По-другому, это как? Волочится? Мы не знаем. И делать умозаключения на основании ее записей, пусть и очень откровенных, мы не можем, потому что в основе всех ее чувств всегда лежит сильное преувеличение. Кроме того, я не располагаю полным текстом ее дневниковых записей, а делать на основании вырванных из контекста отрывков какие-либо умозаключения я не могу. Так что вопрос о том, переходил ли в своих ухаживаниях ее отец границы приличий и был ли у него к собственной дочери сексуальный интерес, оставим нерешенным. Вполне резонно предположить, что такой интерес мог быть и у самой Марии Башкирцевой к отцу: ведь не зря она предложила ему игру считать его старшим братом и называть Константином.
Так или иначе, они с отцом в один прекрасный день, когда в России уже наступила зима, выпал снег, и при выездах сменили кареты на сани, собрались, наконец, за границу.
Провожал их печальный Паша, не спуская с нее влюбленных глаз. Будучи центром внимания, она не удержалась, чтобы не сделать прилюдно выговор своей гувернантке Амалии. Все более и более распаляясь, она отчитывала ее на языке Данте. Паша стоял в стороне, и все смотрел на нее с печалью. Ей искренне было жаль этого милого и благородного человека. Они вошли в вагон, и Паша поднялся за ними. Вокруг нее толпились отец, дядя, брат. «Пустите меня, пустите проститься с ней», — умолял Паша — его пропустили. Поезд тронулся, а он никак не хотел сходить на перрон, целую ей руку. Впервые, по русскому обычаю, она даже поцеловала его в щеку. Наконец он спрыгнул и побежал рядом, как верная и преданная собака. Ей было жаль его бросать. Прямая душа, золотое сердце. Но что делать?! Такие, как он, таким, как она, никогда не были нужны.
Глава десятаяПолтава – Вена – Париж – Ницца – Сан-Ремо – Рим – Ницца
И вот, наконец, они в Париже с отцом. Муся волнуется, как пройдет его встреча с матерью. Останавливаются в гостинице «Grand-Hotel», находят там депешу от матери, а к вечеру появляется и она сама с Диной. «Произошло несколько неловкостей, — замечает Муся, — но ничего особенно тревожного». Так в напечатанном дневнике, на деле же она записывает:
«…распущенный, сухой, бесчувственный человек перед больной, возмущенной женщиной. Она не могла удержаться от упреков, а он видел в них только оскорбление. А я — между ними!» (Неизданное, 18 ноября 1876 года.)
Итак, встреча супругов через несколько лет начинается с упреков. По мнению матери, отец сорвал брак дочери с Грицем Милорадовичем. По мнению отца, это она сорвала брак более предпочтительный, с Пашей Горпитченко. Муся между двух огней, но все-таки пытается найти пути к примирению родителей. Начинаются совместные поездки в Оперу на «Прекрасную Елену» и «Поля и Виргинию», мучительные часы в дорогих, но маленьких и неудобных, ложах французских театров.
Их ждет завтрак у мадам Музэй с депутатом Полем Гранье де Кассаньяком. Поль предлагает им билеты на спектакль в la Chambre, так называют палату депутатов. Весь Париж бывает на этих «спектаклях».
Еще при парламентской монархии палата депутатов сделалась модным местом и таким являлась на протяжении всего девятнадцатого столетия. Зал в Бурбонском дворце Версаля, где помещались сами депутаты, был окружен трибунами, куда имели доступ при монархии принцы и принцессы крови, бывшие депутаты, члены дипломатического корпуса, члены палаты пэров, журналисты и остальная публика, в основном, приглашенная самими депутатами. При республике категории гостей не менялись, разве прибавилось буржуазии. Популярность этих зрелищ в Париже была так велика, что попасть туда мог далеко не каждый, даже из высшего общества. Депутат мог получить только один пригласительный билет в неделю. Однако он не мог вручить свой билет даме, поскольку дама не смогла бы присутствовать на заседании в одиночестве, так что депутаты делились друг с другом билетами, накапливая их, чтобы иметь возможность разом пригласить нужных людей. Дамы ездили в парламент целыми кружками, в какие-то судьбоносные моменты, случалось, что дамы вскакивали на скамейки и размахивали зонтиками, таким образом выражая свое возмущение или поддержку. А когда в зале появлялась какая-нибудь знаменитая актриса, то взоры отвращались от трибуны с оратором и обращались к ней. Естественно, как и в театре, в палате депутатов все пользовались биноклями.
Уже упоминавшаяся нами Дельфина де Жирарден, ехидничала, рассуждая о том, что же все-таки движет дамами света, когда они едут на заседание палаты депутатов. Интерес к политике? Желание поддержать друзей? Позлословить о врагах? Причины, как она считает, те же, что и для поездки в Оперу или Итальянский театр — других посмотреть и себя показать. Кстати, парламентские знаменитости были знамениты ничуть не меньше, чем театральные. Кроме литературных способностей, которыми они обладали, они воспитывали в себе и ораторские данные. Некоторые брали у известных актеров уроки актерского мастерства. Некоторые, напротив, достигали таких высот, что на них специально ездили смотреть популярные актеры. А уж принадлежность к литературе до сих пор считается обязательной чертой французского депутата. Депутат без написанного романа вроде, как и не депутат. Кто не имеет литературных талантов, тот нанимает себе литературного «негра» и непременно к выборам выпускает с его помощью небольшой исторический романчик.
Огюст Барбье вспоминал слова, которые он слышал как-то на обеде от известного политика Тьера. Тот говорил, что в начале своей карьеры допускал грубейшую ошибку и заучивал свои речи наизусть, но от любой неожиданности он сразу мог потерять нить своих рассуждений: «Однако стоило мне понять, что политическая речь — не что иное, как беседа на деловые темы, и что на парламентской трибуне нужно держаться точно так же, как и в салоне, как я начал выражать свои мысли удивительно свободно. Я по-прежнему обдумываю свои речи заранее, но уже не учу их наизусть и, главное, не ставлю перед собой цели быть красноречивым».
Вот как описывает один из журналистов выступление депутата:
«Делая тысячу цветистых отступлений, он ведет за собой очарованную аудиторию по тысяче окольных путей… Депутаты забывают о том, зачем, собственно, они собрались…, но внезапно оратор останавливается, прерывает начатую фразу, возвращается назад, словно осознав, что ради удовольствия изменил своему долгу, окликает министра, только что внимавшего ему с разинутым ртом, … и вот оратор уже набросился на добычу, впился в нее зубами и швыряет клочья депутатам, депутаты же, увлеченные силой красноречия оратора, покоренные его дерзостью, на время забывают о том, что они принадлежат к парламентскому большинству, что они — друзья министра, и рукоплещут этому неумолимому противнику…»
Нашим депутатам еще далеко до французских «соловьев» девятнадцатого века, но их можно извинить, они не изучали в советских школах риторику. А то, что сейчас называется в младших классах риторикой, имеет к настоящей очень отдаленное отношение.
В Версаль добираются поездом, в котором едут и сами депутаты. Поезд — это тот же салон. Мария знакомится в салоне на колесах с депутатом от бонапартистов месье Жанвье де ля Моттом, который ищет для своего двадцатисемилетнего сына, тоже депутата, невесту с приданым и с умом, которая бы могла держать у себя дома политический салон. Месье де ля Мотт делает Башкирцевой комплименты, касающиеся ее фигуры, породистости и даже национальности, ее выбирают «как кобылу для конского завода».
«Мне предлагают имя, положение и блестящие союзы с первыми семьями Франции, а кроме того и самую великолепную карьеру. В обмен у меня просят мой ум и деньги. Это коммерческая сделка, самое обычное дело, и если бы мужчина не был так отвратителен, я бы согласилась». (Неизданное, 27 ноября 1876 года.)
Отца, обещавшего ей всяческую помощь и поддержку, уже нет в Париже. Его не соблазнила даже поездка в парламент, вероятно, так невыносимы оказались первые дни общения с матерью. В день восемнадцатилетия дочери, 24 ноября, они вчетвером посетили русский ресторан, но разговоры между матерью и отцом были так уныло-тягостны, что девушки оставили взрослых одних.
В тот же вечер опять отец предлагал ей свое покровительство, обещал в будущем помощь, а через день уехал из Парижа.
Взбалмошные женщины посетили знаменитого врача, он велел им остаться в Париже и лечиться у него шесть недель, но через два дня они уже отправились в Ниццу.
В Ницце она царит среди своих:
«И я начала рассказывать. Когда узнали, что я видела la Chambre (палату депутатов — авт.), все попятились с большим уважением, потом столпились вокруг меня. Подбоченившись, я сказала речь, перемешанную местными поговорками и восклицаниями, в которых изобразила республиканцев как людей, запустивших руки в народное золото, как я в этот рис, — и с этими словами я погрузила мою руку в мешок с рисом…» (Запись от 2 декабря 1876 года.)
Среди тех немногих, с кем они общаются, есть семья тайного советника Николая Андриановича Аничкова, бывшего чрезвычайного посланника России при Персидском дворе, еще в 1863 году ушедшего по болезни в отставку, его жена и дочери. Связь с ними Мария Степановна Башкирцева сохранит на долгие годы, и после смерти своей дочери.
Но лучше всего Мария чувствует себя в окружении своих милых собак: Виктора, Багателя, Пинчио, белого, как снег, Пратера. Она окружает себя искусством, а значит, у нее и собаки должны напоминать об искусстве. Багателль — (правильнее писать бы вообще-то с двумя «л», потому что это французское слово «bagatelle», что означает «пустяк», «безделушка») — легкое, ни к чему не обязывающее произведение искусства. Багателлями назывались тогда шкатулки, табакерки, миниатюрные часы, бонбоньерки, медальоны, зачастую с фривольными изображениями. В Булонском лесу в Париже в конце восемнадцатого века архитектором Белланже был выстроен для графа д’Артуа, брата короля Людовика XVI, изящный павильон «Багателль». «Багателль» — это еще и оперетта Оффенбаха, мелодии из которой она любила играть на фортепьяно: