– Что, праздник будет? – вторя жене, криво усмехнулся Дворкин. – Телячьего фарша принесёшь, а мама твоя прощальных котлет накрутит?
– Маме некогда, – уже довольно сухо отозвалась Верочка, – у неё у самой завтра роспись. Так что на котлеты больше не рассчитывай, ей теперь будет кого котлетами твоими кормить.
Оставался ещё Лёка, последний член семьи, не охваченный мероприятиями, нацеленными на получение обманных добавочных метров. Тем временем начинался май, и теперь уже не кто иной, как Лев Грузинов-Дворкин, любовался панорамным видом двора, открывшимся его пытливому взору через дочиста отмытый Анастасией Григорьевной эркер. Он же и стал наиболее притягательным местом в их с Катей новой комнате. Лёка, испытывая удовольствие чисто художественного свойства, следил за тем, как резво, буквально на глазах распускаются золотые шары, как набирают они густо-охристый колер, как обретают законченную пышность, как тянутся к майскому солнцу их безудержно длинноногие стебли, и недоумевал, не мог взять в толк, отчего эти восхитительные создания природы так не нравились Рубинштейнам: ведь для художника, да и для любого, пускай даже обиженного жизнью, человека смотреть на то, как живая плоть стремительно восстаёт после нечистой и затяжной зимы, есть сплошное эстетическое наслаждение и обыкновенная понятная радость. Впрочем, на этот раз обошлось без избыточных рефлексий, к тому имелась мощная доминанта. На носу были экзамены, кроме того, предстояла экспедиция на Северный Кавказ, куда он, всё ещё студент, пробивался всеми возможными силами. Ужасно хотел попасть к Рербергу, всё ещё кумиру, – неважно кем. Главное было оказаться в операторской группе, в живой работе. К несчастью, Георгий Иваныч, в очередной раз разругавшись с режиссёром, сам же вписал себя в летний простой, но, учуяв в молодом операторе недурной потенциал, посоветовал прислониться к Даниле Гурвичу, оператору-постановщику фильма «Сквозной», с которым тот уже запустился и чью группу теперь ждала июньская киноэскпедиция продолжительностью в месяц. Сам же с ним и поговорил, отрекомендовав четверокурсника Льва Грузинова-Дворкина по всей форме. Лёка договорился и о Кате, уже с директором картины Изрядновым: клятвенно обязался все расходы по проживанию в экспедиции жены принять на себя; с другой стороны, пообещал её же бесплатное содействие костюмерам в деле глажки и чистки костюмов. Откровенно говоря, увозя с собой Катю, надеялся, что та приглянется режиссёру как лицо, как облик, как внешность целиком и, возможно даже, как будущая актриса. На роль для неё, само собой, не рассчитывал, но, чем чёрт не шутит, о неприметном эпизоде в условиях актёрского дефицита в дикой местности горной Северной Осетии, чего уж там греха таить, – помышлял. Он и теперь продолжал истово верить в Катькино актёрское дарование, особенно длинными каляевскими ночами, когда та, извиваясь под ним, могла вдруг зарыдать, полная счастливой страсти, или так же внезапно истечь слезами в приступе безудержной любви к ребёнку в момент кормления грудью. В такие минуты нерасписанная жена его Катя была не просто хороша – своей на редкость податливой психикой, чутко отзывной на любой мало-мальский намёк, она всякий раз доводила Лёку до слабого помрачения головы и будто разом зажигала в нём мужское неистовство. Он же, словно разом включённый, готов был завалить её там, где она стояла, сидела или полулежала, готовая всякий раз доказать свою поразительную женскость и умение быть желанной всегда. Узнав о своём участии в киноэкспедиции, Катя взвилась от радости. Оставалось лишь договориться с Анастасией Григорьевной насчёт присмотра за Гарькой. Впрочем, мальчик развивался отменно, и у обоих молодых родителей не имелось причин к любому беспокойству.
Вера Андреевна, поставленная перед фактом временной замены матери на бабку, не удержалась, перейдя на повышенные тона:
– Всё это замечательно, Лёва, но только я хочу, чтобы ты понимал: нет ничего сейчас важней для тебя, чем как можно скорее расписаться с твоей девушкой.
– С Катей, в смысле, – деликатно поправил её Лёка.
Та, впрочем, сделала вид, что поправки не услышала, и продолжила материнский урок практической жизни:
– Не успеете ко времени стать законной семьёй – пиши пропало, пролетите мимо всего: ни квартиры отдельной не будет вам, ни жизни самостоятельной, ни нормального будущего для ребёнка.
– Да не вопрос, мам, – отбивался Лёка, – просто времени нет вообще, ну совсем-совсем. Но я тебе обещаю, перед отъездом сходим-подадим, а через месяц, как раз в начале июля, распишемся. И будет всем нам счастье, вот увидишь.
В этой ситуации Вере Андреевне ничего не оставалось, как согласиться и нервически терпеть. Она, конечно, понимала, что своим плохо скрываемым неприятием невестки-проститутки частично ставит себя в положение семейного отщепенца, особенно на фоне вполне доброго отношения к будущей родственнице остальных членов семьи. Впрочем, о какой семье теперь уже могла идти речь? Лёка с этой своей и их ребёнком – отрезанные ломти на собственных отдельных метрах. Мать – пусть готовится к самостоятельному проживанию в неизвестной двушке без никого. Сама же – и то было делом законченно решённым – уйдёт к Давиду, насовсем, навсегда.
Думая о предстоящей внутрисемейной диспозиции, порой Верочка немного удивлялась тому, что не может с привычной для себя ясностью предугадать возможную реакцию Моисея на её уход из семьи. С одной стороны, знала, как никто, что муж её пронзительно умён, рационален и более чем здравомыслящ, – и это говорило за то, что он сумеет понять её внезапный шаг и проглотит его как печальную, но безысходную данность. Дальше будет зависеть лишь от него самого – общаться им и дружить или же враждовать и презирать один другого весь остаток дней. Сама же она – понятное дело – решительно готова к тому, чтобы не злить друг друга дальше, а найти вариант мирной жизни на расстоянии при общем сыне и внуке. С другой стороны – и такое, признаться, беспокоило Веру самым заметным образом, – Моисей может оказаться абсолютно не готовым к подобным изменениям в собственной жизни, тем более что по-прежнему почти всякую ночь, независимо ни от чего, он находил рукой её промежность и этим нежным жестом какое-то время как бы разогревал своё тело, готовясь к близости. И непременно получал её, всегда, при полном её женском согласии и без поиска отказных причин, потому что – она это точно знала – муж её без этого просто не мог, не научился, не отвык за годы их брака. И обмана в том не было никакого: уж она-то поняла бы, ощутила, разобралась бы с этим тоже как никто. А ещё немного было жаль его, профессора кислых щей кручения и твёрдых материалов сдвига, про которые он ей когда-то все уши прожужжал, как и про антенны свои, какие работают то ли через кровь, то ли через потные выделения, то ли через внутреннее железистое устройство всякого нормального человека. Но главное, что отвергало её от мужа, не давая угомониться разуму, было то, что незыблемо каменной опорой, надёжным остатком всей жизни возвышался теперь над нею Додик Бабасян с его мильонами, продуктовым дефицитом и нужными связями в мире необычных людей. И монумент сей, пускай и армянского сословия, многократно перевешивал Моисееву кафедру горного сопротивления. Однажды она поймала себя на том, что напрочь забыла, какую всё же конкретно кафедру возглавляет её муж. Тогда и решила окончательно – всё, это и есть финал совместного предприятия под названием «любовь и брак». Тем более – нутром своим чуяла – остановился её Моисей, набрал максимум, выбрал жизненные возможности, выработал дочиста отведённое ему пространство и дальше уже с места не сдвинется, как отлитая когда-то, но забытая всеми и брошенная за ненадобностью чугунина.
Зато отъезду внука ужасно обрадовалась княгиня. Для неё, изрядно утомлённой одинаковостью жизни при отсутствии мужчинского внимания, принять на себя заботу о Гарольде Грузинове, наследном князе и родимом правнуке, было делом благим и мечтательным. Уж она-то расстарается: приедут – не узнают своё же дитя. Откормит, отпарит, нагуляет воздухом палисадника, а заодно и разуму-уму научит, сколько успеется за месяц. Иными словами, предстояли радостные дни и ночи вкупе с ответственностью, к которой комбинатовскому главбуху на покое тоже не привыкать.
Моисей Наумович также приветствовал решение сына начать практическую работу, не дожидаясь диплома. В этом был он весь, его добрый и хороший Лёка, – в стремлении истинного художника к красоте, до которой сын мечтал добраться раньше других. Догнать и покорить с помощью камеры: увидеть обычный дневной или чуть рассеянный вечерний свет так, как не видят это остальные, соединить движение кадра с ходом самой жизни, создав для неё тот единственный фокус, который даст людям шанс лицезреть именно его, а не чьё-то ещё мастерство, способность фиксировать мир, наслаждаясь тем, как это сделано, как найдено, подано. Дворкин теперь уже любил Лёку по-иному, как не любил прежде, и это самого его некоторым образом удивляло, если не приводило в лёгкое недоумение. Порой даже начинал сомневаться в устройстве собственного прошлого, в том, что когда-то упустил сына, не приложив отцовских усилий, как всегда сам же и полагал. И что, верно, ничего так и не стало ошибкой: просто время само подогнало сына к отцу, выдержав уготовленный срок, как видно важный для сближения взрослого Лёки и поздно созревшего для дружбы с ним Дворкина.
Они убыли первого июня, куда-то в район то ли Моздока, то ли Владикавказа, он и сам точно не знал. Одним словом, в Северную Осетию. Что-то такое типа про любовь, пояснил Лёка, прощаясь, – на фоне гористой местности, а после – предательство главного героя со сверхъестественными способностями и его же быстрая смерть от шальной пули, как-то так. Впрочем, там и без сценарных наворотов места сумасшедшие, ты бы только знал, папа, какие возможности для оператора: горные реки, ущелья, скалы, снежные шапки на вершинах, пещеры, тоннели – всё без исключения первосортное в смысле красоты пейзажей и первозданности дикой природы. Мечта! И Катька рядом.