Сидя за письменным столом Дебоша, я пялился в окно на улицу внизу. На другой стороне домов не было — лишь кирпичная стена и пешеходная тропа вдоль канала. Все до единой живые и неживые поверхности отражали желтое зарево уличных фонарей. Я потянулся вперед и посмотрел вправо, где дорога пересекала длинный мост через канал и железнодорожные пути, после чего вырождалась в сухую каменистую грунтовку, уходившую на луг. Именно этой дорогой мы часто ходили с Эми — и, вероятно, по ней же ушел Ад солнечным воскресным утром семь недель назад.
На обратном пути к машине я безудержно рыдал. Я столько лет не плакал. С тех самых пор как мама нашла меня в ресторане за два года до моей смерти. Горе возвращалось ко мне краткими набегами и всхлипами всю нашу поездку к Агентству, пока лицо у меня не превратилось в распухшую водяную бомбу, готовую взорваться в любой миг. Я все еще ощущал на нем соль, чувствовал жар и влагу. Это переживание опустошило меня.
Смерть проводил меня до комнаты, но дверь не запер, словно учуяв мое новое настроение. Я никуда не собирался, конечно, — однако и покойницкой нужды в затворничестве у меня не осталось.
Все это время я таращился в окно, смотрел, как темнеет небо, как зудят и светятся фонари, провожал взглядом праздных прохожих. По правде сказать, из того, что происходило снаружи, видел я мало что. Слишком увлекся мыслями о своем будущем.
Я знал, что смерть от преждевременного погребения я к завтрашнему вечеру не предпочту. Да, в покойницком сообществе это один из самых высоко почитаемых способов закончить жизнь. Труп, заявляющий, что его похоронили до срока, — особенно если обитает он в том же гробу, в каком его преждевременно закопали, — вызывает у всех уважение. Он почти избранный. Но мне такой способ показался глубоко отталкивающим. Более того, я вряд ли придумал бы смерть хуже.
Важнее другое: у меня было одно всепоглощающее желание, и из-за него любые прочие решения делались бессмысленными, — желание, из-за которого я просидел весь вечер, раздумывая, как его воплотить.
Я хотел жить.
Но выхода не видел. Меня связывал договор, и варианты в нем прописаны отчетливо: дальнейшая работа подмастерьем (маловероятно), прекращение (нежелательно) или хранилище (неведомо). Четыре часа я пытался выдумать убедительную альтернативу. Но ее не находилось.
Дебош оставался моей последней надеждой.
Послышался вежливый стук в дверь.
— Кто там?
— Мор.
— И Дебош.
Я остался сидеть. На дно глубокого колодца внутри меня упала капля воды. Не можешь шевелиться — открой рот.
— Войдите.
Дверь распахнулась. Вошел Мор, поддерживая помощника Раздора под руки. Дебош, похоже, был слегка пьян, он ввалился в комнату и рухнул на нижнюю койку, безостановочно хохоча. И лишь когда он наконец сумел притихнуть на пару секунд, я разглядел огромный клубничного цвета нарыв у него на лбу.
— Мой дружочек, — сказал Мор мерзко, — помогал мне с одним экспериментиком. К утру будет как новенький — хотя наверняка никогда не скажешь, конечно. — На задворках моего ума меня грыз вопрос, но вылезать из своего потайного места не желал, и я решил, что это подождет до завтра. — Новая линейка фурункулов, — продолжил Мор, — причиняемых новой разновидностью стафилококка. Подробности совершенно поразительные, но, боюсь, сейчас у меня нет времени их излагать.
Он коротко поглядел на меня, возможно, предвкушая, что я все равно поинтересуюсь или же (и того лучше) начну умолять о рассказе. Никакого отклика от меня не последовало, он громко прицокнул языком, резко развернулся и ушел.
— Идиот, — сказал Дебош, когда дверь закрылась. — Все они. Жизни людей — в руках у болванов.
— Как вы себя чувствуете?
— Как говно, пропущенное через мясорубку. — Он дотронулся до нарыва и поморщился. — Подкрался ко мне в конторе. Я был на девятом уровне в «Тетрисе» и не обратил внимания. Мерзавец воткнул мне иголку в руку, а следом извинился. Сказал, что элемент неожиданности совершенно необходим. — Он рассеянно погладил себя по предплечью. — Хуже всего, что я почти побил рекорд.
Я встал, дошел до стола у дальнего окна, глянул на канал. Больше ждать не мог.
— Помните, что мы с вами сегодня утром обсуждали.
— Мы много чего обсуждали.
Я обернулся. Лицо у него было серьезное. Я не мог понять, нарочно ли он включил тупицу или просто забыл.
— Мне нужно выбраться отсюда, — сказал я.
Он улыбнулся, подступил к столу, и на один краткий причудливый миг я подумал, что он на самом деле собирается меня убить. Он же попросил меня подвинуться, взял синюю фигурку лебедя и перевернул ее. Толстыми большим и указательным пальцами влез в полость внутри и изъял оттуда ампулу с бесцветной жидкостью. Положил ее на ладонь и протянул мне.
— Что это?
— Партия нуль-три-дробь-девяносто-девять. — Игриво сжал руку. — Одолжил в Лаборатории несколько недель назад. Мощная штука.
Я вопросительно уставился на него.
— И?
— Это Шефово высшее достижение. Одна капля убивает что угодно — хоть живое, хоть мертвое — за секунды. — Он подбросил ампулу себе за плечо и ловко поймал у себя же за спиной. — В основном применяем к своим же Агентам. Иногда они поднимают бузу, или им неймется обратно к живым, или просто слетают с катушек и устраивают тарарам. Искушений в полевых условиях хоть отбавляй. — Лицо его сделалось кислым. — Но последствия для Агентства бывают ужасающие. Неуправляемых Агентов приходится устранять.
— Я не понимаю, к чему вы.
— Еще бы. — Он сухо улыбнулся. — Сейчас проясню. Я вас прошу об… одолжении. А взамен сделаю одолжение вам. — Он вновь раскрыл ладонь, на сей раз позволив мне забрать ампулу. Я запоздало осознал, что она была точь-в-точь как те, что я видел во вторник в Лаборатории. — Завтра, когда Смерть огласит оценку вашей работе, он с вами выпьет. Такова традиция. — Я вгляделся в жидкость: она смотрелась совершенно безобидной. — Вам нужно будет вскрыть ампулу, вылить чуточку ему в бокал — и вы свободны.
У меня в голове не помещалось, что он подразумевает. Я отшатнулся от него — опасно близко к раненому кактусу.
— Вы хотите сказать то, что, как мне кажется, вы говорите? — Он слегка склонил голову, что могло быть — а могло и не быть — кивком. Меня окатило потоком адреналина. — А как же последствия? Будущее? — И маленький эгоистичный червячок все же вылез: — Как же мой договор?
— Никто ваш договор не видел с утра среды. Вероятно, вам повезло. Вероятно, он потерялся… — добавил он с намеком. Предложил мне вернуть ампулу, но я в нее вцепился. — Кроме того, у Агентства найдутся более срочные дела, чем устраивать охоту на одного ходячего… И я всегда могу поклясться на собственной бляхе, что Смерть уложил вас в гроб до того, как был убит.
Я усомнился в этом, но в его доводах дыр не нашел. Кроме того, выбор у меня был небогат.
— А вам с этого что?
— Немедленное повышение по службе, — ответил он просто. — Когда вас обоих не станет на пути, я буду претендовать на высокую должность.
Я вновь отвернулся к окну, вцепившись в волшебное зелье. Капля воды, падавшая в колодец внутри меня, превратилась в струйку, в поток, в потоп.
— Я не могу, — возразил я.
Он сочувственно возложил мне руку на плечо.
— Это единственное решение, если хотите убраться отсюда… Жаль, что нет иного.
ВОСКРЕСЕНЬЕСмерть от косы
Кредо трупа:
Я ничто. Мне нечего предложить миру, нечего сказать. Я определяю себя молчанием, бездействием, безнадежностью. Я буду усмирять всякий бесцельный атом своего существа, покуда не достигну постоянного паралича и бесплодности. Не буду ничего делать, ни о чем думать, ни во что верить; желаю лишь продолжения этого бессильного состояния.
Я произнес эти слова, разглядывая себя в зеркале на внутренней стороне гардеробной дверцы. Дебош мирно сопел на верхней койке, не затронутый ни моей суетой, ни бледным рассветом, сочившимся в комнату сквозь раздернутые шторы. Я почти не спал — едва ли не всю ночь тщательно размышлял над предложением Дебоша. Тишина и тьма сосредоточили мне ум, но к твердому решению я так и не пришел.
Я ничто.
В зеркале я видел человека. Он был наг. Он стоял на двух неуклюжих подпорках из плоти, оканчивавшихся восемью тощими пальцами. Костлявые голени от щиколоток до колен выгнуты; тощие бедра вогнуты от колен до талии. Бледная кожа кривых ног прошита грубыми черными волосами вплоть до лобкового треугольника, где гнездился вялый бесполезный обрубок пениса. Чахлый живот — плеснево-серая плоть, в которой пуп, это насмешливое напоминание о рождении, — не более чем тень. Выше — изможденная грудь, сдутый спасжилет, проткнутый десятками кактусовых ранок и украшенный двумя маленькими белыми сосками, словно пластиковыми мундштуками. Жесткие ключицы изгибались вдоль склонов сутулых плеч, составляли треугольник кожи под цыплячьей шеей. Из обезьяньих волосатых плеч тянулись две худосочные руки в синих венах, без трех пальцев. Все тело было исшито крест-накрест толстой черной хирургической нитью, скрывавшей путаницу злых красных шрамов в виде арок-укусов.
Я ничто.
Лицо у этого человека грустное и усталое.
Я ничто.
Человек приблизился к поверхности зеркала. Голова мертвенно-серая. Подбородок небрит и изуродован свежей красной раной посередине. Губы бледные, тонкие, иссечены впадинами и трещинами. Нос острый, как у крысы, испещрен порами, испорчен ушибами. Глаза как у рептилии, прячутся в костных провалах. Уши у человека висят по бокам головы, как два альпиниста, один выше другого. Клочки коротких черных волос устремляются к макушке, словно железная стружка — к магниту.
На левой стороне шеи оттиснут номер: 7218911121349.
Я ничто.
Сходив в душ и избавившись от телесных отходов, я достал из гардероба последнюю оставшуюся одежду: трусы в розовых розах, розовые носки с узором из серых дельфинов и однотонную розовую футболку с надписью «КУДА НИ КИНЬ» спереди и «ВСЮДУ КЛИН» сзади. Натянул свой синий пиджак и белые туфли, сунул Дебошеву ампулу во внутренний карман и глянул напоследок в зеркало.