Слабая улыбка изогнула ей губы, но дальше она молчала. Рядом с ней высокомерный труп рассеянно глазел в пространство. Я отвернулся к окну. Не увидел ничего, кроме темноты и призрачного отражения собственного лица…
…отцовского лица.
Я стоял посреди его кабинета, смотрел, как отец работает. Когда ему было безрадостно, он часами просиживал здесь, собирая и разбирая старые часы. Разговаривал редко. Иногда одергивал меня за то, что мешаюсь, но обычно разрешал смотреть.
Вскрывал кожух, являл миру движущиеся детальки: хрупкую мешанину шестеренок, пружин, колесиков и пластинок. Вывинчивал крошечный шурупчик и вынимал первую шестеренку. Обычно отец держался так, будто я невидимка, и поэтому, когда начинал что-то объяснять, каждый раз получалось неожиданно.
— Тут три шурупа. Они закрепляют пластину, которая удерживает два синтетических рубина — видишь? Эта двойная шестеренка — анкерное колесо, а металлическая полоска рядом — анкерная вилка. Из-за них часы тикают. — Он вытащил еще одну тонкую металлическую штучку и показал на отдельные колесики и пружины изящным пинцетом. — Это часовой механизм, сердце прибора. Вот заводная пружина и баланс, вот это — барабанное колесо, а вот это — заводное; все вот это — заводной механизм, и вместе они закреплены на несущей пластине. — Каждую деталь он вынимал осторожно и выкладывал и их, и все шурупчики в безупречно прямой ряд у себя на рабочей поверхности. Затем поглядел на меня и улыбнулся. — Вот из чего состоят часы, — добавил он.
В глазах у него было одиночество, лицо — без выражения. Я хорошо знал это лицо. Каждое утро я вижу его в зеркале, сейчас оно смотрело на меня из залитого дождем стекла. И хотя я понимаю теперь, что он тогда сделал, в то время я расстроился. Он быстро встал и взмахом ладони сбросил все эти крошечные штучки на пол.
— Нет, — сказал он сердито. — Часы состоят не из этого.
— Вы закончили? — спросил презрительный голос.
Он ворвался в мою грезу. Я поглядел на Глада. Тот сосредоточился на однополосной дороге перед собой и машину вел с улиточьей скоростью. Я посмотрел через плечо на заднее сиденье. Высокомерный труп обращался к женщине, чью историю я только что выслушал.
— Потому что, честно говоря, я бы за подобную сказку никаких денег не дал. В чем соль? Где яркий финал? А сказ вообще весь раздерган… Такие, как я, подобное барахло не покупают. Оно не продается! — Женщина уставилась на него покойно, однако ответа не предоставила, и он продолжил нападать — на водителя. — Мы еще не прибыли? Я думал, мы будем на месте много часов назад. Время — деньги!
— Почти приехали, — сказал Глад.
— Да неужели? Со мною так скверно не обращались со времен Отделения. По крайней мере Хранилище было уютное — пока этот ваш тупица помощник не выволок меня с какой-то ахинеей про Воссоединение… Надо было остаться, где был.
— Вы не могли. У вас не было выбора.
— Не рассказывайте мне, что я могу и чего не могу! — огрызнулся он.
Никто и не взялся, и остаток поездки прошел мирно.
Проселок привел нас к деревянным воротцам в высокой каменной ограде. Глад опустил стекло и помахал рукой. Ворота открылись. Машина медленно двинулась вперед, затем вновь разогналась вверх по невысокому холму. Мы прибыли к полю великих дубов.
Он остановил машину, двигатель же бросил на холостом ходу. Дворники размеренно показывали нам окружающее пространство: среднее и дальнее деревья скрывались в дожде и тьме, а ближайшее — кривой и узловатый дуб — все же было видно. Сегодня он казался еще более зловещим, расщелина в стволе зияла громадной пастью, но вопреки безобразному обличию он тянул меня к себе. При жизни меня влекло к себе уродливейшее и худшее в человечестве, и лишь самые выходящие из ряда вон поступки удовлетворяли мои желания, и потому сначала я подумал, что моя связь с этим деревом — теневой след подобного склада ума. Тем не менее в этом было что-то иное. Сравнимо с притяжением, какое я ощущал к Зоэ, — таинственно, необъяснимо и тревожно.
По прибытии мертвецы забеспокоились. Я слышал, как они царапают салон и возятся на сиденье. Глад повернулся к ним и сказал:
— Правила Воссоединения просты. Первое: вы обязаны всегда вести себя вежливо и уважительно с окружающими. В особенности старайтесь не суетиться и не слишком пускать слюни, когда к вам обращаются. Второе: вас положено охранять от ваших же желаний. Для этого у меня с собой помощник, чтобы никто из вас не сбежал. — Он вяло кивнул на меня. — Третье: когда настанет миг Воссоединения, вы переживете порыв, из-за которого кто-то из вас или все вы рухнете наземь. Это нормально, этому не надо противиться. Четвертое: не грубите Стражу. Он просто выполняет свою работу. Пятое: оказавшись в Верхнем хранилище, вы не сможете его покинуть. Вы не вернетесь в мир вспышкой света; вы никогда больше не увидите ни друзей, ни родственников, если только кто-то из них уже не находится там же; и вас не воскресят ни в каком виде… Привыкайте. Всё.
Он открыл дверь и вышел. Я ожидал, что ливень промочит его щуплую фигуру до костей, но его словно бы оберегал незримый кокон. Словно дождь так растерялся из-за хрупкости Глада, что не мог решить: бить прямо насквозь или же отскакивать, и потому предпочел его просто не замечать. Глад отпер задние дверцы и помог первым двум мертвецам выйти на мокрую траву. Их промочило немедленно.
Я ждал, что высокомерный труп поступит так же, но, обернувшись, увидел, что тот презрительно меня разглядывает.
— Полагаю, следующим вы спросите меня?
— Думаю, нам сначала надо пойти.
— Устройте так, чтоб подождали.
— Не могу.
— Можете что хотите.
Я считал, что все мертвецы одинаковые — молчаливые, бездеятельные, безнадежные, но вот, пожалуйста: мертвый поборник личной свободы. Его настрой удивил меня, но и придал уверенности. Мои глубоко похороненные бунтарские инстинкты вновь прокопали себе ход наружу: у Агентства нет надо мной власти, если захочу, чтобы кое-кто из сотрудников Агентства подождал меня, — так и сделаю. Эта новообретенная самоуверенность зрела во мне, пока я не убедил себя, что мне и Гладовы переводческие услуги не нужны. Смысл — в просвете между вздохом и криком: за последние два дня я наслушался мертвецкого языка достаточно, а с моими ошметками воспоминаний о его словаре я, кажется, мог задавать вопросы напрямую.
Я жалобно простонал. Будто душили корову.
— Я в порядке, — ответил труп. — Если не считать того, что умер, конечно.
Я вновь заныл, погромче. На сей раз звук походил на стенанья человека, которому уронили на ногу десятифунтовый молот.
— Не понял, — сказал он. — Если вы пытаетесь разговаривать со мной на моем языке, чтобы убедить меня в своей искренности, — я ценю, но это совершенно не требуется. Сам владею многими языками…
Я отказывался отвлекаться. Застонал в третий, последний раз: на три четверти трагический плач и на одну — хворая утка.
— Ах вон что, — отозвался он. — Чего же сразу не сказали? Если действительно желаете знать, я умер мирно в собственной постели, в окружении людей, которых любил, уверенный в знании, что достиг гораздо большего, чем даже мечтал, и оставил по себе достояние, какое удовлетворило бы и самых алчных из моих многочисленных отпрысков. Но прошу вас, не надо больше посягать на язык, которым вы со всей очевидностью не овладели.
Я принял его пожелание и собрался задать последний вопрос, но тут в окне появилась бледная лысая голова Глада — словно верхушка спаржи-мутанта.
— Готовы?
— Не вполне.
— Не задерживайтесь. Остальным уже неймется.
Я повернулся к мертвецу.
— Из-за чего стоило жить вашу жизнь? — спросил я.
Он улыбнулся мне со смесью спеси и жалости.
— Ну наконец-то. Но прежде чем ответить, расскажу вам немного о себе. Не желаю, чтобы вы домысливали.
— Я не способен.
— И впрямь, но это не важно. Речь у нас обо мне. Начать с того, что у меня было чудесное детство. Мои родители были общительны, нежны, добры и щедры. Я был чрезвычайно сообразительным учеником, но при этом имел много друзей, и меня никогда не обижали. Дитятей не падал головой вниз, не пережил никаких недугов или иных невзгод, что могли бы наделить меня каким-нибудь извращенным взглядом на мир. Я был совершенным реалистом. Именно это воззрение, думаю, сделало из меня делового человека. Начинал я, как и вы, простым наймитом, но, в отличие от вас, меня эта роль не устраивала. В семнадцать лет я взялся за свое дело, торговал на местных рынках любым товаром. Хорошенько старался и держал нос по ветру. Ловил любые возможности для развития, какие попадались на пути. Вкладывал заработанные деньги с умом и употреблял их ради изучения новых приемов. За пять лет я заработал свой первый миллион. Очевидно, впереди меня ждали великие времена. Я понимал, чего хотел. Желаете узнать мою путеводную философию?
— Нет.
— Расскажу все равно. Вот что было моим кредо. Я следовал ему до самой смерти: мысли по-крупному, действуй крупнее, становись крупнейшим. — Он нервно глянул в открытую дверцу на что-то незримое, затем продолжил: — В последующие десятилетия мои доходы множились. Что бы ни делал я, цифры, связанные с моим благосостоянием, росли, а следом — и цифры моих дивидендов. Под конец я имел дела и с программным обеспечением, и со СМИ, и с нефтью, и с финансами, и с фармацевтикой…
Я потянулся и зевнул. Внимание мое блуждало. Труп заметил это и шлепнул меня по обеим щекам.
— А ну слушайте! Я намерен сказать вам кое-что важное… Однажды экспансия прекратилась. Это решение мне навязали: рынков для завоевания попросту не осталось. Я был безутешен. Ваша скучная дамочка произнесла мало интересного, но странно и, вероятно, не совсем случайно, что она упомянула радуги. Есть пределы любой власти. Человеческое тело можно купить и продать, что вполне естественно. Войны, медицина, генетические исследования, органы для трансплантации, труд — все подвластно торговле. Можно даже влиять на мысли тупиц, вовлекать их в свою веру и в этом смысле владеть людьми. Но есть активы, которые не присвоить никак, хоть я и пытался остаток дней своих это опровергнуть. Возможно, вы слыхали историю Иоганна Кеплера? Глядя на вас, подозреваю, что нет. Так или иначе, это был немецкий астроном начала XVII века. Гений. Он первым доказал, что планеты обращаются вокруг Солнца по эллипсу, что их скорость возрастает, когда они приближаются к Солнцу, и уменьшается, когда удаляются от него… А еще он тридцать лет своей жизни посвятил доказательству, что в Солнечной системе действуют законы геометрии. — Глаза у покойника горели пылом, какой у мертвецов редко заметишь. Казалось, он сейчас взорвется. — Это, разумеется, не так. И в той же мере, как бы ни хотел он, как бы ни был этим одержим, сколько бы ни платил своим сотрудникам за поиск ответов, деловой человек не может взимать плату с людей за то, что они дышат, спят или смотрят на радугу; и не может он назначить цену за влюбленность.