— сообразная награда за его усилия, а вот еда оказалась настоящим сюрпризом. Шагая по мосту в долгой прогулке к дому на севере города, он воскрешал трапезу в воображении: ароматы в ноздрях, вкус на языке — сливочную сладость мяса, роскошное тепло вина, исключительную нежность десерта… В такие мгновения он чувствовал себя настолько живым, что хотел вопить, говорить каждому, кого встречал, о счастливых новостях своего успеха, однако из уважения к суеверию лишь прикрывал глаза, вскидывал лицо к звездам и молча благодарил Бога.
И на сей раз Бог ответил:
— Эй, малявка! Отдай!
Винсента парализовало от неожиданности — что спасло его от унижения ссыпаться на землю дрожащей кучей.
— Ну же! Мне недосуг возиться тут с тобой весь день.
Голос поверг Винсента в ужас. Не похожий ни на что, прежде слышанное: высокий и зловещий, жуткая какофония писка и бурчания.
Винсент ждал.
Кралась самая долгая минута его жизни.
Голос больше ничего не сказал.
Винсент приподнял трепетавшее веко. Первоначальная муть постепенно рассеялась и явила колокольню его колледжа, озаренную сзади. Никакого следа громадного призрачного лика с длинной белой бородой не было — более того, ничьего следа не было, ни человеческого, ни божественного. Винсента переполнило облегчением.
А затем он уловил в высоте какое-то движение. Маленькое, еле заметное, словно плеск птичьего крыла.
Исполинская длань сжала ему сердце. Его замутило — но и стало стыдно за себя. Ведет себя глупо, наказывает сам себя за удачу. В некоем ребячливом углу его ума что-то не позволяло ему упиваться успехом без всякого груза вины. То движение — ненастоящее. Какая-то извращенная греза, всплывшая из детских кошмаров.
Но оно случилось вновь. Под зубчатым парапетом колокольни — мерцавшая, пульсировавшая штука, чье ритмичное биенье крыльев передразнивало стук у него в груди. Теперь Винсент разглядел ее отчетливее. Круглое коренастое тело с руками, как у летучей мыши, гротескное лицо. Пока Винсент смотрел на него, рот у существа задвигался.
— Да-да, полуживчик, я с тобой разговариваю.
Винсент отпрянул в ужасе. Потерял равновесие, споткнулся и тяжко упал навзничь. По позвоночнику ринулась молния, воздух из легких выскочил. Винсент открыл рот — закричать, но не вышло ни единого звука.
— Мне нужно лишь то, что мне принадлежит по праву.
Существо распахнуло крылья, сигануло с каменного насеста и эдаким зловредным херувимом порхнуло к Винсенту. Винсент принялся отчаянно озираться. Улица пустовала. Уму непостижимо. Он, должно быть, спит. Наверняка скоро проснется.
Существо неуклюже приземлилось рядом, спотыкаясь на раздвоенных копытах и громко матерясь на языке, которого Винсент не знал. На миг оно уставилось на лежавшего, а затем улыбнулось:
— Все эта дурацкая оболочка, — пропищало оно. — Но что-то ж надо выбрать, ну? Такие правила: по одному за раз и живцом не прикидываемся. Все изменится, когда мост достроят. — Улыбка расширилась и обнажила десятки крошечных бритвенно-острых зубов. — Я вот о чем: не надо думать, что я на тебя сержусь… Пока во всяком случае.
Хоть это понимание ничего хорошего ему не сулило — и совершенно точно стало последним в его жизни, — Винсент наконец осознал, что за тварь перед ним. Это ни пьяная галлюцинация, ни религиозное видение: он таких видел прежде много раз, пусть никогда и не в таком обличье. В твари было около метра росту, короткое толстое тело, толстые ноги и кургузые руки. Ладони и стопы оканчивались желтыми когтями. Голова безволосая и круглая, с искристыми синими глазами, уши заостренные, широкий рот. Кожа рябая, цвета крови и испражнений, запах такой же. Однако, что самое примечательное, это существо было живое… Все горгульи, каких Винсенту доводилось видеть прежде, были из камня.
— Чего тебе надо? — выдохнул он.
— Оно заговорило наконец! — Горгулья опять заулыбалась, тонкая вожжа зеленоватой слюны свесилась из уголка рта. — Я уж подумал, что обнаружил очередное чучело. «Аб, — грю я себе, — опять не тот попался». Ну, знаки-то не всегда такие отчетливые, как хочется, а? — Существо подмигнуло. Винсент почувствовал, как подымается в глотке омерзение. — Не важно. Раз уж ты заговорил, у нас точно что-нибудь получится… Давай-ка начнем сначала: оно у тебя при себе или как?
— Я не понимаю, о чем ты…
— Ты хоть тот, кто мне нужен?
— Я…
— Давай уж. Ты же правда полуживец?
Винсент оторопел. Ему хотелось убежать, но он не мог даже встать. Руки и ноги у него будто залило бетоном, а мозг повторял и повторял по кругу четыре слова: этого не может быть, этого не может быть, этого не может быть…
— Что ж такое, — процедила горгулья. — Хотя, если приглядеться… — Чудище протянуло когтистую лапу к Винсенту и погладило его легонько по щеке; вздохнуло. — Ты же теплый, да? Какая… неудача.
Винсент взвизгнул.
— Умоляю, — заскулил он. — Отдам что угодно. Все что хочешь.
— Знаю-знаю. — Тварь отмахнулась от него короткой ручонкой. — Дашь слово отныне вести себя хорошо. Можно забрать у тебя машину, дом и жену, да и душу свою ты мог бы мне продать. Ты не заслужил смерти, ты мало пожил, тебе еще столько всего надо сделать, бу-бу-бу… — Тварь глянула на него с чем-то таким, что могло бы сойти за сострадание. — Все так, но, увы, поздно. Не ты виноват, конечно, — не хотелось бы, чтоб ты так думал, — но у меня правда нет выбора. Осталось лишь выбрать метод. — Горгулья уставилась ему на шею и облизнулась. — Саранча — мой любимый: опрятно, пусть и чуточку старомодно… Но, вероятно, в данном случае не годится.
Винсента вырвало.
Горгулья похлопала его по плечу.
— Приношу извинения. Попросту ошибка установления личности.
И с этими словами тварь порвала Винсента в клочья.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯПусть все от меня отстанут
Подробности моей смерти и воскресения сейчас несущественны. Значимо лишь одно: я ходячий мертвец.
Сколько прошло времени с тех пор как меня вынудили жить вновь? Не помню. Дни проходят в одно движение моих век, месяцы растворяются в хрипе моих легких. Я впитываю годы столь же безразлично, как почва — дождь. Живцы отмечают время у себя на коже, в глазах, линией волос, а я — все то же землисто-желтое морщинистое существо, каким был в день своего рождения. Иногда мое бытие видится таким бессмысленным, что хочется лечь, свернуться клубком и плакать.
Так было не всегда. Недели сразу после моего воскрешения меня переполняли пробужденные чувства. После замкнутости гроба ничего не хотелось мне сильнее, чем впустить в себя мир, утонуть в его красоте. Эти мгновения блаженства давным-давно утекли и оставили лишь опивки чувства; нынче я вряд ли чувствую хоть что-то, кроме одного: словно громадный черный камень висит надо мной на тончайшем волоске.
И все же случаются минуты — даже под этой угрожающей тенью, — когда я заново переживаю восторг перерождения: свободу, чистую радость, невероятную легкость живого бытия. Эти мгновения навещают меня во сне, и у снов этих кошмарная цена: когда просыпаюсь, я полон неукротимой жажды, которую не могу ни определить, ни утолить.
Я бы желал, чтобы жажда эта унялась.
Я один из многих ходячих, что болтаются в наши дни по Земле. Не тревожьтесь: мы одинокие неприметные существа и потому почти незаметны для живущих. Да и не стремимся себя обнаруживать: ожидаем враждебности на каждом углу и потому научились обрывать разговоры, избегать прямых взглядов в глаза, уклоняться от прикосновений. Мы и не такие зловредные, как рассказывает фольклор. Мало кто из нас станет нападать на живца без провокации; еще меньше нас наделено неукротимым аппетитом на теплую плоть. Но замкнутость не делает нас безобидными. Нарушайте главную установку кредо ходячих на свой страх и риск.
Пусть все от меня отстанут.
Я один. Я был один и до смерти, но то был вопрос выбора. Ходячие — одиночки по необходимости. Мы считаем, что это попросту дело выживания — сводить к минимуму физические и эмоциональные связи с живыми существами. Когда эти правила соблюдаются, мы кое-как способны сосуществовать с живцами; если их нарушают, никто не застрахован.
Я следую правилам. Живу один в городе, который что-то для меня значил до того, как я умер, но теперь я к нему не ощущаю никакой особой привязанности. Факт: я здесь жил, здесь был похоронен, здесь воскрешен, и идти мне больше некуда.
Мой дом — комнатка в двухэтажном краснокирпичном доме на окраине этого города. Поскольку я не нуждаюсь ни в роскоши, ни в компании, она скудно обставлена диваном, телевизором, в ней простенькая кухня, есть место для сна; поскольку денег у меня мало и я не располагаю знанием, сколько еще продолжу существовать, комната съемная. Своего домохозяина я никогда не видел, никогда не говорю с ним по телефону, хотя прожил здесь уже много лет. Все дела ведутся письменно, через агента. Такая дистанция удобна.
Вот еще что: у меня есть работа. Она обеспечивает меня деньгами, нужными для выживания, и несколько разбавляет отупляющую скуку бытия. И с нее как раз начинается эта история — моя история. Это сказ о трех странствиях и обстоятельствах, какие привели меня к ним.
Это повесть о том, как я вновь встретил Смерть.
Я грезил наяву.
Размышлял о зеленом луге, что сбегает к темной реке, и о женщине, которую когда-то знал, пока был жив. Мы гуляли вдоль берега и говорили ни о чем, обо всем, что бы ни приходило нам в голову. Иногда брались за руки или останавливались и целовались, но обычно нам хватало просто идти рядом — мы радовались