— А в Киеве много христиан? — спросил я.
— Много, — убежденно сказал отшельник. — Еще княгиня Хельга исповедовала нашу греческую веру. А с тех пор сколько воды утекло. Сам князь Ярополк, я слышал, готовится стать христианином.
— Ну, — заметил я, — этого он, положим, уже не успеет. Не бывать Ярополку христианином.
Тут выяснилось, что не только я могу потреблять информацию и удивляться. Монах Захария потому и был отшельником, что не интересовался мирскими делами и даже бежал от них. Так, услышав сегодня утром боевую музыку с реки и шум войск, он намеренно не пошел на берег, а остался тут.
Я думал, что он огорчится моим известием о взятии Киева язычником Вольдемаром и о гибели князя Ярополка, но не тут-то было. Отшельнику это оказалось совершенно безразлично. Он для того и отшельник, чтобы думать не о Киеве, или о князе, или даже о христианстве вообще. Его интересует только спасение собственной души.
На этот раз мне самому пришлось выступить в роли человека, приносящего известия и вещающего о последних событиях.
— А кто пришел в Киев? — все-таки поинтересовался Захария. Услышав о князе Вольдемаре, он испугался.
— Теперь конец всем киевским святым, — твердо сказал он. — Кто же не знает, как этот сын Святослава относится к христианству? При Ярополке святым в Киеве жилось вольготно. У меня там остались братья.
Святыми Захария называл членов христианской общины и братьями — их же.
Как выяснилось, в Киеве имелся-таки один христианский храм, но низкий и без купола, переделанный из жилого дома. Вот почему со стороны реки он и не был виден. С единственным киевским священником, отцом Иоанном, Захария был хорошо знаком, и батюшка еженедельно по воскресным дням присылал своего дьякона Федора к отшельнику, чтобы передать святое причастие. Проблемой отшельника всегда является причастие — его может святить только священник в алтаре…
— Теперь, боюсь, уж не дождаться мне благодати такой, — заметил Захария встревоженно. — Вольдемар — ревностный идолопоклонник. Не бывать больше богослужениям под его правлением.
Пока мы разговаривали, Любава собрала в имевшуюся у отшельника корзинку ягод и, вернувшись, подсела к нам. За это время Захария успел рассказать, что родился он в деревне неподалеку от Киева, а крещение принял в Константинополе, куда попал в качестве гребца на ладье одного купца, продававшего в Византию меха и лесной мед.
— И сподобил меня Господь оказаться в монастыре, — говорил он. — Греческий монастырь на берегу теплого моря. Там телу хорошо, прелестно. Но дух мой возгорелся к Господу и возревновал о святости. Вот я и вернулся сюда, в родную землю, чтоб тут совершить подвиг.
— Какой подвиг? — сначала не понял я, но Захария строго взглянув на меня, пояснил:
— Подвиг духовный.
Именно духовным подвигом Захария называл свое отшельничество. Жить в одиночестве, без людей, без дома, в тесном дупле, питаясь собирательством. Зато ничто не отрывает от молитвы, ничто не уводит мысль от Бога, не искушает мирскими соблазнами.
— А по-славянски тебя как зовут? — вдруг спросила Любава, перебив монаха.
— Окунем, — неохотно буркнул он. — Но об этом я не помню, потому что в славянстве я умер, а во Христе воскрес как Захария, грешный и смиренный раб Божий.
— А по дому ты не тоскуешь? — снова спросила Любава с внезапно проснувшимся интересом. — У тебя ведь родители еще могут быть живы, да? Братья, сестры?
— Святые — мои братья, — отрезал монах. — Церковь — мне семья: отец, мать, братья и сестры.
— А не скучно тебе без дома, без родителей? — не унималась Любава, с жалостью смотревшая на нашего нового знакомого. — А без девушки? О женщинах ты не тоскуешь? Ты же мужчина!
Последние слова явно смутили и раздосадовали Захарию. Может быть, Любава попала в самую точку, и вопрос о женщинах действительно был для отшельника болезненным.
— Не спрашивай меня об этом, — стараясь сдержать раздражение, смиренно ответил Захария. — Есть вопросы, которые нельзя задавать, тебе это известно. Я же не спрашиваю твоего настоящего имени.
— Я бы тебе и не сказала, — с вызовом парировала Любава, но осеклась и больше с вопросами к монаху не лезла.
— А как ты тут зимой живешь? — поинтересовался я. — Холодно же.
— Костер жгу, — объяснил отшельник. — Возле костра и сплю.
— А чужие люди тебя не донимают? Сам понимаешь — воры, разбойники. Мало ли кто может прийти на свет костра.
Захария безмятежно улыбнулся.
— Воры, — сказал он. — Что же они у меня возьмут? Одежду вот эту? Я сам им отдам, если им нужно. А если убьют, то мне даже лучше будет. Разом все кончится, весь мой искус, и Господь меня, как невинно убиенного, сразу на небеса заберет.
Кажется, этот человек был искренен.
— На ночь вам тут оставаться нельзя, — строго сказал он. — И не думайте. Мне тут люди вообще не нужны, а уж женщина — тем более.
Он стыдливо потупился.
— А ты слышал нас прошлой ночью? — прямо спросил я, на что монах кивнул и, уведя взгляд в сторону, буркнул:
— Я молился, до меня не достигало.
Впрочем, судя по его покрасневшему в этот момент лицу, он был не вполне искренен и скорее, принимая желаемое за действительное, успокаивал себя.
— Если вам негде в Киеве жить, — сказал он, — то можете пойти к Федору-дьякону. Хоть он женщин тоже не принимает в доме, но ты все-таки оглашенный, — пояснил он мне. — Может быть, хоть на первое время сжалится.
Чтобы переправиться в Киев, нам пришлось украсть лодку. Множество их было привязано у дощатой пристани на нашем берегу Днепра. Видимо, смерды из расположенной здесь деревни занимались то ли рыболовством, то ли речным извозом, но количество лодок было велико.
Пользуясь тем, что напуганные нашествием жители еще не вернулись из леса к своим хозяйствам, я тщательно осмотрел доставшиеся в наше пользование плавсредства. Лодки были мелкие, почти плоскодонные, сделанные либо из тонких досок, либо долбленые. В одиночку столкнуть в воду такую колоду мне было не по силам, и я выбрал дощатую.
Погрузившись, мы поплыли к другому берегу. Помня об увиденной мною утром картине форсирования Днепра, я использовал найденный здесь же длинный шест и отталкивался им, доставая до дна. Правда, на всякий случай, взял я и весла, и правильно сделал. Оказавшись на середине реки, я вдруг почувствовал, что шест не достает до дна, и нас понесло течением.
Любава помогала мне, взяв второе весло и усиленно загребая, чтобы выправить лодку.
— А что это Захария тебе сказал насчет второго имени? — задал я вопрос. — А ты еще ответила ему, что не сказала бы… У тебя есть второе имя?
— Конечно, есть, — кивнула Любава, уже успевшая смириться с тем, что я не знаю самых элементарных вещей. — Только не второе, а первое. Второе — Любава, это для людей.
— А первое для чего?
— Первое имя — тайное, — пояснила девушка. — Его дают человеку родители, когда он только родится. Имя это знают родители и еще боги — все те, кто заботится о человеке. А чужим его знать нельзя.
— И какое же у тебя первое имя?
— Тебе тоже не скажу, — улыбнулась девушка. — Все зовут Любавой, и ты тоже зови. Ты же не бог.
— Нет, не бог, это точно, — покачал я головой. — Кстати, а в каких богов ты веришь?
— А у тебя нет первого имени? — не ответив на этот вопрос, задала свой девушка. — Ты только Владимир?
А когда я утвердительно кивнул, обеспокоенно заметила:
— Это очень плохо. Потому что если Владимир — твое настоящее имя, то любой, кто захочет, может наслать на тебя чары или еще хуже — порчу. Злые духи сразу поймут, на кого насылается порча, и все. Тебе обязательно нужно иметь настоящее, тайное имя.
— А как мне его получить? — улыбнулся я. — Ведь тайное имя дают родители, а моих родителей здесь нет.
— Я знаю, — ответила Любава, уже окончательно выбившаяся из сил от работы с веслом на быстром днепровском течении. — Ты — человек из другого мира.
Не знаю, что именно вкладывала Любава в свои слова, когда уже второй раз говорила мне так. По сути, это совершенно правильно и отражает истинное положение вещей, но как могла неграмотная девушка из глубокой древности осознать такой факт? Я ведь и сам до конца не понимал, как такое возможно. Да что там до конца…
— Тайное имя дает тот, кто любит человека, — сказала девушка. — Тот, кто желает ему добра.
В этот миг наша лодка попала в речной водоворот. Стремительное течение закрутило ее на месте и вода потащила вниз. Нос лодки вдруг клюнул, затем клюнул сильнее, и Любава закричала. Увидев ее испуганные глаза, я догадался, что девушка не умеет плавать. Схватив весло, я принялся отчаянно загребать, чтобы выплыть хоть куда, лишь бы вырваться из захватившего нас гибельного водяного кружения. От моих усилий лодка сильно накренилась сначала в одну, а потом в другую сторону. Услышав за спиной плеск, я догадался, что нечто упало в воду. Лишь спустя минуту, когда моя лихорадочная работа веслом позволила миновать опасную стремнину, я сумел оглянуться и понял, что случилась крупная неприятность — в воду упало мое ружье.
Переправа через реку оказалась гораздо труднее, чем я мог себе представить. Днепр весьма широк, и переплыть его на плоскодонке при помощи весел без уключин — дело непростое. Оно потребовало напряжения всех физических сил, так что, когда нос нашей лодочки уткнулся наконец в киевскую пристань, мы с Любавой оба были в изнеможении.
Некоторое время я переживал по поводу утраты ружья. Как-никак, оно оставалось моим единственным защитником. Из ружья я застрелил угрожавшего Любаве медведя, из ружья сумел ранить Ждана. Оно придавало мне уверенности в себе.
Как это часто бывает, на помощь моему расстроенному духу пришла философия.
«В конце концов, — сказал я себе, — ружье было лишь иллюзией безопасности. Ни от чего серьезного оно бы меня все равно не спасло. Может быть, и неплохо, что оно утонуло. Теперь, по крайней мере, буду надеяться только на себя. Тем более что пора привыкать: похоже на то, что в этом мире я всерьез и надолго».