В четверг же в полицейской конторе случилось дело обычное - десятские притащили очередной, неведомо который по счету подметный манифест.
Общая радость от побед над шайками самозванца не миновала Рязанское подворье, проникла даже в нижний подвал, тесно увязавшись со Светлой седмицей. Грешно было лишать полицию такого праздника, как Пасха, и Архаров заранее знал, что бегать будут вполноги и мыслить в полголовы. Он искренне не желал портить своим людям Пасху, он был готов на многое в эти дни глядеть сквозь пальцы, но скопившаяся хандра, давно знакомая ему хандра, приправленная тревогой, хандра неистребимая (он исповедался и причастился на Страстной неделе; думал, полегчает; когда вышел из храма, лишь тяжко вздохнул) окрепла в нем настолько, что все благие намерения пошли прахом.
Архаров и ехал-то не столько трудиться, сколько убедиться, что Рязанское подворье празднует в меру. Он взял с собой секретаря, чтобы по дороге туда и обратно немного попрактиковаться во французском наречии. По вечерам, когда Саша убаюкивал начальство французскими кнжками, было не до того. А с утра вроде бы и неплохо.
По дороге встретили несколько крестных ходов, а также отдельных батюшек с дьячками, которые обходили свои приходы с большими крестами, громко славя Вескресение Христово, и всюду бывали отблагодарены чаркой водки или же доброхотным даянием. Во всех дворах дети и молодежь катали яйца по деревянным лоткам, и Архаров вспомнил - когда-то было у него счастливое яичко, разрисованное травами, катившееся дальше прочих, он так и не узнал, из чего оно было сделано. Воспоминание было лишним - как и все, что связано с детством в Москве.
Он вошел в здание полицейской конторы и, сопровождаемый Сашей, направился к канцелярии, где, судя по шуму, собралось все население Рязанского подворья. Явился он вовремя - Клашка Иванов, забравшись на стул, читал манифест, Демка же делал к нему свои добавления. На сей раз грамота самозванца и сама по себе была весьма бессвязна и бестолкова, так что Клашка часто терял смысл и запинался, Демка же этим нагло пользовался.
- Всем армиям государь, Российской землею владетель, - возглашал со стула Клашка.
- И о заднице своей радетель, - добавлял Демка.
- … государь и великая светлость, император российский, - Клашка покосился на Демку.
- От нас, убогих, неблизкий, - тут же нашелся Демка.
- …царь Петр Федорович, от всех государей и государыни отменной, и прочия, и прочая, и прочая. Сколько-сколько грозные и грозители в его величества руках уже искорененье!… - Клашка уставился в манифест, но именно так заканчивалась загадочная фраза.
- В нужнике на поселенье! - выкрикнул Демка, к большой радости архаровцев и канцеляристов.
- Больших и меньших в одном классе почитатель…
- А также животом в нужнике страдатель!
- …скудных обогатейший государь и милостивый царь от его величества, и всем разные уездные и провинциальные подсудимы!…
Демка собрался было еще что-то ляпнуть, но непостижимым образом учуял приближение Архарова и насторожился.
Обер-полицмейстер решительно отпихнул стоящего к нему спиной Абросимова, несколько архаровцев обернулись, шарахнулись в стороны, но Клашка, глядевший в подложный манифест, этого не заметил.
- Старшинам же башкирским, малым и меньшим, правоверным богатырям и казакам, и всем моим подданным, которые мене почитают…
Тут Архаров наконец явился перед глашатаем самозванцевой грамоты, грозный и злой до того, что кулаки чесались. Клашка, лишившись дара речи, соскочил со стула и тут же получил увесистую оплеуху. Архаровцев и канцеляристов словно бурей размело - тут же пространство вокруг обер-полицмейстера очистилось, так что он остался совсем один, лишь на полу у его ног валялся манифест.
- Заигрались, бляди, - сказал Архаров. - Курица в гнезде, яйцо - известно где, а они со сковородкой прибежали. Отставить балаган! Для нас больше праздников нет! Покуда сукин сын не будет изловлен! Все по-прежнему! Всякая крамола - в дело!
Возражать разъяренному командиру не посмели.
От этой вспышки Архарову полегчало. Он повернулся, вышел из канцелярии и прошел к себе в кабинет. Там сел за стол и задумался.
Он не любил Москву. Он не верил Москве. Разговенье у Волконского его в сем мнении укрепило. Город был опасен своей мнимой простотой, за которой могло Бог весть что скрываться. Лица княжеских гостей были беспредельно лживы - и даже личико красивой Варвары Ивановны тоже скрывало какие-то нехорошие поползновения.
В том, как Москва праздновала победы над самозванцем, была нестерпимая фальшь…
Стало быть, хоть обер-полицмейстер, коли уж не градоначальник, должен сохранять внутреннее напряжение и держать под прицелом все самые опасные места.
И от сознания того, что он на посту - один, Архаров вдруг повеселел.
- Канзафаров! Тимофей! Федька, мать твою конем! Яшка!… - заорал Архаров. - Сашка, всех сюда гони!
И, пока секретарь, испуганно ждавший распоряжений у дверей кабинета, бегал за подчиненными, Архаров хмыкал и посмеивался, одновременно вспоминая семьдесят первый, осень, чуму, пожары и камни из толпы, и прикидывая, что сказать своим архаровцам.
И, когда набились в кабинет, сказал сурово:
- Поваляли дурака, и будет. Все продолжается. Всякая крамола, всякое кривое слово - наши. Во всяком кабаке, на всех торгах, хоть в храме Божьем, хоть в бане! Все поняли?
Молчание было достаточно красноречивым ответом.
- Манифест - не матерная дурость на лубке, что на Сретенке продают. Чуму помните? Кто по Москве шастал, дома грабил, бунт затевал - помните? За митрополитом через весь город гнался, в Кремль врывался, церкви грабил - помните? Ага, не забыли. Так что нужно послать наших десятских к Донскому и к Данилову монастырям, на кирпичные заводы. Вот где у нас прореха!
- Ахиллесова пята, - подсказал Сашка.
- Мастеровые заводские - вот кто рад самозванцу. Вот где могут его манифесты из рук в руки передавать. Для них, дураков, и писано. Ох, верно в журнале пропечатано - заводы для нас бесполезны… Так вот - сейчас там все на радостях пьяны, а что у трезвого на уме - у пьяного где? Сейчас же всем - туда, и слушать, что болтают! На трезвую голову там чужого, поди, прибить могут, а спьяну, да в Светлую неделю, им всякий, кто стопкой угостит, - брат родной. Еще - к кладбищам, где староверы угнездились. Послушайте, что они про государя толковать будут, который велит старые церкви ломать, а новые семиглавыми строить и двумя перстами креститься! Пошли вон! Канзафаров, стой. Я сам хочу на твоего бунтовщика со звездой глянуть. Когда он будет в кабаке - пусть за мной пошлют. А теперь - Щербачова ко мне со всеми донесениями и «явочными», сколько их скопилось за три дня! Живо!
Он взялся за работу рьяно, понимая, что она лишь и даст единственное облегчение. Возился с бумагами допоздна. Наконец плюнул на все и засобирался домой.
В коридоре он столкнулся со Шварцем.
Немец был одет нарядно, на голове его красовался новый и свежий нитяной паричок - как всегда, дешевый.
- Христос воскресе, ваша милость, - деловито сказал Шварц.
- Воистину воскресе, - несколько удивившись, отвечал Архаров. - Ты что ж, тоже православную Пасху празднуешь?
- Как положено верноподданному Российской империи. Не могу уклоняться.
Тут бы им и расстаться, но оба не смогли почему-то любезно попрощаться, так и застряли в коридоре.
- Ты как вообще, черная душа, крещенный? - неуверенно спросил Архаров.
- Нет.
Ответ был более чем странный. И внушающий обер-полицмейстеру, бывшему хоть и нерадивым, а христианином, некоторое опасение.
- Так покрестись. Я тебя к отцу Никону свожу, договоримся…
Шварц посмотрел на Архарова искоса, да так, что обер-полицмейстеру сделалось неловко.
- Не хочешь быть православным, что ли? - всеми силами пытаясь придать вопросу шутливость, полюбопытствовал Архаров. - Ты же вон и в Гребневский храм забегаешь, и в Ивановскую обитель ходишь.
- Нельзя мне, сударь, принимать православие. По его законам жить не смогу, а нарушать закон не приучен, - сказал Шварц. - Я должен быть таков, как я есть, иначе вам, сударь, и всей полицейской конторе туго придется. А коли приму православие - то многого уж замышлять и делать не смогу.
- Так кто же ты?
- Бог меня знает.
Но в этом ответе не было недоумения пред непонятным и неизведанным. Шварц лишь хотел сообщить Архарову, что именно перед Богом держит отчет, Бог самолично мерит его поступки, и этого немцу Шварцу вполне достаточно - Бог его знает, а прочим его разуметь не обязательно.
- Поехали ко мне ужинать, Карл Иванович, - вдруг сказал Архаров. - Коли ты такой уж верноподданный. Праздновать - так праздновать.
Он не был особо чувствителен - но, как всякий одинокий человек, мог вдруг остро ощутить чужое одиночество.
- Премного вашей милости благодарен, - отвечал Шварц, не показывая удивления. - Позвольте мне лишь вниз за узелком спуститься.
В узелке оказались крашеные яйца, которые немцу понадарили его кнутобойцы. И это уже довольно развлекло Архарова, а Шварц еще добавил озабоченно:
- Первым делом следует зайти к Клаварошу и подарить ему яйцо. Ибо посещение больных и скромные им дары способствуют исцелению.
- Яйцо, Клаварошу?!.
Архаров рассмеялся - немец, не желающий креститься, несет католику-французу самое что ни на есть православное крашеное яичко!
- Что же еще дарить в светлый праздник Воскресения Христова? - спросил Шварц и сам себе ответил: - Таков порядок.
На Пречистенке он первым делом понес подарок Клаварошу, и Архаров, от души веселясь, последовал за ним - страшно захотел увидеть сию удивительную процедуру.
Клаварош уже вовсю разговаривал, сидел - когда ему под спину подтыкали подушки, - сам ел и пил, но ходить Матвей ему еще не позволял. Он принял яйцо без особого удивления - архаровская дворня, вернувшись с пасхальной заутрени, задарила его и яйцами, и кусками куличей, и ближе к вечеру - всякими деликатесами с барского стола. Француза в доме любили, особенно женщины.