Место сие Архарову было памятно по чумному бунту. Здесь был похоронен злодейски убитый митополит Амвросий - который и в страшном сне не увидел был, что своей мученической кончиной столь причудливо посодействует архаровской карьере.
Новоявленного богомольца приняли любезно, определили на постой вместе с челядью, пригласили на чаепитие к отцу игумену, и Архаров, ожидавший обнаружить в обители постные лица да вековечную тишину, был расспрошен о всех столичных новостях, чистосердечно обласкан, получил в дар образок своего святого угодника, был усажен за общую трапезу - время пролетело незаметно. К тому же, никто его не неволил стоять службы - и он, выспавшись, добровольно пришел в храм, несколько угрызаясь совестью за то, что так редко посещает литургию. Вместе с ним неотлучно пребывал Никодимка в том же состоянии духа, судя по вырвавшимся от чистого сердца словам:
- Ахти мне, детинушке, совсем одичал, не было бы счастья, да несчастье помогло.
- Какое тебе еще несчастье? - тут же спросил подозрительный даже в храме Архаров. Никодимка смутился и ничего толком не ответил. Но, глядя, как он шепчется с Иваном, Архаров понял: дворня вообразила, будто хозяин не на шутку разругался с князем Волконским и дело пахнет сибирской ссылкой. Разочаровывать дураков не стал - им побеспокоиться о своей судьбе не вредно, горячее будут грехи замаливать.
Несколько раз Шварц присылал парнишек - то Максимку-поповича, то Макарку, они привозили краткие записки, исполненные мелким, но причудливым почерком. Архаров читал их сам. Князь Волконский посылал за ним и на Лубянку, и на Пречистенку, с его гонцами беседовали Меркурий Иванович и Шварц. Меркурий Иванович, в соответствии с указаниями, повернул дело так, будто хозяин уехал, получив некое важное послание - вот теперь и гадай, Михайла Никитич, не сама ли государыня в сие дельце вмешалась, как не раз в московские дела письменно вмешивалась Волконский должен был помнить, как она в первую после чумы зиму из столицы эпистолярно руководила поимкой фальшивомонетчика Пушкина. Шварц же самостоятельно, не нуждаясь в указаниях, сделал намеки на некие дела государственной важности.
На четвертый день в монастырские ворота влетел белобрысый всадник на взмыленном коне.
- К господину Архарову меня ведите! - закричал он, соскакивая наземь и бросая перекинутые через конскую голову поводья случившемуся рядом иноку. - Води, пока не остынет!
Этот лихой всадник был Демка Костемаров. Он ворвался в келью, где Архаров лежа слушал, как Саша читает философическое письмо из какого-то старого журнала, в надежде тихо задремать под прописные истины. Он блаженствовал - в легком шлафроке, нечесанный, босой, он наслаждался цветочными запахами с монастырских огородов, а не сладковатым ароматом осточертевшей французской пудры.
- Ваша милость, беда! - крикнул Демка с порога, но лицо, узкое, бледное, остроносое, сияло улыбкой от уха до уха.
- Чего еще у вас стряслось? - спросил Архаров.
- Господин князь реляции получили! Вас по всей Москве с собаками ищут, ваша милость! Сами в полицейскую контору приезжали - велели из-под земли вас откопать!
- С какой такой радости?
Архаров недооценил своих архаровцев - они догадались, из-за чего не поладили градоначальник с обер-полицмейстером, хотя и не знали подробностей. И теперь, когда оказалось, что прав был Архаров, они открыто и беззаветно торжествовали.
- Ваша милость, самозванец с огромными силами взял крепость Осу и движется на Казань! Все, как вы сказать изволили!
- Прелестно, - сказал Архаров и сел на узком для него топчанчике. - Весьма прелестно. И как - ты князюшку видел?
- Видел - когда они на Лубянку заявиться изволили. Ваша милость!… Потом даже Шварц смеялся!… Вид-то - как у воеводы, а перепуган до полусмерти…
- Что ты врешь! - одернул его Архаров. - Сашка, кончай на меня уныние наводить, беги, вели, чтоб запрягали. Князя Волконского, Демка, не так просто испугать. Он не придворный человек, он из армейских. Не будь шмуром - он клевый талыгай. Кликни-ка смуряка Никодимку…
- Ухряем! - воскликнул, все еще не угомонившись от скачки, Демка.
- Ухряем, - подтвердил Архаров. - Где там мои чулки?
Радость была нехорошей - он сам это сознавал. Продолжение войны - чему ж тут радоваться? И все же он имел на это право - как всякий боец, который наконец-то увидел вышедшего на свет противника, потому что маяться, следя за невнятным шевелением во тьме, - отвратительно…
Устин был почти счастлив. В Сретенской обители ему жилось не больно сытно, зато покойно.
Он даже был рад послушанию - работать на огороде.
Сперва, когда его расспрашивали о прежней жизни, он, всячески скрывая службу в полицейской конторе, сказал, что грамоте знает и почерк имеет неплохой. Но начальствующие решили, что сейчас важнее иметь лишнюю пару рабочих рук на огороде. Землей монастырь владел немалой - огороды простирались до Рождественской обители, хорошо хоть не до Неглинки, к Неглинке же подходить было даже неприятно - река понемногу превращалась в стоячее болото, несло от нее нестерпимой вонью и самое время было засыпать ее наконец песком и землей.
Отец Аффоний заботился о нем - сперва помог обустроиться в келье, подарил лампадку, подавал гвозди, когда Устин приколачивал полочку для книг, потом наставлял, присоветовал взять в духовники строгого отца Флегонта, затевал беседы о божественном, предсказывал немалые монашеские подвиги и последующее прославление Устина.
- Тебя к нам сам Господь привел! - говорил он проникновенно. И до того растрогал бывшего дьячка, что тот однажды, едва не разревевшись, назвал себя великим грешником, недостойным даже таскать ведра с водой к монастырскому огороду.
- А ты поведай, чадо, поведай мне, в чем твой грех? - ласково попросил отец Аффоний.
- Гордыня, честный отче, гордыня неуемная, - сказал Устин. - А она - матерь всех грехов на свете… Это вам лишь кажется, будто я кроток… а во мне-то гордыня… я-то возомнил о себе…
Под сиреневым кустом была узкая лавочка. Сирень уже почти отцвела, только и радости оставалось, что тень. Туда-то и привел Устина отец Аффоний. С лавочки они видели огороды, службы, яблони в саду, и картина была до того мирная - словно бы и не в Москве, а где-то далеко-далеко, там, куда московская суета и не залетает.
Они уселись и оба, словно сговорившись, блаженно вздохнули. И впрямь, чего им тут, в Сретенской обители, недоставало? Лето, можно по огороду ходить босиком, в стареньком подряснике, вервием подпоясанном, - как в древности благочестивые отцы-подвижники хаживали, можно сладким воздухом дышать, можно цветами и всяким листвием любоваться, осознавая, как прекрасен Божий мир…
Румяный отец Аффоний повернулся к молодому послушнику и взглядом пригласил его к беседе.
- Это, свет мой, не исповедь, ты не кайся в грехе, ты просто сказывай, да и только…
- Нет, отче, гордыня - грех, - заладил свое Устин.
Отец Аффоний еще не ведал, что этот несколько суматошный дьячок имеет свойство полностью отдаваться всякой благородной мысли, и даже не своей собственной, а любой - лишь бы требовала от него принести свою жизнь в добровольную жертву. Вот сейчас Устин обнаружил причину своих неудач - гордыню, которая, оказывается, подстегивала его, когда он вздумал служить Митеньке, потом - когда вздумал спасать беспутную Дуньку, да и сейчас, осознав эту беду и предаваясь раскаянию, он сильно боялся - не собрался ли принять монашеский обет из той же гордыни.
- Возомнил о себе, якобы достоин служить,- и друга единственного своего, самую чистую душу, какая только в мире бывала, погубил, - так отвечал он на расспросы инока. - Возомнил, якобы могу, наподобие преподобного Виталия, блудниц спасать!… Что, как не гордыня?!
- Вот про блудниц, голубчик, поведай-ка с толком, - попросил, оживившись, отец Аффоний.
- Да что про нее толковать? Бес в нее вселился, поучений не слушает, - пригорюнившись, сказал Устин. - Девка еще молодая, со стариком живет во грехе, а скажешь ей про грех - еще и кричит… А я ей денег дать хотел…
- Это за что же ты ей хотел дать денег? - вдруг забеспокоился отец Аффоний.
- Чтобы разврату не предавалась, - уныло объяснил Устин - Возомнил о себе, будто могу ее душу спасти, от разврата ее отвадить, чтобы стала, как преподобная Марья Египетская, славы мне, дураку, возжелалось…
- Славы?
- Да, моя гордыня жаждала не спасения ее души, а славы, - сказал Устин. - И для нее славы, и для меня, многогрешного. Вот почему Господь мне не дал ее спасти, теперь я понял. И я уж этой своей гордыни боюсь - ведь непременно еще где-то проявится…
- Это тебя нечистый искушает. Видит, что ты уже на верном пути стоишь, и норовит камень под ноги бросить. А ты не думай о своей гордыне…
- Как же не думать, коли это грех?! - воскликнул Устин. - О чем же мне теперь и думать, как не о своих грехах?
- Дурак, - сказал тогда отец Аффоний. - Вот ты начинаешь думать о гордыне, олух малосмысленный, и о том, как хотел преподобного Виталия превзойти, и тут же ты ту беспутную девку вспоминаешь со всеми ее телесами… ведь пышна телесами, а? Пышна?
- Ох, отче… - пробормотал Устин и вспомнил, как среди кружев ныряла и появлялась соблазнительная ножка в белом чулке. Покраснел он так, что невольно схватился за щеки.
- Вот! Вот так дьявол и подкрадывается! - провозгласил отец Аффоний.
- Так что, выходит, и думать о грехе - грех? - Устин уже вовсе ничего не понимал.
- Незачем тебе тут думать. Вон поливай огород да Иисусову молитву тверди, дьявол и не привяжется.
Отец Аффоний отправил Устина с ведрами к колодцу, но от его поучений бедняга совсем сбился с толку - некстати пришедшая на ум ножка потащила за собой много иных картинок. Тяжек был Устинов путь к святости, но он вознамерился пройти этот путь непременно - и до того увлекся, ведя борьбу с блудными помыслами, коих до беседы на лавочке как будто и не было, что упустил ведро в колодец.