— Я думаю, Вы понимаете, что псориаза тут и близко нет. Тут себоррейный дерматит, в чистом виде.
— Но…
— Этому… — доцент назвал по имени-отчеству дерматолога военкомата, — давно на пенсию пора. Всему есть свой срок, у всего есть свой предел.
Мать молчала.
— Вы приводите мне двадцатилетнего парня, у которого в карточке нет ни одной записи о кожных болезнях, и хотите, чтобы я поставил ему белобилетный диагноз?
Голос доцента повышался и повышался, а мать уже не смотрела на него, и стояла, опустив голову.
— Кто Вы по специальности? — спросил доцент на пике своего монолога.
— Учительница… литературы… — голос матери чуть всхрипнул и прервался.
— Отец?
— Разведены. Давно…
В кабинете стало так тихо, что я слышал не только своё дыхание, но и биение своего сердца.
Доцент сел за стол, взял фирменный бланк, что-то написал на нём, и протянул матери.
— Поставьте печать в регистратуре, — сказал он. — До свидания.
Мы с матерью дематериализовались из кабинета. Потом мы быстро шли по какому-то коридору и упали на скамейку около очередной двери.
— Подожди, — тяжело дышала мать, — подожди, я возьму очки.
Я хотел прочитать заключение сам, но мать не отдавала мне бланк, не разворачивала его, пока не достала очки.
Мать водрузила очки на нос, и мы одновременно прочли диагноз, чуть выше размашистой породистой подписи.
Мы прочли: «Распространённый псориаз», и ещё какие-то слова.
Кому я после не рассказывал эту историю, никто мне не верил. Все говорили о том, что надо давать взятки. Даже называли суммы взяток.
Но это — чистая правда. Чистейшая правда, с горьковатым привкусом.
Глава 6
Оправившись от шока, мать, со слезами на глазах, полезла в свою, видавшую виды учительскую сумку. Она достала кошелёк и вытащила тысячу рублей. Примерно на тысячу мы жили неделю. У нас всё было посчитано.
— Сынок, сынок… Пойди, купи самый дорогой коньяк. И отнеси… ему… Ты отнеси… я не могу, я подожду тебя здесь…
Мать держалась за сердце.
— Слава Богу… Слава Богу… — шептала она.
Я пошёл.
Выбирая коньяк в соседнем магазине, я думал о том, что этот человек, доцент Анатолий Петрович, вероятно, считает коньяк за тысячу рублей питьём обыденным, или даже дешёвым.
Я купил коньяк, вернулся к его кабинету и постучал в дверь.
На душе у меня как-то всё остановилось. Слово «стрёмно» весьма подходило к происходящему в моей душе, хотя я точно не знаю, что означает это слово. Просто стрёмно было, и всё.
— Ну, чего тебе ещё? — поднял на меня глаза доцент, когда я бочком протиснулся в его кабинет.
— Вот, — пробормотал я и поставил коньяк на стол, — спасибо Вам…
— А… — протянут доцент.
На его ухоженном лице не было улыбки. Не было каких-то, явно выраженных эмоций. Этот человек просто знал, что он сделал. Видимо, он по жизни знал, что делает. Это было здорово!
Я позавидовал ему. Правда, потом, когда уже лежал дома, на диване. В тот момент, когда я протягивал ему коньяк, я вообще ни о чём не мог думать.
Но я всегда завидовал тем, кто знает, что делает. Тем, у кого чувства, по-возможности, совпадают с разумом.
Я же был устроен иначе. Чувства властно толкали меня на поступки, разум же — всё время отставал.
Вот и сейчас. Я чувствовал, что мне не нужен институт, из которого я вылетел. Я сделал всё возможное, чтоб из него вылететь. Но убей меня Бог, если я знал, что мне нужно!
Доцент посмотрел в мои глаза быстрым, проницательным, каким-то врачебным взглядом.
— Береги мать, — сказал он. — Иди, не мелькай тут…
Я выскочил из кабинета, как ошпаренный.
Этот чужой человек сделал мне подарок. Такой подарок, значение которого трудно было даже оценить. Тем более, сразу.
Я мог начинать вторую попытку. Поступить в новый институт и начать новую жизнь.
Осталось только разобраться, в какой и какую.
Глава 7
— В технический я больше не пойду!
— Тогда иди в педагогический.
— Нет! Ма, ты чё?
— Не «чё»! Тебе судьба даёт такой шанс! В медицинский иди! Не будешь дураком — станешь таким, как Анатолий Петрович!
— Нет… Да я экзаменов в мед. не сдам. Там же химия, там биология. А уже надо документы подавать. И вообще… Ма, я хотел с тобой поговорить. Ма, я хочу уехать. Сколько я ещё буду сидеть на твоей шее…
Тут мать, которая стояла около стола, как-то вздрогнула и присела на диван.
— Не поняла, — тихо произнесла она. — Ты хочешь меня оставить?
– Ма, ну ты же сама говорила, что мне пора становиться самостоятельным!
— Неужели я этому мешаю… Или родной дом мешает тебе…
— Ма, я уже решил. Я еду в Москву.
— Куда-а-а?
— В Москву.
— Нет!
— Да!
— Нет! А куда же ты там будешь поступать? Как ты будешь жить? Как я смогу тебя содержать в Москве, с моей зарплатой?
— Ма…
— Нет, куда ты будешь поступать? Ты, дитя непутёвое? До двадцати лет ещё не определился, кем ты будешь, когда вырастешь! Ведь ты уже вырос! А я так и не поняла — ты дурак, или прикидываешься… А сам ты понял, или нет?
Мать готова была заплакать. Мне было жаль мать…
— Ма, ты не плачь, — сказал я. — Сейчас… сейчас я тебе скажу, куда я буду поступать…
Я взял со стола справочник ВУЗов Москвы, который листал уже три дня.
— Сейчас, — сказал я, — на какой странице откроется, туда поступать и поеду.
Мне осталось только разворошить страницы, закрыть глаза и ткнуть пальцем в разворот. О, Боже! Мой палец прямёхонько указывал: «Московская Духовная Академия и семинария». Мать даже улыбнулась:
— Ну, если туда…
— Ма…
— Подожди, — сказала мать. — Ты мне объясни, зачем ты рвёшься в Москуву со своим паспортом и со своим гражданством?
Тут уж пришла пора помолчать мне. Дело в том, что мы с матерью живём не в России. Мы живём на территории бывшего СССР, которая, уже давненько стала частью СНГ, не к ночи будь помянутого.
У меня был, естественно, национальный паспорт моего государства. Не смотря на то, что мы с матерью были русскими.
Вернее, чисто русской, с корнями где-то на Смоленщине, была моя мать. А мой отец был человеком весьма составных кровей, которые он полностью (делённые на два) передал мне.
Я носил его фамилию. К счастью, она была русской. Кто бы там приглядывался, в какой степени раскосы у меня глаза!
По крайней мере, здесь, на моей малой Родине, до этого никому не было дела.
А в Москве?
А что — «в Москве»? Она же большая!
Я был в Москве один раз, лет в четырнадцать. На Красной площади был, и ещё где-то. Народищу в Москве! Все туда едут!
Неужели там не найдётся хоть маленького местечка для меня — совершенно свободного, двадцатилетнего человека?
Ну и пусть я никак не определю, чем хотел бы заниматься в жизни. Но я же хочу, в конце концов, заниматься чем-нибудь! Вот и решу.
Мать утирала слёзы. Я сел рядом с ней на диван и обнял её за плечи. Плечи у матери хрупкие, почти девичьи.
Мама, мама… Ты же должна понять… Отпусти меня, мама… Отпусти… Я не предам тебя. Я не забуду тебя…
Я понимал, почему плачет мать. Почему ей так трудно сказать: «Да, сынок. Ты уже взрослый. Езжай, куда хочешь…»
Дело в том, что примерно десять лет назад в Москву на заработки отправился мой отец. Уехал, и остался там, в Москве. С точки зрения отца, вероятно, это не было предательством.
Но с нашей точки зрения… Многие поступки людей можно рассмотривать с двух сторон. Например, поступок доцента. С профессиональной точки зрения — это было чистое враньё. Но для нас — совсем иначе.
Или — мой вылет из института. (Правда, здесь второй стороны пока не просматривалось).
В этом мне тоже предстояло разобраться. В том, где здесь другая сторона.
И в том, мнение какой стороны следует считать правдой. Возможно, это даже что-то третье… кто-то третий…
Мать сидела на диване, а я сполз с дивана пол, рядом с ней. Мать взлохматила мои волосы. Я понял, что меня отпустили.
Глава 8
Итак, во внутреннем кармане ветровки у меня лежали двести долларов — всё, что смогла собрать мать. Ещё там лежал адрес её институтской подруги, с которой мать созвонилась накануне. Подруга обещала матери помочь с моим устройством, на первое время.
И ещё… там лежал старый адрес моего отца. Адрес, по которому никто не ходил, телефон, по которому никто не звонил в течение годов десяти.
Мне было десять лет, когда отец ушёл от нас. Я помнил отца весьма смутно. Но я помнил свою детскую обиду… Я ещё помнил, как я его ждал…
Как я мечтал по ночам, что отец вернётся. Что он хотя-бы напишет, хотя-бы позвонит…
Ночью, лёжа на кровати, я сочинял истории про то, что мой отец томится где-то в плену, в застенках, обвинённый несправедливо, как граф Монте-Кристо.
Я сочинял своим историям разные продолжения.
Иногда отец возвращался к нам, целовал мать, кружил меня, и доставал, естественно, сундук с сокровищами.
Иногда я сам — большой и сильный, как Шварценегер, врывался в темницу и спасал отца. И мы шли вместе с ним по прямой дороге, прямо в восходящее солнце, а вокруг лежали прерриии и пампасы, и играла дущераздирающая светлая музыка…
Нет, ни одна из историй и не думала свершаться наяву. Мы с матерью жили и жили, потихоньку преодолевая текущие трудности. Отец сначала писал, потом перестал писать. В какой-то момент он перестал присылать алименты. Мать не стала настаивать и добиваться продолжения. Вот, собственно и вся история с отцом.
Нет, конечно, не вся. Это — только скелет истории. А всё, что одевает скелеты в наших шкафах, и превращает их в реальность, находится у нас в сердце. Правда, запрятано это, как правило, довольно глубоко.
Лежит оно — под замком. За семью замками!
Лучше не ворошить спрятанное. Оно может человека поколебать…
Короче, заколебать может оно человека. И не надо! Не надо этого…