Последняя фраза при публикации естественно была исключена.
Но еще до ее письма случается знаменательное событие. В их гостинице остановился прусский принц и к нему прибывает с визитом король Италии Виктор-Эммануил II, мужик, с огромными усищами вздернутыми вверх, с гладко зачесанными назад темными волосами, с длинной бородой, даже не клинышком, а клином, и надутой нижней челюстью, как у бульдога. Муся караулит приехавшего короля на парадной лестнице в гостинице и, нарушая все церемонии, сама первой заговаривает с ним.
Бородатый бульдог милостиво выслушивает ее лепетание, обеими лапищами пожимает ей левую руку, и уходит, бормоча: «Bella ragazza! Красивая девушка!».
«Теперь я буду носить перчатки целую неделю. Я и пишу так оттого, что я в перчатках», — тут же записывает красивая девушка в свой интимный дневник, вероятно, не очень красивым почерком.
Наконец-то сбылось! Она говорила с королем, признаваясь ему, что будет всю жизнь гордиться тем, что с ней говорил лучший и любезнейший из королей, и польщенный, как ей сначала кажется, король присылает к ней адъютанта, узнав, что мать якобы наказала ее за несдержанность и нарушение приличий. На самом деле, король тоже воспринял ее обращение в определенном смысле и поэтому адъютант просил для короля визитную карточку матери лишь для того, чтобы он имел возможность посетить дочь, но которую Мария предусмотрительно не дала, о чем в напечатанном дневнике не упоминается. Видимо, и она, и позднее публикаторы, пытались скрыть двусмысленность ситуации. Известно, что присланный Виктором-Эммануилом II адъютант был секретарем, отвечающим за секретную переписку Его Величества. Как всяких мужчин, королей и императоров всегда влекло на невинных девушек. Почему бы и нет, если товар сам просится в руки и ни за что отвечать не надо. Особенно этим (снятием проб, проведением дефлорации) славился наш император Николай I, о чем не преминул написать диссидент граф Лев Николаевич Толстой в «Хаджи-Мурате».
Однако в знакомстве с королем был и положительный момент. Вскоре на одном обеде, где было 130 персон, король не раз во всеуслышание повторил про Марию, что она замечательно красива. В результате Башкирцевы стали чаще получать приглашения от местной аристократии на вечера, праздники и балы. Муся теперь постоянно окружена золотой молодежью Рима, которая наперебой ухаживает за ней. Мелисано, Мелито и Альматура крадут ландыши из ее веера на одном из праздников и вставляют цветы в свои бутоньерки. На вечере, который устроили сами Башкирцевы, все зажигательно пляшут тарантеллу.
Однако Лардерель после поездки в Сорренто ее остерегается. Он зашел только раз, чтобы объясниться. Он сказал, что не может ухаживать за ней, как за замужней женщиной, что за барышнями ухаживают только в благородных целях, а он связан уже обязательствами отцовства.
— Неужели я произвожу впечатление особы, которая изо всех сил старается выйти за вас замуж?!
Он приближается к ней, просит ее о милости — только поцеловать ее руку.
«…чтобы подойти к нему ближе, коснуться его рук, его груди, чтобы почувствовать его дыхание на моем лице, я сделала вид, что защищаюсь. Он поцеловал одну руку, потом другую. Я закрыла глаза от счастья и горя. Это был поцелуй утешения, и то мгновение, что он длился, показалось мне вечностью; я с восторгом ощущала быстрое, как молния, приближение его губ, а потом трепетала, предчувствуя столь же быстрое их отдаление. Два вежливых поцелуя, по одному на каждую руку.» (Неизданное, запись от 8 апреля 1877 года.)
После этого объяснения он уже в открытую на катке волочится за какой-то сорокалетней маркизой. Представляете себе, тогда были модны скеттинги, крытые катки, освещенные большими люстрами, на которых вечерами избранная публика в бальных платьях и фраках каталась на роликовых коньках. Видимо, катаясь неподалеку от вероломного графа, Муся, одетая как всегда в белое платье, приходила в отчаянье от его неверности, и грациозно заламывала красивые, чуть пухлые белые руки в белых перчатках.
Мать с Диной пытаются вечерами обсуждать с ней ее амурные дела, но она только рыдает, а рядом у постели в пандан рыдает ее неутешная мать, простирая к ней длани.
Ночью Башкирцева тайком выходит на балкон в открытом платье, надеясь смертельно простудиться, и стоит там, пока не начинает дрожать от холода. Но не простужается и не умирает.
По совету матери она старается выглядеть веселой, но не удерживается от мести и посылает, как ей кажется, мстительное и ядовитое, а на самом деле, глупейшее письмо графу Лардерелю:
«Чтобы убедить Вас в своих абсолютно чистых намерениях, Вам будет сказано, в чем обычно не признаются, а именно, что брак состоится только с человеком, имеющим известное имя, большое состояние, высокое положение и, главное, устойчивую репутацию, потому что мы честолюбивы и расчетливы, тем более, что большинство сходится во мнении, что мы не дурны собой, и все знают, что мы благородны и не бедны».
Для своих же родственников и служанки Розалии она пускает в ход версию, что якобы граф предлагал ей руку и сердце, если она согласится удочерить его дочку от танцовщицы.
Испробовав все способы вернуть к себе Лардереля и, ничего не добившись, она покидает Неаполь, уже успокоившаяся, казалось бы, даже мудрая, ведь это не первое поражение и не последнее в ее охоте за великосветскими женихами.
Она понимает, что на этом поприще ее преследуют неудачи и хочет, как теперь сказали бы, переключиться.
Дневник испещрен возгласами, что скоро ей восемнадцать лет. Публикаторы дневника такие путаники, что не выдерживают своего собственного летоисчисления. По их версии, ей скоро исполнится только семнадцать, а на самом деле скоро будет уже девятнадцать.
«Мои незрелые таланты, мои надежды, мои привычки, мои капризы сделаются смешными в девятнадцать лет. Начинать живопись в девятнадцать лет, стремясь все делать раньше и лучше других!
Некоторые обманывают других, я же обманула себя». (Запись от 29 августа 1877 года.)
И все же, несмотря на сомнения:
«Искусство? Если бы меня не манило издали это магическое слово, я бы умерла.
Но для этого нет надобности ни в ком, зависишь только от себя, а если не выдерживаешь, то, значит, ты ничто и не должен больше жить. Искусство! Я представляю его себе как громадный светоч там, очень далеко, и я забываю все остальное и пойду, устремив глаза на этот свет». (Запись от 23 августа 1877 года.)
Следует короткий бросок по городам: из Неаполя в Ниццу, из Ниццы в Париж, оттуда в Шлангебад и Висбаден на воды для короткого лечения, где их принимает родственник, кажется, дядя, точная степень его родства с Башкирцевыми не установлена, из русской ветви графов Тулуз-Лотрек, и снова возвращение в Париж, где они собираются осесть надолго, для чего подыскивается приличная квартира на Елисейских Полях.
Глава двенадцатаяПариж. Академия Жулиана
«Я решила остаться в Париже, где буду учиться и откуда летом для развлечения буду ездить на воды. Все мои фантазии иссякли: Россия обманула меня, и я исправилась. Я чувствую, что наступило, наконец, время остановиться. С моими способностями в два года я нагоню потерянное время… Это решение не мимолетное, как многие другие, но окончательное». (Запись от 6 сентября 1877 года.)
«Мне кажется, что год в мастерской Жулиана будет для меня хорошим основанием». (Запись от 22 сентября 1877 года.)
Так впервые в дневнике упоминается мастерская, а вернее, Академия Жулиана, в которой Марии Башкирцевой суждено было заниматься до самой смерти в 1884 году.
Почему именно Академия Жулиана и что это такое?
Франция была страной с большими художественными традициями, но несколько отсталая в общественном смысле. Профессия художника считалась мужской профессией и женщине, тем более, женщине ее круга, не пристало ею заниматься. Женщин в то время не принимали учиться в Школу изящных искусств, высшее учебное заведение при Академии художеств, где обучались будущие французские художники, а ведь эта Школа была необходимой ступенью для карьеры художника во Франции.
В этом смысле Америка и Россия в области образовании далеко опережали и Францию, и Германию, и Англию. Так что то, что нам рассказывали большевики про отсталость России, было наглой и неприкрытой ложью. Вот как описывает свое поступление в Академию художеств в 1875 году русский писатель, художник и искусствовед Павел Петрович Гнедич:
«Наступил момент, когда я с трепетом вступил в амфитеатр головного класса.
Тихо шурша, горел газ и освещал несуразную огромную голову Геры, оригинал которой за несколько лет перед тем был найден где-то в Малой Азии. Ее прямой нос без хрящей, с сухими крыльями так назойливо выдвигался вперед. «Волоокая» супруга Зевса смотрела тупо на молодежь, пришедшую сюда учиться, сюда, в храм Аполлона. А на скамьях амфитеатра сидели юноши и девушки.
Это была первая попытка допустить до совместной работы мужчин и женщин в стенах Академии. Слюноточивые старцы и диккенсовские пуритане приходили в ярость от такого опыта:
— Перед девушкой будет стоять голый натурщик? Что же из этого выйдет?
— Новая практика для акушерок! Расширение родительных приютов!
Но эти опасения оказались напрасны. Молодые люди совместно учились, даже иногда совместно ходили по улицам. Девицы иногда выходили замуж, и даже за людей почтенного возраста, но ни о каких флертах, выходивших за пределы товарищеских отношений, слышно не было… Даже на лекциях по анатомии, когда приходилось иногда скользить по рискованным темам (гораздо более рискованным, чем обнаженный натурщик), никогда не было грязненьких улыбочек, масляных взглядов и значительных покрякиваний, которых ожидали многие».
Ничего подобного не могло быть во Франции. Академия Жулиана была единственным местом, куда принимали учиться живописи девушек и то отдельно от мужчин, которые занимались этажом ниже. Несмотря на это в Академии Жулиана практически не было француженок, у него учились англичанки, швейцарки, норвежки, шведки, испанки, американки, и, как мы теперь знаем, русская девушка Мария Башкирцева.