С каждой минутой прикосновения Грегордиана становились все торопливее. При этом ничего похожего на ласку или стремление разжечь меня. Скупые потирания и скольжения, рассчитанные только на то, чтобы тщательно смыть всю кровь. Могло показаться, что он вообще остался равнодушен, если бы его не выдавало все более рваное дыхание, а гладкая горячая головка его эрекции то и дело не тыкалась в мою поясницу. Но мне не нужно было даже этого подтверждения или дополнительной стимуляции. Просто ощущения его близости и сдержанных скольжений пальцев вкупе с оставшимся в крови адреналином было и так более чем достаточно для того, чтобы начало потряхивать от разрядов чистого возбуждения.
— Нет. Там я лишь увидел подтверждение. — Руки на моей спине, ниже, стремительно сжимали и потирали ягодицы. Пальцы одной чуть проскользнули между ними, и я вся сотряслась от необходимости прогнуться, вынуждая их оказаться немного дальше. Там, где мне нужно сейчас.
Но Грегордиан словно нарочно быстро переместил ладони на мой живот, порождая во мне приступ крайней досады. Да какого черта! Как будто я не знаю, к чему все это идет! И мне было плевать на моральную сторону, на то, что мне вроде как нужно было испытывать некую степень вины из-за двух смертей, случившихся только что, или будущие сожаления о демонстрации собственной перед ним уязвимости. Пусть просто даст нам обоим желаемое, а потерзаюсь я потом наедине с собой!
— А если бы тот, кто это сделал, догадался забрать мои ленты, у меня были бы неприятности? — я тру лоб, стараясь сосредоточиться.
— Нет. На тех, что были на двери, не было твоего следа. Ты к ним не прикасалась, а значит, никак не могла повесить туда. Неприятности у тебя были бы, если бы я застал тебя наслаждающейся обществом этих хийсов.
Тогда все же хорошо, что я ими не наслаждалась. Чего не сказать о твоем, деспот. Хотя это нисколько не отменяет того, как я тебя ненавижу за все-все-все. И за это промедление в частности.
— Но кто это сделал и зачем, если тебе достаточно было коснуться этих проклятых тряпок, чтобы разобраться?
— Кто — к утру выяснит Лугус, иначе он за все в ответе. А зачем… Обычно я не слишком склонен разбираться, Эдна. Тебе это тоже, кстати, стоит учесть! — А то я уже и так этого не поняла.
— Значит, наказывать меня ты не будешь? — я нахально толкнулась задом к нему и потерлась, откровенно провоцируя. Ну почему именно он должен так правильно и восхитительно ощущаться всем моим существом даже при таком незначительном контакте?!
— Почему же, буду! — хмыкнул Грегордиан и, развернув, толкает спиной к стене, — Ты будешь наказана тем, что теперь постоянно будешь жить со мной и делать все, что я пожелаю, и не только ночью!
Он присел на корточки и провел мыльными руками по моим ногам и между ними, смывая остатки подсохшей крови, а я откинула голову на стену, не в силах смотреть на его голову так близко от места, где все уже пульсировало, нуждаясь в нем.
— Могло быть и хуже, — пробормотала я черному потолку, стоически борясь с агрессивным желанием грубо обхватить его затылок и уткнуть… и тут же захлебываюсь стоном, когда деспот не церемонясь закинул мою ногу себе на плечо и без всяких поддразниваний и предупреждений буквально впился ртом в мои складки.
Я моментально потерялась в пространстве и попыталась схватиться за его голову, но мои ладони отозвались болью, когда ранки наткнулись на жесткий ежик его волос. Вскрикнула, и Грегордиан резко отстранился, глядя на меня с выражением, очень похожим на гнев.
— Ладони на стену. Сейчас же! — рыкнул он и тут же вернулся к начатому.
Ох, и я более чем готова подчиниться, лишь бы он продолжил как можно быстрее. В этот раз никаких растягиваний и садистских остановок. Рот Грегордиана и его пальцы откровенно работали на максимально скорый результат. А этот мужчина добивается чего хочет. Меня накрыла ослепительно белая оргазменная слепота, я заорала и заколотила по стене, не щадя больных ладоней, переживая мощный финал. Не давая мне хоть немного отойти, Грегордиан поднялся, прижимая меня к перегородке, чтобы просто не рухнула к его ногам.
— Обхвати меня за шею! — отрывисто приказал он, вскидывая по своему телу. — Ладони береги!
Совершенно бездумно последовала указаниям. Сил не было даже на то, чтобы обвить его бедра ногами. Просто позволила ему делать всю работу, обреченно всхлипывая, благодарно, но пассивно принимая новую дозу кайфа, когда его член рвался все глубже в меня.
— Два дня, Эдна, — хрипло пробормотал Грегордиан у самого моего уха, тут же начав двигаться. — Это будет очень быстро.
Может и быстро, но все же достаточно для того, чтобы я опять зашлась в экстазе, сжимая его внутри и кусая плечо, гася в нем крики.
Почувствовала себя бессильной и отупевшей, когда Грегордиан снова быстро ополоснул нас и повел к постели. Где-то в районе дверей ванной я уловила краем сознания, что тело и волосы стали сухим. Как же, черт возьми, удобно-то, учитывая, что я в тот момент, пожалуй, не была способна ни на одно лишнее движение.
В спальне было темно, и деспот обхватил мою талию и повел куда нужно. Едва я наткнулась на постель, то просто повалилась, как придется, и тут же заснула.
Глава 50
Лишь на долю секунды деспот напрягся, вынырнув из сна, окутанный чужим теплом и запахом. И тут же расслабился. Не чужим. Принадлежащим ему. Его Анны-Эдны. Мужчине нравилось это понимание собственного полного обладания ею. Он владел не только ее телом и ее желанием. Он был волен распоряжаться всем: каждым ее вдохом, шагом и даже самой жизнью. И это неожиданным образом делало ее ценной. Естественно, что у него не было проблем с тем, чтобы отдавать приказы всем вокруг, наказывать, казнить, миловать, добиваясь не просто подчинения, но и благоговения. Но источником отношения к нему большинства окружающих были страх и алчность во всех ее проявлениях, иногда восхищение силой, что была ему дарована от рождения и им самим многократно увеличена нещадными тренировками и сражениями. Единицы были теми, кому он мог бы доверять почти в любой ситуации. Мог бы, но на самом деле не делал этого по-настоящему. Напоминание почему навечно отпечатано на его лице.
Но все вокруг были рождены и взращены в одном с ним мире. Они знали и принимали как должное его законы и устройство, в том числе и его власть архонта, и сущность дини-ши. Конечно, только до тех пор, пока он обладает достаточной мощью, чтобы никому и в голову не пришло оспаривать его права, и пока он способен платить своей кровью, сражаясь и защищая их. А вот Анна… Эдна… Он сам мысленно спотыкался через это насильно данное ей имя. Но считал, что оно, словно пограничная метка, должно стать для этой упрямой женщины однозначным указателем на то, что прежняя жизнь ушла безвозвратно, и единственно возможное для нее новое существование — это рядом с ним, принадлежа ему полностью. Вот только деспот не мог не видеть, что она не принимает ни имени, ни самого мира Богини. Везде, где ему и любому фейри виделся естественный порядок вещей, она усматривала чрезмерную жестокость. И еще постоянно боролась с Поглощением, может и не открыто, но непримиримо. Но разве эволюция в мире Младших шла и идет по каким-то другим законам? Выживает только самый сильный или изворотливый. И это правильно для него, но, очевидно, не для нее. Слабый должен подстроиться, найти удобную нишу или смиренно просить защиты у сильного. При этом это не отменяет того факта, что, если этот самый слабый изыщет источник силы, то всегда может оспорить сложившийся порядок вещей. Но разве ее отчаянная вчерашняя атака похожа на поведение готового подстроиться под обстоятельства слабого? Одна, с жалким кинжалом против двух здоровых воинов хийсов, которым, как она посчитала, он дал позволение обладать ее телом. Это хоть чем-то похоже на признание права сильного слабым? И близко не так! Конечно, деспот убил бы обнаглевших хийсов, в каком бы положении не застал в ее личной комнате. Почему? Потому что так хотел, и все. Если чутье не подсказало этим идиотам не соваться куда не надо, то туда им и дорога. Но вид Эдны, обнаженной, окровавленной, нечеловечески оскалившейся и совершенно невменяемой в собственном стремлении защититься или умереть, сотворил с ним нечто необъяснимое. То, что вскипело и вырвалось наружу, не было его обычной яростью и потребностью наказать нарушителей установленных им границ. И анализировать, что это было, деспот точно не собирался. Как и пытаться понять логику поведения этой женщины.
На самом деле, может, в этом будоражащем контрасте между абсолютным принятием и бешеной, откровенной нуждой в нем чувственной части ее натуры и полнейшим отторжением остальной ее личности и была для него притягательность Эдны? Готовность вбирать его в себя, впитывать, разжигая так, что он почти сгорал в собственном зверском голоде обладать ею любым возможным образом, и при этом постоянное несгибаемое сопротивление этому обладанию. Так, словно, сколько бы он не давил, но все равно не мог захватить весь контроль. Будто Эдна сама решала, до какой степени ей прогнуться под ним. Это ли не вызов его натуре дини-ши? Проблема состояла в том, что его зверь на этот вызов отвечать отказывался. Он не хотел сражения с этой женщиной. Бесился, когда ощущал ее боль душевную и, не приведи Богиня, как вчера физическую. Грегордиану вообще в определенные моменты казалось, что его вторая половина тронулась умом. Иначе откуда эти странные вибрации, эмоциональные всполохи, шепчущие о желании принадлежать, а не обладать самому?
Эдна пошевелилась, собираясь проснуться, и тут же ожило его вожделение. Деспот мрачновато ухмыльнулся, прижимая женщину ягодицами к своему стремительно твердеющему члену и проскальзывая настойчивыми пальцами между ее бедер. От тепла и влажной тесноты там волна острого наслаждения рванула от его паха к голове. А хоть и сонный, но явно полный удовольствия стон Эдны убедил — он получит то, что хочет. Всегда получал. А копаться в себе, выискивая истинные причины ее притягательности, он больше не собирался. Нет у него для этой чуши ни времени, ни желания. Она была той, кого он хотел трахать и держать при себе. Препятствия? Пока никаких.