Очень много белого цвета. Стены мира белые, глянцевые, расчерченные на правильные квадраты. Небо тоже белое, чистое. На нём горят длинные яркие солнца. Здесь всегда тепло и сухо. Я часто поднимаю свой розовый нос кверху и, щурясь, смотрю на светила. От этого потом бегают перед глазами слепые пятна, но мне всё равно снова и снова хочется смотреть на небо.
Рядом копошатся такие же, как я — белые и молодые. Меня не покидает радость от того, что мы такого же цвета, как стены и небо. В этом есть что-то запредельное, что-то роднящее нас со всем миром, всей вселенной. Мы уже не сосём мать, мы достаточно взрослые, чтобы справляться со всеми делами самостоятельно.
Еду нам теперь приносят боги, повелители этого мира. Огромные, когда они наклоняются над нашим домом с прозрачными стенам, они закрывают собой небеса и на всё падает тень. Боги добры, они любят нас, иначе с чего бы им давать нам пищу и тепло? Когда они приходят с пищей для нас, мы разом поднимаем головы кверху, глядим на них нетерпеливыми глазами, шевелим тонкими голыми хвостами и они дают нам наш хлеб и воду.
Я наблюдаю за ними с того момента, как впервые увидел их. Пока другие судорожно прорываются к еде, я, не дыша, смотрю на богов. И чем дольше я их вижу, тем яснее понимаю: мы похожи на них! У нас по четыре лапы и у них тоже, у нас по два глаза, и у них, но самое главное: они тоже белые! Белые, как весь остальной мир! Мы в родстве с богами, иначе я и не могу понимать то, что вижу. Господи, до чего ж я был счастлив, осознав это. Мне хотелось всем рассказать о своём открытии, но меня никто не слушал, все были заняты едой. Я не обиделся. В конце концов, моё понимание и их невежество ничего не меняет в этом прекрасном и счастливом мире. В любом случае, мы будем счастливы, иначе для чего создана вселенная? Я пищал от радости, катался по земле, играл со своим и чужими хвостами. Я знал, что так будет всегда. Я только не понимал, почему боги так добры к нам, таким ничтожным в сравнении с ними. Когда я думаю об этом всё моё существо наполняется таким восторгом, что невозможно выразить никакими средствами.
Всех нас рассаживают по отдельности. Каждого в свой дом с прозрачными стенами. Мы пытаемся приблизиться друг к другу, но всё бесполезно. Стеклянные стены не пускают. Я не знаю зачем это сделано, но так захотели боги, а значит в этом есть истина. Я обнюхиваю внимательно новое жилище и не нахожу в нём никаких отличий от прежнего, кроме размеров.
Приходит бог, берёт меня аккуратно, сжимает, и вдруг я чувствую резкий укол. Боль врывается в моё тело, несколько минут выжигает его изнутри, так что я не могу думать ни о чём другом, и потом медленно затихает. Я оглядываюсь вокруг и вижу, что и с другими происходит то же самое. Мои братья и сёстры вертят от боли хвостами, когда бог вонзает в них луч холодно блестящего света. Я поражен невероятным зрелищем, я преклоняюсь и не понимаю, что это и зачем это происходит. Боги открылись нам с невероятной, страшной стороны. Мы, которых они так любили, переносим жесточайшие муки. Твержу себе, что не в моих силах понять их деяния. Как раньше я не мог понять их любви к нам, так и сейчас не могу понять жестокости. Я могу только верить, что они всё ещё любят нас.
Прошёл день, боль от укола совершенно исчезла, но вместо неё наступило странное неприятное состояние. Меня немного знобит и пошатывает. Всё время очень жарко. Есть совсем не хочется, зато постоянно хочется пить. Пришли боги, внимательно смотрят на нас, некоторых берут на руки и относят куда-то, скрываясь в дырах, открывающихся в стенах. Я почти не встаю, потому что ходить стало тяжело. Остальные, насколько я вижу, чувствуют себя не лучше. Я всё время напряжённо думаю, есть ли связь между уколом луча и моим нынешним состоянием. Страшно признаться, но боюсь, что есть. Боги открылись с чудовищной стороны. Заставляю себя думать, что это нужно для того, чтобы мы стали более достойными, что-то вроде испытания. Поэтому стараюсь держаться молодцом.
Пришли боги. Взяли на руки. Снова укол. Больно ужасно, хуже чем в первый раз. Многие пищат от боли. Весь мир наполнен стонами и болью. Со всех сторон слышен писк очередных жертв. Не могу слушать. Я понял, что согласен переносить любую свою боль, но не видеть чужую.
Снова уколы. Тело ломит, в голове что-то плавится. Задыхаюсь. Стал плохо видеть. Вижу лишь нестерпимо яркий свет, идущий со всех сторон. Белизна, которая раньше давала столько радости и надежды, теперь выжигает глаза. Стоны вокруг слились в один непрерывный вопль. Слышать это свыше моих сил. Многим нашим ещё хуже, чем мне. Я смотрю сквозь стеклянные стены на то, что происходит в других домах и понимаю, что не верю больше в любовь богов к нам. Я должен что-то делать, потому что чувствую, как приближается что-то страшное и необратимое. Не уверен, что кто-то еще из наших чувствует это. Я знаю только, что я больше не буду сидеть в бездействии, смотреть на боль и слушать стоны. Я кричу, кричу что есть мочи:
— Не давайтесь в руки богам! Приближается что-то ужасное! Не давайтесь в руки богам!..
Меня никто не слышит. Я слишком слаб.
Когда бог протягивает руку, чтобы взять меня, я дёргаюсь изо всех сил и кусаю его. Кусаю за нас за всех, кто задыхается и бредит, не в силах даже пошевелиться от уколов тонкого холодного луча. От неожиданности он роняет меня и отступает от моего дома. Слышался рокот и гром. Бог в гневе, по-моему, он испугался. А перед моими глазами стоит картина появления из нестерпимой окружающей белизны ярко-красного пятна, красивей которого я не видел ничего в жизни. Это цвет моей победы над волей, обрекающей на муки меня и таких как я.
Бог снова приближается ко мне под аккомпанемент плача и стонов. Протягивает что-то блестящее, сжимающее меня так, что кажется кости сейчас раскрошатся. У меня уже нет ни малейших сил сопротивляться. Снова укол. Я даже не реагирую на боль, потому что знаю, что уже перешёл все пределы.
Лаборант медленно снял пластырь с безымянного пальца, внимательно осмотрел ранку.
— Не загноилось? — спросил бородатый врач.
— Вроде, нет.
— Ну и слава богу.
Врач подошёл к окну. С той стороны окна на него смотрела любопытная, как кошка, синица. «Надо бы семечек кинуть на подоконник. Пусть клюют» — подумал он. Побарабанил по стеклу коротко остриженными ногтями. Синица упорхнула. Врач запустил пальцы в редкую седеющую бороду. Откашлялся.
— Так что, все перемёрли?
Лаборант скатал пластырь в липкий комочек, стряхнул в урну.
— Мыши-то из третьего сектора? Все. Позавчера ещё. Уже исследовали и кремировали. Результаты записали. В обычном порядке.
Врач наклонился над умывальником, задумчиво помусолил мыло, сполоснул руки водой.
— Дрянь вакцина. Очередная неудача, коллега. Готовьте материалы. Завтра отчёт писать будем».
Эльф дочитал до конца. Поглядел на Сатира, увидел, что тот укрылся с головой пледом и лежит не шевелясь и не дыша, будто мёртвый. Эльф тронул его, он едва заметно дернулся.
— Ты спишь? — спросил Эльф.
— Нет.
— Ты всё слышал?
Сатир не ответил. Эльф повторил вопрос.
— Слушай, будь другом, принеси мне димедрола, — устало попросил Сатир.
Эльф немного опешил.
— Зачем тебе? Ты ж никогда в жизни таблеток не пил.
— Ни видеть, ни слышать больше ничего не могу. Уснуть хочу. Принеси. Пожалуйста, — закончил он почти с мольбой.
Эльф сходил в аптеку, принёс Сатиру димедрол.
— Спасибо, — поблагодарил тот, глотая таблетки. — Только бы снов не было, — пробормотал он, укладываясь обратно в ванну.
Ему повезло. Он проспал без сновидений, как и хотел, около двух суток. Проснулся ночью. Из-за задёрнутых штор пробивались слабые лучи света ночного города. Сатир перевернулся на спину и стал глядеть в потолок. Вспомнил рассказ Эльфа. Медленно пересмотрел в уме сюжет. Ему отчего-то стало холодно, как будто он получил горсть сырой могильной земли за пазуху. Сатир укрылся с головой и прошептал:
— А что если высшая наша доблесть как раз и состоит в том, чтобы не дёргаться и свято верить в то, что Бог найдет эту самую вакцину? Вакцину, после которой наши друзья и родные навсегда перестанут мучиться и умирать.
Он повторил это несколько раз вслух, словно хотел удалиться от вопроса и представить, что ему задаёт его кто-то посторонний. Слова глухо и тяжело вылетали из-под толстого пледа. Бились о стены тёмной комнаты, как большие морские птицы, окутанные разлившейся из взорванного танкера нефтью.
— А что нам делать до тех пор? — спросил он себя шёпотом. — Сидеть в грязи и смотреть, как умирают дети?
Он повторял эти слова снова и снова, распаляясь всё сильней.
— Сидеть и смотреть? Смотреть, как умирают? Видеть, слышать и молчать? Смирение? Непротивление? Другую щёку подставить? Детей им отдать? Кровь, мозг, слёзы, радость отдать? Не сопротивляясь? Не допуская насилия, ибо неправедно? Достоевский? Толстой? Праведники? Да! Они все праведники! Одни мы гниль, потому что чужую боль терпеть не умеем!
На третью ночь к нему пришла Белка. Подошла к окну. Дохнула на стекло, тут же ставшее белёсым, и написала на нём «смерти нет!». Потом легла рядом с Сатиром и заговорила тихим голосом, стараясь не разбудить Эльфа и Тимофея.
— Телевидение занимается тем, что пугает людей, — начала Белка. — Оно подсаживает их на страх, как на наркотик.
— Люди рады быть напуганными, — согласился Сатир.
— Это проявление сенсорного голода. Страх — это чувство, адреналин, возможность почувствовать себя живым. Хоть чуть-чуть вырваться из ежедневной рутины: подъём, завтрак, работа, обед, работа, ужин, сон. А тут, в телевизоре — жизнь! Это же так приятно, ничего не делать и чувствовать себя живым. Смотреть, как люди убивают друг друга, взрывают, калечат. Сидишь в безопасности и боишься. Так сладко! Даже если ты и не чувствуешь страх на сознательном уровне, в подсознании он всё равно есть, тихий и незаметный, как термиты в стенах старого дома. Люди так привыкают боя