- Имя значит «принадлежащий к Емилию», Емилий же - в словах приятный…
Архаров расхохотался.
- Манифест! - выкрикнул он. - Ну точно, манифест! Куды уж приятнее!
Тут его вдругорядь осенило.
- Послушай, честный отче, а бывает ли такое, что вот крестишь ты дитя, и об имени все с крестными условлено, и вдруг в нужную минуту ты даешь ему совсем иное имя? Скажем, уговорились окрестить Емельяном, а ты - бац! - нарекаешь Александром? Или наоборот?…
- У меня раз было, да ничего, обошлось, - признался отец Никон, понятия не имевший, какого такого Александра из архаровских знакомцев следовало звать Емельяном.
- Емельян Сумароков… - пробормотал, пробуя сочетание на слух, Архаров. - Да нет, неблагородно как-то… с таким имечком анненской звезды не получишь… А что, честный отче, может ли Господь шутить? Как ты полагаешь?
- Я полагаю… - священник задумался. - Господь нам через таковые несовпадения… или же совпадения… Он нам нечто знать дает. А точнее - не скажу, ибо настолько не умудрен.
- И что же я должен узнать через пугачевские несовпадения? Погоди, отче, своим умом дойду…
Архаров молчал долго, наконец посмотрел на священника и покачал головой:
- Нет, не получается…
В дверь поскребся канцелярист Щербачов, принес важные бумаги. Тем разговор и кончился.
О подробностях следствия Архаров узнавал из первых рук - генерал-аншеф князь Михайла Никитич Волконский был назначен председателем следственной комиссии. Вторым по значимости лицом был в ней генерал-майор Павел Потемкин. Начались допросы. Государыня особо писала князю, беспокоясь, чтобы Пугачев не умер под пыткой до окончания дела, и просила не усердствовать по сей части.
В декабре следствие по делу самозванца завершилось, все бумаги Потемкин с Вяземским повезли в столицу, и государыня подписала манифест о предании преступника с соратниками суду Сената. Было это 19 декабря, на следующий день в Москву был отправлен обратно Павел Потемкин, а днем спустя - генерал-прокурор Сената князь Александр Алексеевич Вяземский. Про себя же государыня решила, что двинется в дорогу по окончании суда и убедившись также, что Волконский, как ему было велено, подыскал подходящий дворец для нее самой и для ее свиты. А поскольку переезжать в Москву на неопределенное время собрался не только двор, но и высшие учреждения империи, то хлопот с их расселением хватало.
26 декабря князь Вяземский прибыл для производства суда по делу Пугачева и имел секретное совещание с Волконским, после коего Михайла Никитич вызвал к себе Архарова.
- Ее величеству угодно, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, - так определил он положение дел. - И покарать жестоко, и при экзекуциях чтоб никакого мучительства отнюдь не было.
- Жестоко, но без мучительства? - переспросил Архаров.
- То-то и оно. А поскольку в приговоре будет коли не колесование, так четвертование злодея, то я уж и не знаю, как угодить… не подскажешь ли чего?…
Архаров крепко задумался.
О генерал-прокуроре князе Вяземском Волконский имел хорошее мнение и полагал, что государыня ценит по заслугам его ум, образованность, исполнительность и честность. Обер-полицмейстер знал этого человек не так хорошо, однако, с одной стороны, довольно доверял Волконскому, с другой же - понимал, что эти двое, столько времени проговорив наедине, уж точно что-то придумали. А коли после беседы московский градоначальник вызвал Архарова, а не кого другого, - то, выходит, их замысел в жизнь воплощать придется ему.
- Государыне я отписал, что мы с Вяземским рассудили о приведении к концу злодея Пугачева дела, но не прежде как после нового году кончить надеемся. Пусть понимает, как ей угодно… однако способа исполнить пожелание пока не вижу…
- Да и я также…
Потом на Архарова особой милостью государыни взгромоздили тяжкий груз - оповещение приехавших в Москву членов Синода и Сената о собраниях в кремлевских ее императорского величества покоях, и не просто так, а пристойным образом, и сделать так, чтобы 30 декабря все они оказались на заседании. Сам же он зван не был, отчего даже несколько обиделся, хотя видел список своими глазами - полковников не приглашали, а лишь генералов, тайных советников и президентов коллегий.
На многих напала лень, да и какая радость слушать снова и снова про убийства и грабежи, когда и так ясно - будет казнено несколько человек, прочих же, ободрав кнутом, поставив на рожи знаки и лишив ноздрей, спровадят в каторгу.
Граф Петр Иванович Панин сам объявил Архарову, что он, ежели здоров будет, то приедет, и Архаров донес об этом князю Волконскому. Но потом Панин прислал сказать Вяземскому, что он нынешнею ночью заболел и лег в постелю и затем в собрании быть не может. И многие, сославшись на хворобы, сообщили, что они в собрании быть не могут.
Подробности Архаров узнавал от Волконского.
- Было у нас еще недоумение - все ли, что в бумагах, относящихся к делу, произносить вслух, - поздно вечером рассказывал князь Архарову и супруге. - Сообщники злодея немало рассказали о его намерении постричь государыню в монастырь, о благоволении к Елизавете Воронцовой…
- Ныне Каменской, - поправила княгиня. - Неужто и на этой собирался жениться? Каков турок!
- … и, что хуже всего, о заздравных тостах Пугачева в честь «своего сына», цесаревича Павла Петровича, на пирах с соратниками в Бердской слободе и под городом Осой. Дворец он там себе устроил, а на стенку - портрет цесаревича, и принародно с ним беседовал. Об этом на основном допросе поведал он сам, да как еще на нас глядел - полагал сим купить послабление… Ну и как прикажете о таких материях толковать - при теперешнем-то положении дел?…
И, наконец, следовало как можно осторожнее разгрести дело ржевского купца Долгополова. Подробности Вяземский рассказал князю Волконскому, а тот - Архарову, со строжайшим уговором далее не распространять.
- Так я и знал… - ворчал, слушая, Архаров. - Должен был таковой а-ван-турь-ер явиться, должен был, без него картина всех безобразий была бы неполной.
Сей ржевский авантурьер Иван Долгополов раньше поставлял фураж в Ораниенбаум, но промотался. Скрываясь от кредиторов, он додумался ехать прямиком в лагерь Пугачева - уж там-то не достанут. Пугачеву такой визитер, громко признающий его императором, был весьма кстати. Самозванец принародно обещал не только вознаградить его в будущем, но и отдать долг за фураж, который будто бы остался еще с той поры, как Петр Федорович был на российском троне.
Увидев, что оплата откладывается до неведомых времен, Долгополов опомнился и стал искать, как бы извлечь выгоду из своего нынешнего положения. Его нечаянно навели на ум казаки, рассуждавшие о вожаке - сильно засомневались в царском происхождении «анпиратора». Долгополов стал подговаривать казаков написать прошение государыне с обещанием выдать Пугачева, а когда те не согласились, составил поддельное прошение, подписав его известными ему казацкими именами. В прошении яицкие казаки обещали выдать Пугачева, если подателю прошения, то есть Ивану Долгополову, будет вручено по 100 рублей на каждого из 300 казаков. С этим документом ржевский изобретатель явился к князю Орлову. Тут ему повезло - поверили.
Денег на руки Долгополову, впрочем, не дали, а снарядили целую комиссию, под начальством капитана Галахова, и тайно отправили ее на поиски самозванца. Долгополов ехал вместе с комиссией и морочил голову Галахову до последнего. Они странствовали по разоренным местностям, пока случайно не узнали про новое поражение самозванца. Наконец Долгополов потребовал денег и команду для поимки Пугачева, утверждая, что из-под Черного Яра самозванец может удрать весьма далеко и сделаться вовсе неуловимым. Очевидно, помутившись рассудком, Галахов выдал ему три тысячи рублей и даже дал солдат. Остальные деньги обещал, когда увилдит своими глазами пленного Пугачева. Долговолов, коему терять уже было нечего,завел команду в степь и скрылся. Впоследствии его поймали - и вот теперь легковерие Орлова, из коего проистекало и легковерие самой государыни, приходилось расхлебывать Сенату и Синоду…
Времени же имелось мало - государыня торопила поскорее избавиться от этой докуки. И, дабы не изобретали судебных проволочек, приказала в сомнительных случаях, много не рассуждая, поступать так, как поступаемо было десять лет назад в деле поручика Мировича, нелепого заговорщика, которому тоже не терпелось скинуть с престола ее величество.
Так вот и наступил новый, 1775 год.
- Ну, до чего додумался, Николай Петрович? Казнь-то на десятое января назначена, - сказал Волконский после того, как показал знаменательные строчки в письме государыни от 1 января.
«Пожалуй, помогайте всем внушить умеренность, - писала она, - как в числе, так и в казни преступников. Противное человеколюбию моему прискорбно будет. Не должно быть лихим для того, что с варварами дело имеем.»
- Я, Михайла Никитич, посовещался со Шварцем.
- Разумно. И что Шварц?
- А Шварц, как оказалось, в сомнительных случаях имеет привычку совещаться с Кондратием Барыгиным…
- Кто таков, отчего не знаю? - удивился Волконский.
- А вашему сиятельству и не для чего его знать, он кнутобойца у Шварца, - прямо сказал Архаров, хотя мог бы назвать Барыгина подручным. - Кондратий же к нему искренне привязан. Коли помните, именно он первым опознал Брокдорфа и тут же доложил.
- И что Барыгин?
- Барыгин сказал попросту - не извольте беспокоиться, не впервой, с кем надобно переговорю. Этакие дела, сказал, у нас запросто делаются, а особливо, сказывают, при государыне Анне катам было житье, многие оказывали знатным особам на эшафотах неоценимые услуги…
- Ну, Архаров… нехорошо, коли что выйдет не так…
- Сам знаю. А только я из своих денег дал Шварцу двести рублей. И на что он их потратит - спрашивать не стану. Чего нужно достичь - я ему втолковал.
- Карл Иванович, я чай, зря не потратит. А тебе, да и всем нам, за это дело выйдут наградные - вот двести рублей и вернутся.