Придя вечером домой после посещения квартиры Поля де Кассаньяк, она испытывает страшные угрызения совести и пишет ему покаянное письмо.
«Я прошу у Вас прощения за то, что ввела Вас в заблуждение относительно себя своими неуместными и невежливыми выходками. Я знаю, что вела себя невоспитанно, как пятилетняя девочка, что в моем возрасте неприлично. Но я была бы огорчена, если бы Вы считали меня неумной и невоспитанной, хотя я все сделала для этого. До свидания и забудем старое! Не думайте плохо о своей сестре, которой стыдно за свое поведение, но и за Ваше тоже». (24 января 1878 года.)
Написав письмо, она, тем не менее, не исправляется, в голове ее рождается еще один безумный план. Она хочет посетить бал-маскарад, чтобы инкогнито понаблюдать за Кассаньяком. Она совершенно уверена, что этот ловелас будет там. Каждую зиму балы-маскарады устраиваются в Опере. Бал в Опере — это странное место, он существует, как промежуточная стадия между закрытым миром салонов для избранных, куда Марии попасть трудно, и открытым миром публичных балов. Бал в Опере, благодаря маскарадному костюму и маске, дает возможность полной анонимности для дам. В Опере и вполне благоразумные женщины могут совершать безрассудства. Из Оперы можно попасть даже в номера с незнакомым, или, наоборот, с очень хорошо знакомым, мужчиной, и все останется шито-крыто, уединившиеся в номер могут так никогда и не узнать настоящих имен своих партнеров.
Балы в Опере стали пользоваться особой популярностью, начиная с конца тридцатых годов 19 века. Балы были открыты для широкой публики, но все-таки эта открытость была ограничена ценой билета. Хотя за билет платили только мужчины, дамы проходили с ними бесплатно. На балах было много кокоток, лореток, дам полусвета и просто дорогих проституток, скрывшихся под домино. Париж как будто посходил с ума, Опера сделалась на долгие годы местом паломничества приезжавших в Париж иностранцев, ее любили посещать русские великие князья и арабские шейхи. Опера обыкновенно давала десять балов в сезон, по одному каждую субботу, начиная с конца декабря, на последней неделе карнавала давали три бала подряд. Начинались все балы ровно в полночь.
На балах много плясали, оркестр играл кадрили, переделанные из модных оперных арий, на балах интриговали и морочили кавалеров; светских дам и даже девушек из хороших семей привлекала туда анонимность и возможность познать те ощущения и ту свободу, которые были им недоступны в аристократических и буржуазных гостиных.
Муся, безусловно, читала об этих балах в парижской прессе. Итак, Муся решает поехать в Оперу и подговаривает Дину, чтобы та попросила Блана сопровождать ее, Дину, на бал. Облачившись в костюм, под маской, она садится в карету вместо Дины и молчит всю дорогу до Оперы, чтобы Блан не узнал ее по голосу.
До четырех часов утра она бродит по коридорам Оперы, следит за Кассаньяком, который находится там, убеждается, что дамы осаждают его, но сама она не завязывает в эту ночь ни одного знакомства.
Когда на следующий день мадам Йорк, сдержанная англичанка, рассказывает перед обедом, каким она пользовалась успехом на балу, как ее тискали, щипали и поглаживали. Слушая ее, Муся, возможно, с некоторым разочарованием думает, что с ней ничего подобного в Опере не произошло.
Кто уж подает эту мысль, неизвестно, но дамы снова направляются на чай к Кассаньяку, на сей раз нарядившись только в черное. Он принимает их, делая вид, что не узнает. Хотя чего уж тут скрывать, тогда было пять дам в белом, теперь пять дам в черном.
Депутат на коленях ползает перед дамами, сравнивает их ножки, которые они обнажили до лодыжек, и объявляет лучшей ногу Марии. Кассаньяк целует ее щиколотку множество раз, после чего он открыто предлагает Мусе вступить с ним в связь. Он так нагл, потому что дамы под масками и интригуют его, а значит, и ему все позволено. Он бахвалится своими победами над женщинами, и как пресыщенный любовник говорит о том, что нет ничего скучнее, чем просто добиться женщины. В своих рассуждениях он переходит все границы приличного и тогда Берта Бойд, Мусина подруга, срывает с себя маску. Анонимность нарушена. Делать нечего — маски снимают и все остальные дамы. Кассаньяк с извинениями целует руки налево и направо, просит всех остаться, но мадам Дайенс, вероятно, как самая старшая, заявляет ему, что им пора уходить. На протяжении всей обратной дороги Мария упрекает Берту в том, что она поломала так замечательно развивавшуюся интригу, что надо было продолжать играть по правилам, а по правилам в период балов многое допускается, только не надо было раскрывать инкогнито молодых девушек.
В принципе Мария не собирается замуж за Кассаньяка, а может быть, испуганная прежними неудачами, не признается себе в таком желании. Она скорее видит в Кассаньяке любовника.
«Если я перевела свои мысли с присущей мне резкостью, то они выглядели бы так: я хочу, как можно дольше не выходить замуж, что стать любовницей господина де Кассаньяка. Ужасно, не правда ли? Не настолько, на сколько кажется. С другим мужчиной это было бы стыдно, грязно и трагично. Но Кассаньяк так умен, это такой забавный, такой милый мужчина, с которым так легко, что это покажется… развлечением… достаточно естественным. Завтра, наверное, я буду стыдиться этих глупостей». (Неизданное, запись от 14 февраля 1878 года.)
Как мы видим, она не прочь завести себе любовника. Во всяком случае, не исключает этого. А между тем, в это время за ней ухаживает не один Кассаньяк. Целыми днями за ней бродит маркиз Мультедо, тоже, как и Кассаньяк, бонапартист, с которым она познакомилась у сестер Бойд. Он достаточно красив, элегантен и не глуп, однако, не достаточно богат, чтобы можно было его любить или помышлять выйти за него замуж. Его ухаживания оставили в дневнике, скрыв маркиза Мультедо под литерой «М».
«М. в сущности очень не глуп, особенно для такого светского молодого человека. но в сравнении с NN это тоже, что сравнивать салонную певицу с Патти…» (Запись от 23 апреля 1878 года.)
Маркиз не раз объясняется ей в любви, ей приятно слышать его объяснения, ей льстит его настойчивость, была бы она моложе, то может быть, и она бы решила, что влюблена.
«Подумать только, что М., по уходе от нас, будет предаваться мечтаниям обо мне, да еще, пожалуй, вообразит, что и я о нем думаю… А между тем — о молодость! — какие-нибудь два года тому назад я вообразила бы, что это любовь. Теперь я поумнела и понимаю, что это просто приятно, когда вы чувствуете, что заставляете любить себя, или, вернее, когда вам кажется, что в вас влюбляются. Любовь, которую внушаешь другому, это совсем особенное чувство, которое сам живо ощущаешь и которое я прежде смешивала с другим чувством». (Запись от 6 апреля 1878 года.)
Она продолжает посещать балы в Опере, где встречается с маркизом Мультедо и позволяет с ним некоторые вольности. Маркиз настойчиво вдет ее в ложу, чтобы уединиться и предаться, подобно другим, запретным ласкам.
«Мне приходилось каждую минуту вырываться и отстраняться, и несмотря на это, безумец пытался положить мне голову на колени, а рукой обнять за талию. Эти очаровательные, эти невинные сцены, происходили в глубине ложи Я не чувствую себя оскверненной. Я была укутана, а домино, подобно броне, ничего не пропускало». (Неизданное, запись от 28 марта 1878 года.)
Проведя бессонную ночь на балу, она, переодевшись, едет в мастерскую. Встретив маркиза Мультедо, она делает вид, что не понимает его намеков. Днем она — невинная девушка, а ночью шалит на балах.
На самом деле ее сейчас не волнуют любовные отношения, разве что привлекают плотские, она отдалась живописи, и как натура увлекающаяся, отдалась полностью.
«В двадцать два года я буду знаменитостью или умру». (Запись от 13 апреля 1878 года.)
Но планы ее обширны:
«Когда я достигну окончательных результатов в живописи, я буду учиться декламации: у меня голос и жесты драматической актрисы.
Если только Бог даст мне здоровья и времени, я буду заниматься всем; я и так уже много делаю, но это только начало». (Запись от 21 апреля 1878 года.)
Поэтому, какая уж тут любовь. Не до чувств. Даже известие о том, что Поль де Кассаньяк женится, не приводит ее в сильное смятение. Она встречает это известие невольным ропотом, что совершенно естественно, учитывая их взаимоотношения. Ее безусловно задевает, что сам он не говорит об этом. Однако ее мать не стесняется изливать жалобы по поводу брака Кассаньяка:
— Не могло быть в мире людей, более подходящих друг другу, чем Мари и Поль. А теперь эта черноволосая лицемерка будет наслаждаться счастьем!
Черноволосая лицемерка — это Джулия Акар, дочь графа Штефано Акар.
На русскую пасху, которая в этом году приходилась на 28 апреля, отстояв пасхальную заутреню в русской церкви, они идут на обед, который устроило русское посольство в доме священника. Это первое приглашение на таком уровне, которое получают Башкирцевы, ведь приглашения рассылал сам посол, князь Николай Алексеевич Орлов, пятидесятидевятилетний вдовец, что сразу же отмечает для себя Мария Башкирцева.
«Почему бы князю О., который, как известно, вдовец, не влюбиться в меня и не жениться на мне!.. Я была бы посланницей в Париже, чуть-чуть не императрицей! Ведь женился же А., бывший посланник в Тегеране, на молоденькой женщине — по любви, будучи уже пятидесятилетним человеком». (Запись от 27–28 апреля 1878 года.)
Здесь сразу надо оговорить неточности перевода, князь Орлов был в Париже в ранге посла, а не посланника. Посланник — это дипломатический ранг ниже посла. А вот Николай Андрианович Аничков, скрытый под литерой «А», был чрезвычайным посланником при Тегеранском дворе, о чем мы уже упоминали. Кстати, для пресловутого «комментатора» издания «Молодой гвардии» даже посол в Париже князь Орлов — неустановленное лицо. А уж понять, кто скрыт под буквой «О» большого ума не надо, достаточно взять список русских послов в Париже. За что ему платили деньги?
Князь Н. А. Орлов был сыном графа (впоследствии князя) Алексея Федоровича Орлова, того самого, кто первым из полковых командиров