеми мыслимыми рычагами. Вы отлично поработали, мастер, и вы заслуживаете полусотенного вознаграждения, однако мы, дисциплинированные начальнички, можем презентовать вам только червонец. Не из бедности — деньги есть у фабрики, и хорошие деньги, — а из финансовой обрядности. Но вы не горюйте, мастер! Вот вам дефицитный ковер, вот автомобиль вне очереди, а еще лучше — подписка на Уильяма Теккерея, английского реалиста. Аж двенадцать томов в прекрасном переплете… И мастер, слыхом не слыхавший никогда о таком классике, рад до смерти и готов на новые подвиги.
Собственно говоря, ничего нового Свечкин не открыл. Все это лишь элементы соревнования, но соревнования не декоративного, не раззолоченного, не забальзамированного, а первозданно живого и потому работающего.
У Свечкина вообще работает все. Ян Калиновский рассказывал, что, хотя и сидит Свечкин рядом с императорским столом за школьной парточкой, парта эта прямо-таки начинена разными хитроумными штуками. Диктофоны, магнитофоны, карманные компьютеры и чудо-селекторы (вспомните кухню Свечкина). Один из каналов спутника связи целиком работает на Петра Ивановича. Это уже не Ян Калиновский сказал мне, это я сказал Яну Калиновскому, и доверчивый Ян посмотрел на меня с тем выражением почтительного ужаса, с каким, помните, глядел на однорукого директора дородный ремонтник в сатиновом халате, когда я осведомился, не построил ли Свечкин завод по производству швейных машин.
В феерическом, но вполне логичном восхождении Петра Свечкина было одно если не сомнительное, то не очень понятное мне звено: торговый техникум. Почему торговый и, главное, почему техникум? Когда я познакомился со Свечкиным, для меня не представляло сомнений, что перед тем, как с триумфом подойти к красному институтскому диплому, он с блеском окончил школу. Причем «с блеском» я говорю не для красного словца, а имея в виду нечто материальное — золотую медаль, которая просто не могла не быть у него, раз она есть даже у меня.
Ах, эта несчастная медаль! Я думаю о ней не столько с грустью, сколько с чувством вины перед мамой. Как обманул я ее надежды! Сомневалась ли мама, что младший из трех ее сыновей, которых она, надрываясь, одна подымала на ноги, пойдет далеко? Нисколечко. Порукой тому были не только похвальные грамоты, которые я что ни год таскал из школы, не только золотая медаль, но и сознание… Нет, не справедливости, как говорит мой Дон Жуан в одной из сокровенных бесед со статуей командора, а равновесия. В мире, несмотря на кажущийся хаос, царит равновесие, иначе даже планеты давно бы обрушились на Солнце. Добро не побеждает зло, эта классическая формула не только не верна, она опасна, потому что дезориентирует человека, но добро уравновешивает зло. Даже недоверчивому Володе Емельяненко эта космогоническая теория пришлась по душе — он не только принял ее, но вывел из нее умозаключения, от которых у меня глаза полезли на лоб.
Но то Володя, философ и анахорет, маме же все эти мудреные (или выспренные? Все чаще замысел моего Дон Жуана представляется мне рассудочно-холодным) — маме эти витиеватые рассуждения и близко не приходили на ум. Однако в справедливость (или равновесие, по моей терминологии) мама свято верила.
Себя она не щадила. Война, убившая ее мужа за шесть дней до рождения младшего сына, то бишь меня, не слишком разрушила наш город, но строили все равно много, а мама считалась превосходным каменщиком. Мужчинам, во всяком случае, не уступала. Ей и сейчас в ее семьдесят не занимать силенок, но в глазах появилась некоторая вопрошающая неуверенность, которую мне хотелось бы принимать просто за симптом старости, но которая, с болью прозреваю я, есть нечто иное. Мама недоумевает. Как ее умный Витя, некогда круглый отличник, хотя и отчаянный сорванец, которому прощали за его живой ум хулиганские выходки, в свои вот уже тридцать семь лет не имеет ни кола ни двора, ни даже приличного костюма, как проницательно заметил херувим в курточке? У Андрея — свой дом и двое девчонок, Василий раскатывает на собственных «Жигулях», жена — дамский мастер, видный человек, а ведь оба — ни Андрей, ни Василий — не хватали звезд с неба. И профессии вроде бы обыкновенные: один — бульдозерист, другой — монтажник. Хорошие профессии… А вот младшой, который учился в двух институтах и чуть ли не с пеленок пишет в газетах, повис между небом и землей.
Я понимаю маму. Я и сам порой вижу себя как бы со стороны, вот только не разберусь, чьими глазами. Ее ли, своими ли собственными, которые, скажу по совести, не усматривают в моем подвешенном состоянии никакой особой несправедливости.
Всего полсуток езды до дома, но я бываю там не чаще одного раза в год. Мне трудно смотреть в мамины глаза, в которых не упрек (если бы упрек!), а непонимание и боль. И все еще надежда, которую у меня не хватает духу развеять. Я смеюсь и острю, бодро хватаюсь за домашние дела, я даже весело приподнимаю маму, которая никогда не отличалась хрупкостью, но это ее не обманывает. Глаза ее продолжают безмолвно вопрошать. Мне нечего ответить ей, и тогда, оставшись одна, она с благоговением достает из заветной шкатулки блестящую побрякушку — залог свершений, которым не суждено сбыться, и глядит, глядит на нее теми же недоумевающими глазами. Я бы, наверное, черту душу запродал, только бы разгладилось мамино лицо и исчез из ее глаз этот вечный вопрос. А там — разберемся.
Но что-то не видать покупателей. А если и является в мою прокуренную комнату джентльмен в полосатых брючках, то глаза у него вовсе не разноцветные, и зовут его не Мефистофель и не Вельзевул, не Люцифер и не Иблис, а Свечкин, Петр Иванович, у которого, оказывается, нет даже простенькой золотой медали.
Медали! Аттестата зрелости — и того у него нет. Свечкин не заканчивал десятилетки, хотя в Чеботарке она была, как вообще все было в Чеботарке. Тем не менее в пятнадцать лет со свидетельством об окончании восьми классов Петя Свечкин сел на рейсовый автобус Чеботарка — Светополь и укатил завоевывать мир.
Я понимаю его. Полета жаждала душа, и ей было тесно в райской долине среди бархатных персиков и черешни «воловье сердце». Но вот чего я не понимаю, так это восьми классов. По моему разумению, куда легче начать полет, размахивая аттестатом, а не куцым свидетельством. И что уж совсем не доходит до моего сознания, так это торговый техникум.