Судя по всему, герцог Гамильтон был образцом английского денди, к которому слово «фат» применялось в то время и в положительном смысле, хотя оно и происходит от латинского слова «глупый» и к концу 19 века, как и в настоящее время, означало уже в русском языке самодовольного пошлого франта. Однако в 1861 году Жюль Барбе д’Оревильи, малоизвестный у нас автор книги «О дендизме и Джордже Браммелле», панегирике дендизму, пишет в предисловии к ее второму изданию: «Написано фатом о фате и для фатов». И когда Башкирцева отмечает в герцоге Гамильтоне его фатоватость, это, безусловно, положительная характеристика герцога. Фатовство это аристократический атавизм, оставшийся в наследство от Байрона и Джорджа Браммелла, самого известного денди и фата в истории.
Фаты, безусловно, привыкли всем нравиться и почитать себя неотразимыми, что для мужчин порой выглядит глупо, но на женщин неизменно производит неизгладимое впечатление. Фатовство вообще есть форма тщеславия человеческого, особенно оно присуще людям знатного происхождения, не обладающим какими-либо талантами, могущими возвысить их над толпой, но обладающими сверх меры манерами и вкусом, то есть тем, что совершенно необъяснимо и эфемерно, и не оставляет никаких следов в истории быта, а лишь воспоминания в душах потомков.
Будучи совсем девочкой, Башкирцева прекрасно понимает существо своего героя. Сравнивая его с Аполлоном Бельведерским, она пишет, что у герцога похоже выражение лица, когда на него смотрят, что у него та же манера держать голову. А ведь для денди скорее важно не как он одет, а как он держится.
«Самолюбие настоящего аристократа не удовлетворится блестящими, хорошо сшитыми сапогами и перчатками в обтяжку. Нет, одежда должна быть до известной степени небрежна… но между благородной небрежностью и небрежностью бедности такая большая разница». (Запись от 9 июня 1973 года.)
Денди свойственно презрение к толпе и к окружающему их высшему обществу. Презирая его, они одновременно задают этому обществу и нужный тон, и моду. Дендизм особенно присущ английскому духу, тщеславие в духе самой Англии, где оно гнездится в сердце даже последнего поваренка. Некоторые считают, что и во Франции были свои знаменитые денди, например, граф Альфред д’Орсе, долго царивший в Лондоне и оставшийся законодателем мод в Париже до самой своей смерти в 1852 году. Однако, знаток дендизма и сам денди, Барбе д’Оревильи отмечал, что графа д’Орсе ошибочно причисляют к денди: «То была натура бесконечно более сложная, широкая, человечная, чем это английское изобретение. Много раз уже говорилось, но приходится постоянно подчеркивать: лимфа, эта стоячая вода, пенящаяся лишь под хлыстом тщеславия, — физиологическая основа денди, а в жилах д’Орсе текла алая французская кровь. Это был нервный сангвиник с широкими плечами и необъятной грудью, как у Франциска I, привлекательной наружности. Его рука — чудо красоты, а не гордыни, а манера ее подавать завоевывала сердца. Не то, что высокомерный shake-hand (рукопожатие — анг.) денди… Д’Орсе был приветлив и благосклонен, словно король, а благосклонность — чувство, совершенно незнакомое денди».
Барбе д’Оревильи, умерший почти в нищете и неизвестности, в маленькой комнатке в рабочем районе Парижа, писал, что «во Франции оригинальность не имеет пристанища; ей отказано в крове и пище; ее ненавидят, как отличительную черту знати. Она побуждает людей заурядных набрасываться на тех, кто на них не похож; впрочем, их укусы не ранят, а только пачкают. «Будь как все» — для мужчин так же важно, как правило, которое внушают девушкам «Пусть мнение о тебе будет добрым — это необходимо» (Женитьба Фигаро)».
Впоследствии мы увидим, что эти слова в полной мере будут относиться и к самой Марии Башкирцевой. Своей оригинальностью она всегда будет выламываться из строя. Ее, безусловно, можно было бы назвать фатоватой, но, к сожалению, это слово нельзя применить к женщине.
Одним из последних денди, незадолго до того, как Мария Башкирцева появилась во Франции, был поэт Шарль Бодлер, написавший в 1863 году несколько страниц о дендизме в статье «Поэт современной жизни».
«Богатый, праздный человек, который, даже когда он пресыщен, не имеет иной цели, кроме погони за счастьем, человек, выросший в роскоши и с малых лет привыкший к услужливости окружающих, человек, чье единственное ремесло — быть элегантным, во все времена резко выделялся среди других людей. Дендизм — институт неопределенный, такой же странный, как дуэль…
Неразумно сводить дендизм к преувеличенному пристрастию к нарядам и внешней элегантности. Для истинного денди все эти материальные атрибуты — лишь символ аристократического превосходства его духа. Таким образом, в его глазах, ценящих, прежде всего изысканность, совершенство одежды заключается в идеальной простоте, которая и в самом деле есть наивысшая изысканность. Что же это за страсть, которая, став доктриной, снискала таких властных последователей, что это за неписаное установление, породившее столь надменную касту? Прежде всего, это непреодолимое тяготение к оригинальности, доводящее человека до крайнего предела принятых условностей. Это нечто вроде культа собственной личности, способного возобладать над стремлением обрести счастье в другом, например в женщине; возобладать даже над тем, что именуется иллюзией. Это горделивое удовольствие удивлять, никогда не выказывая удивления. Денди может быть пресыщен, может быть болен; но и в этом последнем случае он будет улыбаться, как улыбался маленький спартанец, в то время как лисенок грыз его внутренности».
Бодлер хорошо понимал сущность дендизма, потому что сам был денди. Кто-то из его друзей назвал молодого Бодлера «Байроном, одетым Браммеллом».
С ним связан и один забавный анекдот. Однажды Бодлер выкрасил свои волосы в зеленый цвет и пришел в гости, рассчитывая на эффект. Но за весь вечер мудрый хозяин, хорошо понимавший Бодлера, не задал ему ни одного вопроса по этому поводу. Под конец Бодлер не выдержал и спросил напрямую, неужели никто не заметил, что у него зеленые волосы.
— Что же в этом особенного, мой друг, — усмехнулся хозяин, — они у всех людей зеленые.
Не могу здесь не упомянуть и другой анекдот, связанный с именами Бодлера и Барбе д’Оревильи, которые были, не только знакомы, но и дружили до самой смерти Бодлера.
Однажды д’Оревильи напечатал рецензию на книгу стихов Бодлера «Цветы зла». Бодлер, явившись к нему, притворился, что он оскорблен его отзывом:
— Милостивый государь, в своей статье, вы осмелились коснуться интимных сторон моей личности, я поставил бы вас в довольно неловкое положение, если бы послал вам вызов, так как вы, будучи правоверным католиком, кажется, не признаете дуэли?
Д’Оревильи отвечал:
— Страсти мои я ставлю всегда выше моих убеждений. Я к вашим услугам, милостивый государь!
Герцог Гамильтон был тоже довольно эксцентричным молодым человеком. Эксцентричность необязательна для денди, но оттеняет его природу. Как-то на прогулке в Баден-Бадене огромные доги герцога Гамильтона напугали баденскую принцессу, и ему было запрещено гулять с собаками. Уже на следующий день герцог появился на променаде, ведя на поводке свинью. Вообще-то в подобном эпатаже он далеко опередил свое время, он делал то, что возмущало буржуа, такие вещи впоследствии усиленно стали практиковать футуристы в начале 20 века и сюрреалисты значительно позже. Сальватор Дали, например, прогуливался с дикобразом. А Висконти на премьере своего фильма «Леопард» появился с леопардом на поводке.
Герцог Гамильтон был настолько богат, что мог себе позволить снять на вечер баденский театр, чтобы насладиться «Прекрасной Еленой» в обществе нескольких своих друзей. К слову о его богатстве: он имел земельный доход 141 000 английских фунтов стерлингов в год и по доходам (в 1883 году) стоял на девятом месте среди высшей аристократии того времени в Великобритании, пропустив впереди себя герцога Вестминстерского, герцога Бэклюил Квинсбери, герцога Бедфордского, герцога Девонширского, герцога Нортумберлендского, графа Дерби, маркиза Бьюта и герцога Сазерлендского. Однако имена! Надо признать, что у Марии Башкирцевой губа была не дура.
Во Франции к этому времени дендизм как привнесенный извне институт уже практически умер, но в соседней Англии социальной устройство и конституция еще долго были и будут благодатной средой, как пишет Бодлер, «для достойных наследников Шеридана, Браммелла и Байрона».
Понятно, что привлекало людей в дендизме и что привлекало Марию Башкирцеву в герцоге Гамильтоне. Сущность этого хорошо определил все тот же Бодлер:
«И когда мы встречаемся с одним из тех избранных существ, так таинственно сочетающих в себе привлекательность и неприступность, то именно изящество его движений, манера носить одежду и ездить верхом, уверенность в себе, спокойная властность и хладнокровие, свидетельствующее о скрытой силе, заставляют нас думать: «Как видно, это человек со средствами, но, скорее всего, — Геракл, обреченный на бездействие».
Обаяние денди таится главным образом в невозмутимости, которая порождена твердой решимостью, не давать власти никаким чувствам; в них угадывается скрытый огонь, который мог бы, но не хочет излучать свет».
В изданным дневнике любовь Марии Башкирцевой представлена как детское увлечение, но если взять неопубликованные записи и принять во внимание ее возраст в 1873 году, почти пятнадцать лет, то становится понятным, что эта девочка, скорее уже девушка, многое понимала.
«Потом, когда я была в английском магазине, он был там и насмешливо смотрел на меня, как бы говоря: «Какая смешная девочка, что она о себе воображает?» Он был прав тогда, я действительно была очень смешной в моем коротеньком шелковом платьице, да, я была очень смешна! Я не смотрела на него. А после, каждый раз, когда я его встречала, мое сердце так сильно билось в груди, что мне было больно. Я не знаю, испытывал ли кто-нибудь такое, но я боялась, что мое сердце бьется так сильно, что это услышат другие». (Запись от 2 августа 1873 года. В русских изданиях эта запись не датирована.)