Настроение у него было хуже некуда. Ночная беготня только разбередила его тоску по воле. Ему было мало одной ночи. Он хотел быть свободным постоянно: и сейчас, и завтра, и через сто лет.
На Курском, как и на любом другом вокзале милиции хватало. Стараясь не дёргаться и не привлекать к себе внимания, Сатир побрёл мимо большого стеклянного фасада здания «Курка». Ночной мороз приковал весь мусор к тротуарам и оставшийся без работы московский ветер со злостью толкал прохожих в спины, трепал одежду. Маленький бомж, никому не нужный, как скомканный клочок обёрточной бумаги, сидел у стены на корточках и, вывернув карманы своей куртки, разрывал ткань. Сатир остановился рядом с ним, некоторое время разглядывал малолетнего оборванца.
— Зачем ты это делаешь? — спросил он.
— Чтобы руки можно было за подкладку поглубже засовывать. Так теплее, — не отрываясь от своего занятия, объяснил тот. Серая, в пятнах, материя затрещала по шву.
— Пойдём со мной, Тимофей, — сказал Сатир.
Мальчик поднял голову, всмотрелся в лицо Сатира, шагнул к нему, крепко схватил за руку.
— Ты… Ты… — зашептал он, вспыхнув от радости. — Нашёл… Я знал, что вы найдёте меня. Я ждал, а вас всё не было…
— Пойдём, — повторил Сатир и повёл его подальше от вокзала.
Они наскоро перекусили сосисками и чебурекам в ближайшей забегаловке, а потом пошли к бабушке Истомина. Из-за двери её квартиры слышался приглушённый вой. Бабушка долго и с недоверием разглядывала потрёпанного Сатира и маленького бомжа, а потом объяснила, что собака воет уже четыре недели. Начала незадолго до смерти Истомина и продолжает по сей день. Забралась под диван и целыми днями воет, как стонет. Бедная старушка совала ей туда пищу и воду, к которым псина почти не притрагивалась. Вылезать тоже не хотела, а когда соседи попробовали вытащить её насильно, огрызалась и едва не покусала пришельцев. Соседи предложили убить её, но Истомина воспротивилась:
— Хватит уже смертей. Пусть воет.
Она обложила диван пледами и подушками, чтобы заглушить звук, но это не особо помогало. К тому же часто приходилось убирать часть звукоизоляции, чтобы животное не задохнулось. Странно, но ночью псина замолкала, только иногда жалобно поскуливала.
Увидев сына хозяина, собака долго и безуспешно пыталась вылезти из своего убежища. Сатиру пришлось приподнять диван, чтобы выпустить её. Тут они увидели, что переломанная задняя лапа срослась неправильно, нелепо оттопыриваясь в сторону. Собака почти не могла ей шевелить, и она скорее мешала ей при движении. Встав на три лапы, она замерла, глядя в пол, словно стыдясь своего уродства и не решаясь поднять глаза. Шерсть её была густо покрыта серой мышастой пылью, годами копившейся под диваном. Тут же валялись измочаленные клочья бинтов и гипса. Комок из пыли и ниток прилип к собачьему носу и жалобно дрожал от частого шумного дыхания. Шкура туго, как барабанная кожа, обтягивала тощее бугристое тело с пилой позвоночника на спине. Рёбра торчали, выпирая, словно каркас парника.
— Господи… — схватилась за голову Истомина. — Бедная ты моя девочка…
Мелкий упал на колени, обнял собаку, тихо забормотал что-то ей на ухо, размазывая по лицу слёзы с грязью. Принялся гладить её, счищая пыль, и говорил что-то, не умолкая. Собака чуть отстранилась от него, лизнула в ухо и снова прижалась. Сатир клялся потом, что видел, как она заморгала, смахивая появившиеся слёзы.
Потом на кухне бабушка Валя кормила друзей щами, плакала, вытирая покрасневшее лицо, и рассказывала.
Истомин принёс собаку незадолго до своей смерти, всю сплошь замотанную бинтами и гипсом. Из белого кокона торчали лишь морда, обрубок хвоста, да кончики лап. Старушка повздыхала, посетовала на бестолкового внука и смирилась. Пару дней внук ухаживал за псиной, потом исчез и вскоре стало известно о его гибели. Собака завыла и стала рвать гипс с бинтами. Покончив с путами, заползла под диван. За Истоминой-старшей приезжали следователи, возили куда-то, долго разговаривали, выспрашивали о взрывчатке и друзьях внука, взяли подписку о невыезде.
«А я всё-таки на редкость тупой товарищ», — подумал Сатир. «За квартирой вполне может вестись наблюдение. Неосторожно, крайне неосторожно».
Правда, к этому времени его волосы уже отросли после «кришнаитской» стрижки, да к тому же он отпустил усы и небольшую бородку. Так что даже не каждый знакомый узнал бы его сейчас, не то что люди, знающие только по фотороботу.
— Вы уж заходите как-нибудь. Посидим, поговорим, ребяток помянем. Одной-то мне теперь совсем скучно будет, — сказала напоследок бабушка Валя.
— Хорошо. Обязательно зайдём, — пообещал Сатир.
Мелкий с собакой вышел во двор один. Сатир донёс псину до первого этажа, после чего побежал наверх. Через люк вылез на чердак и вышел из другого подъезда.
Убедившись, что слежки не видно, через пару кварталов они поймали такси. Белка с Эльфом так обрадовались появлению Тимофея, что даже забыли устроить Сатиру выволочку за его ночной побег. Они накормили пацана и собаку, затем Белка быстренько раскидала хлам в одном углу и устроила там постель для Ленки. Мелкий заявил, что спать будет только рядом с ней и ни на какие диваны в жизни не пойдёт. Пришлось и для него устроить лежанку на полу. Едва добравшись до своего угла мальчик обнял собаку и тут же уснул, а та ещё долго лежала, уткнувшись своим мокрым коричневым носом ему в ухо и не смела даже шевельнуть обрубком от неизвестно откуда свалившегося на неё счастья.
Через три дня ветеринары под наркозом заново раздробили собаке кости, а потом собрали их так, как они должны стоять. Затем опять закатали Ленку в гипс. Тимофей ухаживал за ней, как за сестрой, старался угодить и предупредить любое её желание. Таскал из холодильника всё, что, как считал, могло ей понравиться. Никто не ставил ему это в упрёк. Собака понемногу выздоравливала, кости срастались. Ветеринары сделали всё, что могли, но всю оставшуюся жизнь она всё равно прихрамывала на левую заднюю ногу.
Появление Тимофея и Ленки ненадолго взбодрило обитателей подвала, но вынужденное безделье и однообразие вскоре снова упали на них тяжким грузом и вернулась тоска. Белка целыми днями наигрывала на детском пианино какие-то беспросветно печальные мелодии, больше похожие на монотонное постукивание дождевых капель по стеклу. Эльф писал что-нибудь или читал книги. Когда Белка просила, он охотно пересказывал ей их сюжеты, высказывал своё мнение, иногда зачитывал вслух целые отрывки. Белка слушала, не прекращая музицировать и подстраиваясь под речь Эльфа. Музыка и голос переплетались, затягивались причудливыми узелками, раскачивались, словно хрупкие подвесные мостики над пропастью. Ленка и Тимофей внимательно слушали, переводя взгляд с Эльфа на Белку и обратно. Сатир курил, лёжа на полу рядом с пианино, и пускал дым в потолок, закручивая его причудливыми спиралями.
— Не кури, здесь дети, — сказала ему Белка.
— Пусть курит. У меня и отец, и мать курили, я привык, — вступился за него Тимофей.
— Тогда, раз ты решил стать его защитником, передай ему, чтобы он из дому больше не убегал. А то исчез тут, свинтус. Даже записки не оставил.
— Ты больше не убегай никуда, ладно? — неожиданно робко попросил Тимофей.
Сатир равнодушно кивнул. Белка неодобрительно покачала головой и вернулась к музыке. Эльф, зажав в одной руке бутылку портвейна «777» он же «Три топора» («Тяжёлые времена», — говорил Сатир, принося домой этот «нектар». — «Другие предметы роскоши нам не по карману»), а в другой книгу, читал:
— …Ближе к концу жизни Аквинат пережил Вселенное Созерцание. После этого он отказался возвращаться к работе над неоконченной книгой. По сравнению с этим, всё, что он читал, писал и о чём спорил — Аристотель, предложения, Утверждения, Вопросы, величественные суммы — было не лучше мякины с соломой. Для большинства интеллектуалов подобная сидячая забастовка показалась бы неблагоразумной, даже нравственно неверной. Но ангельский доктор провёл больше систематических рассуждений, чем любые двенадцать рядовых ангелов, и уже созрел для смерти. Он заслужил право в те последние месяцы своей бренной жизни обратиться от чисто символических мякины с соломой к хлебу действительного и существенного Факта. Для ангелов с лучшими перспективами на долголетие должен был произойти возврат к мякине. Но человек, возвращающийся через Дверь в Стене, никогда не будет точно таким, каким он туда вошёл. Он будет более мудрым, но менее самоуверенным более счастливым, но менее удовлетворённым собой, будет скромнее, признавая своё невежество, однако будет подготовлен для понимания связи слов с вещами и систематических рассуждений с непостижимой Тайной, которую они пытаются — всегда тщетно — ухватить.
Эльф замолчал. Отзвенев последними нотками, затихло пианино. Белка сняла руку с клавиш, опустила на колено. Сатир выпустил изо рта несколько дымных облаков, они поплыли по комнате и растворились где-то в сумрачных ущельях старья.
— Я всегда завидовал визионерам, — сказал Эльф. — Увидеть то, что не дано видеть никому из живых, разве не этого все мы хотим и не к этому стремимся?
— А что это за книга была? — спросил Сатир.
— Олдос Хаксли «Двери восприятия».
— Doors, значит, — задумчиво сказал он. — Хорошо. Тимофей, а ты что-нибудь понял?
— Не знаю. Нет, наверное, — мальчик лежал рядом с Ленкой и провожал глазами исчезающие облачка дыма.
— А тебе мама или папа когда-нибудь сказки читали? — спросил Сатир.
— Отец, иногда.
— Ну, расскажи нам что-нибудь.
Все думали, что мальчик станет отнекиваться и ломаться, но он неожиданно легко согласился:
— Хорошо, отцову любимую расскажу. Он её чаще всего вспоминал.
— А тебе самому-то она нравилась?
— Нет, не очень. Она отцу нравилась. А мне всё равно было. Правда, я плохо помню эту историю, отец её всё время по-разному рассказывал. Он обычно рассказывал её после того, как укол себе делал, а после уколов он всегда странный становился.