Утекло немало воды, прежде чем мое недоумение счастливо разрешилось. Оказывается, Свечкину туго давалась учеба. Свечкину? Туго? Какой пассаж! Могла ли прийти мне в голову столь еретическая мысль!
Ласково глядел я на своего соседа. Глядел и простодушно любопытствовал:
— Все-таки почему торговый? Не индустриальный, не летное училище, откуда выпрыгивают в космос, а торговый. А, Петя? Или тебя сызмальства влекли накладные?
Это был тот самый тон, каким я осведомлялся у Яна Калиновского о его предстательной железе. Такая вот произошла метаморфоза. Я вдруг обнаружил, что от былого восхищения Петром Свечкиным не осталось и следа. Иное чувство заступило на вахту. «С чего бы это?» — тревожно гадал я.
8
Эльвира тут была ни при чем. Забыв о книге, до утра выданной мне на свой страх и риск самым красивым библиотекарем мира, я тупо глядел перед собой и снова допрашивал себя, в чем же причина метаморфозы, и снова отвечал: ни при чем. Эльвира ни при чем.
О вопиющей избалованности этой генеральской дочки я не говорю. О ее домашнем деспотизме — тоже. (Бедный Свечкин! Этот государственный человек готовил, повязав фартук, рассольник по-ленинградски.) Я не говорю даже о ее пещерном интеллекте, когда завывания какого-то саксофониста приводили ее в состояние эйфории, а божественный Анатолий Гирькин погружал в дремоту. Что мне до всего этого! Я — сосед, просто сосед, причем временный. Через полгода или теперь даже меньше чем через полгода мы разъедемся, и больше уже я никогда не увижу эту умилительную чету. Обо всем этом я не говорю. Но я хочу сказать, как это я не раз говорил себе и не то что говорил, а твердил, долдонил, едва ли не стучал по черепу костяшками пальцев, что мадам Эльвира — девица не в моем вкусе.
Мне в ней не нравилось все — начиная от крашеных, затейливо уложенных волос и кончая заупокойной бледностью. Какая женственность? Какая грация? Да они и не ночевали тут. Скривив тонкие губы (женщина и тонкие губы. Фи!), прозрачной рукой опершись о стенку, так что обтянутое вязаным платьем гибкое тело принимало форму вопросительного знака, она одной ногой пыталась стянуть с другой высокий сапог в ажурных дырочках. Ничего, естественно, не получалось, и тогда она молча протягивала ногу Свечкину. Присев на корточки, всемогущий администратор ловко разувал свою владычицу. Надо было видеть это.
Полдня провалявшись с бульварным романом в руке (у нее был так называемый ненормированный рабочий день), Эльвира могла заявиться домой хоть в десять вечера, хоть через год — образцовый муж даже бровью не вел. Походя варил он свою манную кашку. Я готов был поколотить их обоих, но его — прежде.
Входя, протягивала она куда-то в пространство шляпу, но куда бы она ни протягивала ее, руки Свечкина были тут как тут. Никогда не торопящегося, но всюду успевающего Свечкина. А тонкие ноздри уже трепетали, предвкушая.
— Что у нас на ужин?
Вы слышите? Что у них на ужин? — И это жена, хозяйка дома!
Напрасно ставлю я через запятую эти понятия. Хозяйка! Если уж кто и был хозяйками, так это мы со Свечкиным.
Кухня, в которой без труда разместился бы банкетный зал ресторана «Светополь», была поделена между нами на зоны влияния. Мой облупившийся чайник был столь же суверенен, как их кухонный гарнитур из двухсот предметов, холодильник ЗИЛ грядущего выпуска и, разумеется, зеркало, без которого Эльвира не могла ступить и шагу. Затем только она и являлась сюда, чтобы сравнить свое кухонное отражение с тем, которое проживало в комнате.
Что нашел в ней великий человек? Но нашел, а иначе разве стал бы он добиваться ее со своим чисто свечкинским упорством? Можно представить себе, сколько энергии потребовалось невзрачному снабженцу, чтобы завоевать генеральскую дочку, за которой, конечно же, увивались куда более видные особи. Около года длилась осада — я знаю это наверняка из уст самой Эльвиры, поведавшей мне об этом в минуты веселого откровения.
В любую погоду он караулил ее у института и, с кем бы она ни была, пристраивался рядом. Она смеялась. Ей льстила его преданность, взамен которой он ничего не требовал. Ничего? Когда однажды она в раздражении спросила: «Послушайте, что вам надо от меня?» — он ответил, не моргнув глазом: «Чтобы вы стали моей женой».
Она опешила. Смешливо и изумленно взирала она на этого дерзкого кузнечика. Ей показалось, он ниже ее ростом. («Показалось?» — ехидно переспросил я. «Показалось, — повторила она. — Рост у нас одинаковый».) Однако взгляд, на который наткнулась она, был тверд и спокоен. Смех угас на ее лице, а рот, уже открывшийся, чтобы сказать: «Вы сошли с ума, Петя», неуверенно закрылся. Она прикусила губу, осененная. Чем? Уж не очертания ли будущего генерального директора увиделись ей в скромном облике снабженца? Впрочем, к тому времени Свечкин был уже не просто снабженцем, а заместителем директора фабрики. К тому же он учился в институте. К тому же был фантастически терпим к ее многочисленным поклонникам, а всем известно, какой это крест — ревнивый муж. Словом, не стоило так сразу отмахиваться от этого странного человечка. Эльвира еще раз внимательно и быстро глянула на него, поправила сумочку на плече и пошла, не сказав «нет». Свечкин молча двинулся рядом. Ах, как хорошо вижу я эту сцену!..
Итак, я располагал чайником. Еще у меня была табуретка, которая кричаще дисгармонировала со всем остальным — и своими размерами (под стать мне), и обшарпанным видом, — однако Свечкины самоотверженно терпели ее как колченогий символ моей суверенности. Не Свечкины — Свечкин. Эльвира — та попросту не замечала ни меня, ни моей табуретки. Откровенно манкировала она мною. За что? А я скажу вам.
Дело в том, что однажды я имел неосторожность назвать ее мужа великим, причем сделал это во всеуслышание — Светопольская область, во всяком случае, услыхала. Поэтому естественно, что, оказавшись под одной крышей с этим вещающим истины человеком (В. Кармановым), она ожидала, что каждый день, выходя из своей комнаты, он вместо «доброго утра» будет провозглашать, вскинув вверх руку: «Великий человек». Вечером, отходя ко сну, — то же самое. И еще раз днем, принимаясь с ними за трапезу. Каково же было ее негодование, когда вместо предвкушаемой аллилуйи или на худой конец тривиального «доброго утра» этот тип с заспанной рожей бормочет нечто, что просто нельзя не принять за: «А, вы все еще здесь, синьора!» — хотя я поклясться готов, что даже в худших случаях это все-таки было: «Доброе утро».
Такое ли он позволял еще! Трижды откушав с ними чаю, а раз даже пообедав, он имел наглость заявить: «Послушайте, господа! Мы договаривались дышать воздухом одной квартиры, но мы не договаривались хлебать один суп. Честь имею!»
Я не большой сторонник чувства голода, но чем угомонить его, мне все равно. Когда Свечкин играючи заканчивал на кухне очередное мероприятие, я материализовывался из бродящих в моей комнате клубов дыма и тяжело, как статуя командора, шагал на смену ему. Расставив ноги, с решительным видом изготовлял кулинарный шедевр в виде яичницы с салом. По-моему, мне больше по душе — с колбасой, но последняя требует слишком громоздкой упаковки. Я говорю о холодильнике, которым я все еще не удосужился обзавестись.
Расплавленный жир оглушительно стрелял из сковородки, а кто-то тем временем глядел мне в затылок. Не Свечкин — тот уже пестовал за стеной дочь. Кто же? Я сжал в руке нож. Как лава, разлились желтки; испуганно и звонко верещал белок. Я захватил горсть соли и бухнул ее в сковородку. За спиной все стояли и смотрели. Тогда я стал грозно поворачивать голову, и поворачивал ее до тех пор, пока скошенный под очками взгляд не наткнулся на искрящуюся сквозь крашеные ресницы сердцевину арбуза.
— Вы голодны? — спросил я.
Она молчала. Из-под моей руки шарахнула батарея. Здание бывшего дворянского собрания слегка качнулось, но хоть бы один мускул дрогнул на ее бледном, со смеющимися глазами лице. Шагнув, она убавила газ.
О чем свидетельствует данный эпизод? О том, что, несмотря ни на что, она кое-что смыслила в кухонной индустрии. Но это была не ее стихия. А что в таком случае было ее стихией, я не знаю. Ладно, мне простительно: я посторонний человек, сосед, борзописец, восславивший ее мужа. Но Свечкин, ее законный супруг, — знал ли он? Сто против одного: нет. Я никогда не слышал, чтобы он упрекал ее. «Ах, милая, голубцы-то остыли», — даже этого не соизволяли произнести его уста, когда, шурша сверхмодным плащом (разумеется, новоромановским) и источая одуряющий запах косметики, впархивало, наконец, это беззастенчивое существо. Я бы убивал таких мужей.
Не в пример мне, мой Дон Жуан относится к женщинам куда терпимей. Его, как и Свечкина, не раздражают их слабости, но в отличие от Свечкина он расчетливо учитывает их. Одно время я даже подумывал, не завести ли и ему, подобно моему соседу, своего рода картотеку, но потом решил, что это слишком. Хотя почему же? Любой эксперимент зиждется на системе, а мой Дон Жуан отличается от всех своих литературных собратьев тем, что не просто соблазняет женщин, дерзкий и ветреный, а проводит эксперимент. И оттого не повеса он, но мыслитель, пытающийся эмпирическим путем решить проблему, над какой вот уже столько веков бьются лучшие умы человечества. «Нет правды на земле. Но правды нет и выше».
А может, есть? Или нет? Есть или нет? — вот главный вопрос, а «быть или не быть?» — это уже частность, из него вытекающая. Частность, которая больше говорит о темпераменте индивидуума, нежели о миропорядке, в котором данному индивидууму уготовано пребывать.
Философы, как известно, могут обосновать все. Это они скомпрометировали прекрасное слово «софистика», которое поначалу было синонимом «виртуозности». Да что философы! Даже я, если потребуется, могу без особых усилий доказать (и доказал-таки Алахватову!), что Свечкин — в авангарде прогресса, а могу убедить, как в иные минуты, поддаваясь недоброму соблазну, убеждал самого себя, что нет никого опаснее свечкиных. Где же истина? Положа руку на сердце говорю: не знаю. Возможно, она и открылась бы мне, прочитай я «Подготовительную тетрадь», но ее нет, Свечкин предусмотрительно сжег ее, и потому век пребывать мн