— У него советчиков и без меня хватает. Не хочу вмешиваться в вашу жизнь! Мы слишком разные…
— Сын — твоя копия! К сожалению, чем старше он становится, тем труднее в общении. Думаю, только тебя он послушается и не наделает ошибок. Сам понимаешь, отчим не поможет. Не станет подсказывать. А Павлик — наш сын. Наша с тобой общая боль и забота. Оступится — не только я, но и ты в том будешь виноват.
— Ты его растила! Ты и отвечай за свое!
— Я виновата, что ты скитался по тюрьмам? Разве из-за меня туда влетал?
— Второй раз — и ты не без вины!
— Свою родню вспомни!
— Хватит! Я не хочу разборок! И тебя забыл! Уходи! С Павлом я встречусь! Но не у тебя! Я позвоню ему!
— Когда?
— Вечером! Пусть будет дома…
— Я передам ему. Прощай, Николай. И не считай меня дешевкой, способной вешаться на шею. Я свое мнение о случившемся не изменила. В этом ты прав. Разные мы с тобой. Общий лишь наш сын. Он, к несчастью, любит тебя и ждет…
— Как знакомо! Как старо! — усмехнулся Николай в лицо Арпик. И, развернувшись, не прощаясь, ушел к бригаде.
— Цепкая женщина! Настоящая тигрица! Умеет взять в оборот! — смеялись мужики, слышавшие весь разговор.
— Что вы хотите? Ее жизнь — бабье лето! Все они стервозы! — сплюнул Федор, разглядывая плиту для могилы.
— Хватит баб склонять! Вон я со своею три десятка прожил. Ни разу не погрызлись. Она у меня — лучший друг. Надежнее любого мужика. Наравне со мной, как ломовик, семью тянет. Разве дело — всех огульно хаять? Я за всю свою жизнь ни на одну другую не глянул. Потому что свою, как счастье, берегу. А вы всех поголовно говном облили. Тут уж к себе приглядеться не грех! — не выдержал Константин, работавший в бригаде сварщиком и жестянщиком.
— Тебе одному из тысячи повезло!
— Брехня! И я со своей путем живу! Ладим между собой. Вон уж внуков шестеро. А у нас все еще медовый месяц!
— Счастливчик!
— Послушай! А фингал тебе тоже за любовь посадила? Признайся, чем долбанула? Каталкой? Иль утюгом? — вспомнил Иван.
— Ну, это не она! Я с шуряком малость повздорил. Он мне, я ему! Уже помирились. Чего не бывает?
— Не ври, Женька! Этот фингал не мужичьей рукой поставлен. Слабый был кулак. Неумелый! Ниже глаза! Мужичий почерк не такой! Это бабье! Их работу издалека видать! К тому ж царапины были! Этого шуряк не сделает.
— Упал я!
— Прямо на бабу! На соседку! Дурак! Такие дела на виду у жен не делают!
— Говорю! Моя тут ни при чем!
— Дело твое, какая соседка тебя подсветила. Видно, прыгучий ты мужик! Слишком горячий до баб. Но это твое дело. А вот нас не поучай. У всех свои синяки и царапины от них. Твои — позудят и проходят без следа. Наши — на душе и сердце — до конца жизни болеть станут. И память о том не заживет никогда…
Вечером Николай, как и обещал, позвонил домой. Трубку взяла Арпик:
— Это ты? Да, конечно, дома! Он ждет звонка. Сейчас позову. Подожди!
— Отец, ты? Как мы сможем с тобой увидеться?
— А это срочно? Что случилось?
— Странно! Я был уверен, ты сам ускоришь встречу! Тут же словно насильно тебя заставляют, — обиделся Павел.
— Я очень устаю на работе! А найти меня ты сможешь просто. Мать подскажет где. Если это срочно и ты не стыдишься меня, приезжай! Я с восьми до семи вечера работаю на кладбище!
— У меня к тебе не минутный разговор!
— Я думаю, мы сумеем поговорить! Если ты уверен, что хочешь встретиться, приезжай. В любой день, кроме воскресенья.
— Хорошо! Приеду!
— Тогда до встречи! — положил трубку. И
долго
думал, о чем хочет говорить сын. Почти уверен был, что тот станет просить деньги. Скажет, мол, решил поступать, а мать помогать не станет. У нее Наташка растет. Остается одна надежда — на него. Если он откажет, придется забыть об образовании. А без него — как жить будет? Иному Арпик не научит…
Павел пришел на следующий день, ближе к обеду. Выскочил из автобуса легко. И Николай сразу узнал его. Издалека. Кивнул бригадиру на парня, напомнил, что ждет сына. Борис Петрович обронил короткое:
— Иди…
Павел подал руку:
— Здравствуй! — Всмотрелся в лицо Николая. Огляделся вокруг, где бы присесть, но ничего не приметил.
Николай снял с плеча брезентовку. Положил на землю:
— Садись! — сам сел на траву.
— Мы много лет не виделись. Ты очень изменился. Я помнил тебя совсем другим. Скажи, почему ни разу не позвонил мне?
— Не мог! Сейчас ты не поймешь!
— Я постараюсь! — пообещал Павел.
— Слишком глубокой оказалась пропасть. Ее меж нами проложила твоя мать! Она знала, где меня искать. И, при желании, мог увидеться в любое время. Я не скрывал, где работаю. Именно это стало поводом для разрыва. И для тебя — не секрет!
— Возможно, ты прав! Но твои отношения с нею меня не касаются! Можно менять мужей и жен! А вот отцов и сыновей — никак! Это навсегда!
— Ты прав!
— Тогда почему не звонил, не интересовался мною?
— Ты для чего пришел? Читать морали мне? В случившемся вини мать!
— Она лишь женщина! Права иль нет, я вас не выбирал. Такие от судьбы. И ее люблю — со всеми ошибками, правдами и неправдами, потому что она — моя мать! А ты — мужчина! Мой отец! Ты ушел от нее! Но почему забыл меня? — зазвенела обида в неокрепшем голосе.
— Она не просто оскорбила, она предала…
— Я не о ней! Это ваши отношения! Я не хочу их касаться. Я спрашиваю о себе.
— Я не мог простить ее. И не забуду…
— А я? Меня ты тоже выкинул из памяти?
— Нет, Павел! Конечно, помнил. Но не мог заставить себя. Ждал, когда вырастешь, повзрослеешь, станешь больше понимать. Тогда имел бы смысл этот разговор. Думаю, сейчас он преждевременный!
— Выходит, считаешь меня мальчишкой? С каким не стоит говорить на серьезные темы?
— Сейчас еще рано!
— По-моему, ты сам не готов к этому разговору. Или, застряв в своих обидах, забыл, что ты отец, остался в юнцах?
— Ты что? Офонарел?
— Ничуть! — смело глянул в глаза Павел и
продолжил: — По-моему, вы друг друга стоили! Одна, не спросив меня — лишила отца. А ты, хлопнув дверью, забыл, что у тебя есть сын. И только я меж вами, живыми, сиротой остался. Вот о том никто из вас не вспомнил. Оба наплевали на меня! Каждый думал только о себе! Эх, вы! Родители! А ты хоть раз подумал, каково мне? Иль душа окаменела?
— Скажи спасибо матери за все!
— Не надо! Не вы первые разбежались. Таких полно теперь. Но при этом дети знают и общаются с обоими родителями.
— Тебе тоже никто не мешал! И, если бы захотел, нашел бы меня!
— Я тебя ждал! Когда вспомнишь.
— Хватит друг друга шпынять! Или ты только за этим пришел? — начал терять терпенье Николай.
— Я только начал разговор!
— На ту же тему? Тогда не стоит продолжать? Она бесконечна. И мы все равно не поймем друг друга.
— Возможно. Хотя и жаль. Ты так ничего и не ответил мне. А времени остается в обрез. Я уезжаю от вас обоих. Когда-то вы покинули меня. Совсем мальчишкой. Если б ты знал, как я звал тебя. Ночами не спал. Ждал у окна. Сколько слез пролил. У телефона, вернее собаки… Ты так и не позвонил. Я постарел. И возненавидел телефон и человечью глупость. Говоришь, я не созрел для мужского разговора? Это ты не дорос до отца! Может, потому,
когда-нибудь в старости, оставшись одиноким, ты вспомнишь этот день и меня. И будешь наказан моей бедой. Тогда не удивляйся ничему. Ты получишь сполна, выпив мою чашу! А теперь… Мне не о чем с тобою говорить. К несчастью, оба вы лишь родители. Да вот родными так и не сумели стать! Прощай! — встал резко.
— Пашка! Куда ты? — крикнул вслед.
— Я в море ухожу! Поступил в лоцманы. Отучусь! И уйду от берега! Без всяких якорей! Земля и берег не всем в награду! Прощай! Летучий Голландец! Ты стал призраком, покинувшим мое детство. Я и впрямь повзрослел и стал старше тебя! Взрослей, мужай! У тебя есть возможность подумать. Но вот исправить что-нибудь уже не сумеешь никогда! — помчался к подошедшему автобусу без оглядки. Вскочил в него. Исчез из вида.
Николай, раскрыв рот, растерянно смотрел ему вслед. Жгучий стыд сжигал душу. Его сын отчитал, как мальчишку. Нечем стало крыть. Он оправдывался, как ребенок, слабо, неубедительно. Он знал, ему никогда не ждать прощенья. Он снова опоздал. Безнадежно и навсегда…
«Эх, Арпик, Арпик, скоро мы пожнем с тобой самый горький урожай нашей глупости. И ни тебя, ни меня не минет это наказание. Мы оба опоздали, проглядели сына. И автобус ушел. Мы ничего не сможем вернуть. Все ушло. Впереди старость. Она будет такою же одинокой и холодной, как эта единственная могила на большом пустыре жизни. Нам бы прощенья попросить у сына. Но разве испросишь теперь хоть каплю тепла?» — думал человек, жадно глотая открытым ртом воздух.
Отчего-то трудно стало дышать. И где-то глубоко внутри тонко плакал внутренний голос.
— Колька! Ты чего? Что случилось? — тряхнул за плечо Борис Петрович, заглянув в глаза человека. — Что он тебе наговорил?
— А знаешь, он прав! Во всем.
— Ну ты же дал ему денег?
— Он не просил и даже не говорил о них. По- моему, не взял бы ни за что! Я не насмелился предложить. У него была другая тема, иная цель. Он выстегал меня, как мальчишку, за то, что, породив, забыл его. А он, оказывается, очень ждал меня. Годами. Но я дурак! Не все деньгами измеряется, и мне ни за что уже не вернуть Павлушку!
— Брось! Если он любил тебя, это не проходит. Забывается любовь женщин, если они виноваты. А дети… Они навсегда. Жену можно выгнать, найти другую. Сыновья — до смерти. И твой вернется. Погоди, дай возмужает. Обожжется на какой-нибудь бабе, мигом тебя поймет. Не переживай. Эту боль лечит только время и жизнь. Сейчас твой пацан еще ребенок, не клевал его в задницу жареный петух. Когда клюнет, вмиг опомнится, за что больное получил. Прибежит мириться сам!
— Кто угодно, но не он! — не поверил Николай.
Он хотел позвонить, поговорить с сыном. Но в мозгу никак не укладывалось то, что должен просить у него прощенье. Без этого разговор не имел смысла. Но убедить себя, решиться на такое никак не мог. Он мучился с неделю. И все же переломил себя. Позвонил. Трубку подняла Наташка: