Надежды Муси и ее семьи не сбываются, знакомство с Одиффре не дает им доступа в общество Ниццы. На открытие своей новой виллы Эмиль приглашает Марию и ее родственников, но они не находят там никакого светского общества, ни мадам Говард, ни мадам Клапка, ни мадам Периго, ни графини Моннье де ля Сизеранн, никого из указателя барона Нерво; с ними веселятся лишь холостяки с вульгарными физиономиями и плоскими шутками, компания которых подошла бы скорее дяде Жоржу с его шлюхами.
У Марии появляется желание хоть чем-то отомстить Одиффре за то, что он не оправдал ее надежд. Она начинает писать ему анонимные письма, содержание которых мы не знаем, иногда она излагает их в стихах сомнительного вкуса, она пишет письма не только ему, но и его отцу. Дальше больше, она пишет послание Александру Дюма, рассказывая историю семьи Одиффре с просьбой, чтобы он написал о них роман. Разумеется, разоблачительный. Дюма, как и многие писатели впоследствии, которым она писала, ей не отвечает. Тогда она решает сама написать этот роман, лелея мечту, что он произведет шум в обществе, но другие дела и заботы отвлекают ее от этого замысла.
Семья Эмиля д’Одиффре, вероятно, догадывается, кто закидывает их анонимками, и сестра Эмиля в свою очередь распространяет слухи о процессе, который ведет госпожа Романова. Хочется бежать от этой жизни, надоело делать глупости, от которых самой становится стыдно. Она на грани нервного срыва и обращается к Богу с негодованием.
Чтобы хоть как-нибудь отвлечь ее, тетя закладывает свои бриллианты в Монте-Карло и едет с ней сначала в Париж, а потом во Флоренцию на празднование четырехсотлетия Микеланджело. Они прибывают туда в первый день торжеств, как отмечает сама Мария в дневнике. Башкирцева читает программу этих торжеств, предполагается много различных собраний, концертов, иллюминаций, бал в казино, прежнем дворце Боргезе, хочется посетить все.
Это первая, но далеко не последняя, ее поездка в Италию. В то время существует большая традиция посещения Италии, которой придерживаются и Башкирцевы. В Италии подолгу живали многие русские аристократы, художники и писатели. Достаточно вспомнить имена писателя Николая Васильевича Гоголя и художника Александра Андреевича Иванова. Художники, окончившие с золотой медалью Академию, награждались двухлетней поездкой в Италию и такой же в Париж. Такова традиция была и во всей Европе. Например, двадцатилетний Оскар Уайльд добился высшего академического успеха и получил стипендию в 95 фунтов в оксфордском колледже Магдалины. Во время первых же своих летних каникул он совершил путешествие по Италии. Было это в 1875 году, почти одновременно с Марией Башкирцевой.
На следующий день по прибытию Башкирцевы и Романова объезжают город в ландо, в полном туалете. Город с первого взгляда кажется Марии посредственным, он грязен, чуть ли не в лохмотьях. Надо сказать, что Башкирцева все, что видит нового в своих путешествиях, сначала воспринимает негативно. Первое, что она замечает: на всех углах продают арбузы целыми грудами, ее так и тянет отпробовать их холодную сочную мякоть.
А вот пример, как воспринял Флоренцию Василий Васильевич Розанов, человек оптимистичный, радужный, в 1902 году:
«Такое благополучие: едва приехал во Флоренцию, в пять часов утра, и, задыхаясь от усталости, счета денег и желания спать, все-таки выглянул на минуту в окно — как увидал чудеснейшую церковь (Знаменитый Флорентийский собор — авт.), какую никогда не видал, и, недоумевая, спрашивал себя: «Да что такое, не в Милан же я попал вместо Флоренции». У меня был адрес: «Piazza del Duomo» (Соборная площадь — итал.). Я не спросил себя, что такое «Duomo», ехал от вокзала недолго, был уверен, что останавливаюсь в окраинной части огромного города, и, увидав белое кружево мраморной церкви, положенное как бы на черное сукно, пришел в отличнейшее расположение духа. «Ну так и есть! цветущая, florens — Флоренция». И заснул в самых радужных снах.
Какая масса труда, заботливости, любви, терпения, чтобы камешек за камешком вытесать, вырезать, выгравировать такую картину, объемистую, огромную, узорную. В тысячный раз здесь, в Италии, я подумал, что нет искусства без ремесла и нет гения без прилежания. Чтобы построить «Duomo», нужно было начать трудиться не с мыслью: «нас посетит гений», а с мыслью, может быть, более гениальною и, во всяком случае, более нужною: «мы никогда не устанем трудиться — ни мы, ни наши дети, ни внуки». Нужна вера не в мой труд, но в наш национальный труд, вследствие чего я положил бы свой камень со спокойствием, что он не будет сброшен, забыт, презрен в следующем году. Это-то и образует «культуру», неуловимое и цельное явление связности и преемственности, без которой не началась история и продолжается только варварство».
Однако, рассмотрев город поближе, Башкирцева тоже влюбляется в его мрачные дома, в его массивную, величественную архитектуру! Архитекторы французские, русские, английские, должны, по ее мнению, провалиться от стыда под землю. «Никогда больше не достигнуть этого чудного великолепия итальянцев», — записывает она в своем дневнике.
Она посещает палаццо Питти, глядит во все глаза на его громадные камни, вспоминает Данте, Медичи, Савонаролу!
В галерее ее приводит в восторг «Магдалина» Тициана, очаровывают вещи Рубенса, Ван Дейка и Веронезе, но ей не нравится Рафаэль, которого она называет несчастным, и она не стыдится в этом признаться. Хотя оговаривается, что не хотела бы, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Надо было иметь характер, какую независимость суждения, чтобы пойти против общественного мнения: в то время Рафаэль буквально обожествлялся. Достаточно вспомнить, что в кабинетах двух русских великих писателей, Льва Толстого и Федора Достоевского, висела репродукция с «Сикстинской мадонны» Рафаэля.
«Ни одно путешествие еще не доставляло мне такого удовлетворения, как это, наконец-то я нахожу вещи, достойные осмотра. Я обожаю эти мрачные дворцы Строцци. Я обожаю эти громадные двери, эти великолепные дворы, галереи, колонны. Это величественно, мощно, прекрасно!.. Ах, мир вырождается; хотелось сравнять с землей современные постройки, когда сравниваешь их с этими гигантскими камнями, нагроможденными друг на друга и высящимися до небес. Приходится проходить под мостиками, соединяющими дворцы на страшной, невероятной высоте…
Ну, дитя мое, умерь свои выражения: что скажешь ты после этого о Риме?» (Запись в конце сентября 1874 года.)
Нет ни одной записи о том, чтобы они с кем-нибудь встречались во Флоренции, хотя в это время там жило много русских: например, на своей сказочной вилле «Маргерита» там проживала княгиня Мария Васильевна Воронцова, у которой, кроме этой виллы, само собой, разумеется, был дом в Петербурге на Крюковом канале, дом в Париже, дом на Женевском озере в Швейцарии, виллы в Ницце, в Сорренто, и, наконец, известная на весь мир волшебная Алупка, Воронцовский дворец, который, говорят, теперь, при украинской самостийности, неухожен и неудержимо сползает в море. В те времена еще был жив ее муж, единственный сын и наследник светлейшего князя Михаила Семеновича Воронцова, того самого, который «полу-милорд, полу-купец, полу-мудрец, полу-невежда, полу-подлец, но есть надежда, что будет полным наконец». (А. С. Пушкин). Мария Васильевна и была женой наследника полу-милорда, благодаря ей он умер бездетным, и все его состояние досталось жене, как единственной наследнице. Однако у нее от первого брака со Столыпиным был сын по прозвищу Булька. Булька был известен по всей Европе, от Петербурга до Неаполя, от Лондона до Парижа. В невероятных костюмах, в драгоценных камнях, он ездил из города в город, таская повсюду за собой хор неаполитанских певцов; у него был размах барина восемнадцатого столетия. Он явно опоздал родиться. Когда ему надоедало путешествовать, он оседал у матери на вилле, где они целыми днями спорили, но любя друг друга безмерно. Когда им надоедало спорить, они слушали его неаполитанцев. Однако, и здесь они спорили, если ей хотелось послушать «Santa Lucia», он требовал «Addio, bella Napoli», и наоборот.
Когда мать умерла, Булька очень тосковал и, умирая, попросил похоронить его в халате матери. Детей у него не было, и колоссальное наследство растерзали по частям дальние родственники. Буквально растерзали. Рвали альбомы на две части.
Был во Флоренции гостеприимный дом старика генерала Краснокутского, женатого на урожденной княжне Голицыной, бывшего наказного атамана Войска Донского. Там давали великолепные балы. Были там и многие, многие другие дома; в Италии постоянно жили Бутурлины, Волконские, Голицыны, многие породнились с итальянской аристократией, но попасть в их общество Башкирцевы и мечтать не могли.
Мария возвращается Ниццу, не приобретя душевного покоя.
«Я спускаюсь в свою лабораторию и — о ужас! — все мои колбы, реторты, все мои соли, все мои кристаллы, все мои кислоты, все мои склянки откупорены и свалены в грязный ящик в ужаснейшем беспорядке. Я прихожу в такую ярость, что сажусь на пол и начинаю окончательно разбивать то, что испорчено. То, что уцелело, я не трогаю — я никогда не забываюсь.
— А! Вы думали, что Мари уехала, так уж она и умерла! Можно все перебить, все разбросать! — кричала я, разбивая склянки.
Тетя сначала молчала, потом сказала:
— Что это? Разве это барышня! Это какое-то страшилище, ужас что такое!» (Запись от 30 сентября 1875 года.)
Ницца начинает затягивать ее своей унылостью и, хотя уже наступает сезон, он для Башкирцевой в не радость, пойти некуда, по-прежнему никто не принимает, они — изгои. Но и в семье она — человек посторонний.
«Провести вечер в семье… для ума это то же самое, что лейка для огня! О чем они говорят? Или о неудачах в хозяйстве или, как правило, о Жирофле. История, искусство, этих слов даже не слышно. Я не делаю ничего. Я хочу поехать в Рим, я возобновлю свои занятия. Мне скучно. Я чувствую, как меня затягивает паутина, которая все покрывает здесь. Но я борюсь, я читаю.» (Неизданное, запись от 27 октября 1875 года.)