Он, Виктор Карманов, поначалу действительно выглядит весьма привлекательным. Неглуп, утончен, требователен к себе и к людям, благороден, бескорыстен, храбр и всякое такое прочее. И не один десяток страниц, полагаю, пройдет, прежде чем читатель догадается, что его, кажется, надувают и что исповедь бессребреника-правдолюбца как-то очень уж подозрительно напоминает напористый монолог классического и агрессивного вдобавок неудачника, наметанный взгляд которого в каждом встречном человеке выхватывает именно червоточинку, гнильцу, слабое место. Даже рефлексия Карманова, которой он гордится как верной приметой собственной духовности и неординарности, и та на удивление агрессивна, направлена почти исключительно вовне и по своей природе сопоставима с разъедающей щелочью.
Карманов вроде бы и к себе строг, но вот именно что вроде, во всяком случае, щадяще, участливо. Достаточно вспомнить, с какой ловкостью исповедь героя огибает все опасные для его репутации рифы, например, вопрос о настоящем и будущем оставленной им семьи или скользкую, что уж там и говорить, тему совращения жены своего близкого приятеля, человека, который доверял ему всецело. Упоминаться-то все эти рискованные ситуации, конечно, упоминаются, но, обратите внимание, наш герой и в них успевает предстать неким страдальцем, жертвою злокозненных обстоятельств или нехороших людей, то есть даже и тут ухитряется извлечь некую выгоду для укрепления собственного реноме.
Он бережет себя, Виктор Карманов. Он себя уважает и ценит. Себя — и никого кроме. Естественно, что в мире, увиденном сквозь искажающую кармановскую оптику (а никакой другой в романе нам не предлагается), не так уж легко найти приличного человека. Соринка в чужом глазу вырастает до размеров бревна, чужая промашка или слабость квалифицируется как серьезнейшее прегрешение, и доверчивый читатель того и гляди вслед за героем-рассказчиком начнет в искренности подозревать своекорыстие, талант оценивать как оптимальную форму приспособленчества, за силой и волей угадывать душевную дряблость и тайные пороки…
Опасно, очень опасно верить Виктору Карманову на слово! А больше, как выясняется, в романе редко кому можно верить. «Великого Свечкина», чей администраторский гений вызывал у нас поначалу такой восторг, смешанный с простительным изумлением, мы — благодаря стараниям его Мефистофеля-Карманова — увидели поскользнувшимся на апельсиновой корке, впутавшимся во что-то малоблаговидное. Заметим к тому же, что рогоносцы вряд ли вообще могут претендовать на читательское сочувствие; обманутый муж — фигура в европейской и русской литературной традиции заведомо полукомическая-полужалкая. А к кому еще склониться? К Эльвире? Но сомнительно, чтоб этакая фифа с наманикюренными коготками вызвала бы чей-либо энтузиазм. К анекдотическому Василь Васильичу с анекдотической грушей в руках? К малоприятным во всех отношениях кармановским сослуживцам?
Нету никого. Остается, правда, Свечкин-старший, ни в чем дурном не заподозренный, но и то, положа руку на сердце, вряд ли мы отдадим свою симпатию отцу, вступающему в тяжбу с сыном; так что не лежит душа к Свечкину-старшему, ей-богу, не лежит!..
Еще немного, и у читателя может возникнуть предположение, что это Руслану Кирееву действительность представляется безотрадно-унылой, что это он отказывает нынешнему человеку в каком-либо доверии и сочувствии. И все-таки не станем спешить, а для начала чуть-чуть перестроим вопрос, прозвучавший в первых строках статьи. Попробовав понять, почему автор выбрал именно этого героя и почему он показывает нам события и людей именно его глазами, именно в этом ракурсе, мы, быть может, яснее поймем, что же хотел сказать писатель своим романом.
Так вот почему. Один из двух возможных ответов уже приобретает, кажется, зримые очертания. Руслан Киреев стремится исследовать тип современного Несчастливцева, понять склад его личности и мотивы его поведения. Задача незряшная, ибо каждый из нас встречал, наверное, воинствующих неудачников этого сорта — тех, кто как раз в своей неудачливости видит верное доказательство собственной нравственности, порядочности, чуть ли не избранности. «Пробиться», то есть сделать что-либо толковое, реализовать собственные творческие возможности и дарования, удается, мол, лишь тем и только тем, кто приспосабливается, идет на сделки с собственной совестью, предпочитает компромиссы и т. п. Он же — Виктор Карманов, к примеру, — не добился в жизни ничего как раз потому, что не шел-де на уступки, не кривил душою, не снижал требовательности к самому себе и к миру.
Позиция, как мы видим, чрезвычайно удобная и даже выигрышная. Придерживаясь этой жизненной тактики, можно уже ничем, по сути, не заниматься, не обременять себя, а то, не приведи бог, придется идти на компромиссы, менять стиль поведения. Можно со снисходительной брезгливостью относиться к тем, кто в отличие от нашего героя не носится с неосуществленными грандиозными замыслами, а пытается — в меру сил и способностей — осуществить собственные планы, стать полезным и нужным членом общества. Можно тешить собственную гордыню, прекрасно зная, насколько в глазах окружающих престижны ореол неудачливого, но талантливого одиночки, репутация «лишнего человека».
Развеять этот ореол, увидеть в бесталанности (то есть, как подсказывают словари, несчастности, неудачливости) признак неталантливости, выявить необеспеченность моральных амбиций и претензий кармановых — задача, повторюсь еще раз, далеко не пустая, социально значимая, и Руслан Киреев верно сделал, предоставив такому герою возможность саморазоблачиться, срезаться на испытании исповедью. Чем энергичнее защищается Карманов, чем агрессивнее нападает он на всех и вся, тем основательнее, точнее наше представление о герое подобного типа и о его опасности для окружающих.
И все-таки писателя интересует не только Виктор Карманов. Заставляя нас глядеть на действительность, на современных горожан сквозь эту — опять же напомню — искажающую оптику, Руслан Киреев беспощадно испытывает нынешнего человека на прочность, устойчивость, этичность. Карманов нужен здесь именно потому, что от его бдительного, недоброжелательного внимания заведомо не ускользнет ни одна червоточинка, ни один прокол в системе нравственных ценностей, ни один сбой в помыслах и поведении окружающих людей.
Можно испытывать героев в экстремальных, пограничных, как говорят, ситуациях, ставя их перед необходимостью острого, альтернативного нравственного выбора. А можно и так, как это делает Руслан Киреев: не меняя привычных для героя жизненных обстоятельств, обдать его проявляющим щелочным раствором, максимально ужесточить оценки, вдесятеро увеличить аналитическую способность самых тривиальных реакций и взаимодействий. Если человек даже под кармановским взором окажется неуязвимым, и непогрешимым, то честь ему и хвала. Если ж нет, то и тут писательское зондирование вполне достигает цели, ибо обществу жизненно важно знать, каков предел прочности современного человека, где именно возникают помехи и шумы и где могут возникнуть злокачественные и всякие прочие образования, что́ именно ни в коем случае нельзя упустить из виду.
Задача писателя, таким образом, по преимуществу диагностическая, а быть может, даже упреждающая, профилактическая. И Руслан Киреев, ставя перед собой такую задачу, следует давней этической традиции русской классической и современной литературы, для которой характерно предъявление к литературному герою требований максимальных, даже завышенных — в сравнении, скажем, с бытовой моралью. Ведь, положа еще раз руку на сердце, столкнись мы в реальной жизни с «великим Свечкиным», Алахватовым или с самим Кармановым, мы отнеслись бы к ним куда благосклоннее, снисходительнее, просто терпимее, чем делаем это сейчас, при чтении романа. Наша придирчивая строгость спровоцирована, как говорится, подготовлена писателем — тем самым, что якобы «стоит себе в сторонке и хитро посмеивается». В этом-то, если разбираться, и состояла его не сразу прощупываемая гражданственная цель: повысить уровень нашей с вами нравственной требовательности, заставить соотнести заурядную житейскую чехарду и сумятицу с идеалом, с теми эталонными ценностями, которые остаются в сознании общества и литературы незыблемыми, как бы ни разъедали их треклятый наш быт, текучка, заботы и хлопоты частного существования.
Уместно под занавес вспомнить замечательно важное, принципиальное для всей нашей духовной культуры суждение Льва Толстого, высказанное яснополянским старцем в связи со знаменитой картиной Н. К. Рериха «Гонец. Восстал род на род».
«Случалось ли в лодке переезжать быстроходную реку? — спросил Лев Николаевич, обратись к художнику. И ответил сам себе: — Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо всегда рулить выше — жизнь все снесет. Пусть ваш гонец высоко руль держит, тогда доплывет!»
Руслан Киреев из тех, кто всегда и во всем стремится править выше, высоко держать руль. Вот почему читать его книги всегда интересно и поучительно. С ним интересно спорить. С ним интересно размышлять о сегодняшней действительности и сегодняшнем человеке.
СЕРГЕЙ ЧУПРИНИН