арцем-затворником, дурак, болван! А все - гордыня проклятая…
Сведя все к новоявленному своему греху, гордыне, Устин даже несколько успокоился. Грех следует замаливать, это само собой, но следует и исправлять его последствия.
Он переписал манифест дважды, а тут и отец Аффоний пожаловал - поглядеть, как продвигается дело.
Устин взмолился, чтобы выпустили в храм на литургию. Растолковал, что без этого ему тяжко. Опять же, его очередь Псалтирь читать. Отец Аффоний стал утешать - за Устина-де всем миром помолятся, а его послушание ныне - письменное. Даже посетовал - сам пишет плохо, ему делать копии не доверяют. И пообещал, что, как только письменное послушание кончится, они вместе отслужат молебен преподобной Марии Египетской - во спасение Дунькиной души.
День тянулся невыносимо долго. Устин десять раз переписал треклятый манифест, поел, помолился, особо прося Господа, чтобы ночь наступила поскорее. Ночью он мог исхитриться и сбежать. На Лубянке всегда есть дневальные, впустят. И даже можно оставить там целое послание!
Обрадовавшись удачной мысли, Устин тут же отложил манифест и вывел на чистом листе обращение: «Его Милости Господину Обер-Полицмейстеру в Собственные Руки…» Он изложил все события - фонарные знаки, явление ночного всадника, переписывание манифеста в количестве не менее сотни копий, упоминания иноков о неком благодетеле, который уж не впервые заказывает оные копии… Наконец задумался - как подписаться? Вывел: «К сему смиренный Устин руку приложил». Как-то не по-полицейски гляделась такая подпись. Пришлось поправить: «К сему смиренный Устин Петров руку приложил». Тоже вышло плохо. Вспомнив воркотню старика Дементьева, Устин вставил еще слово. Вышло: «К сему смиренный подканцелярист Устин Петров руку приложил». Перечитав эти слова, Устин поймал себя на вранье - он более не подканцелярист, он послушник, почти инок!
Дальше опять была морока - переписав письмо к Архарову набело, Устин стал прятать черновик. Сперва хотел порвать, а клочки - в окошко. Но коли его стерегут, то могут клочки подобрать. Под тюфяком черновик прекрасно помещался - но, когда обыскивают помещение, первым делом туда лезут, уж это Устин знал доподлинно. Сжечь разве?
Он подпалил черновик от лампады, сжег на подоконнике, пепел пустил по ветру и вздохнул с облегчением. Письмо сунул было туда же, на пазуху, где уже лежал переписанный манифест, но вдруг задумался - что, коли его при попытке бегства изловят и обыщут?
Кончились же все эти мучения очень просто - пришел отец Аффоний, вывел Устина в отхожее место, привел обратно в келью и там запер. Ночью-де молиться и спать положено, а не шастать Бог весть где. Опять же, послушание дадено - и коли удастся исполнить его к рассвету, то тут же замок будет снят, путь в храм Божий свободен.
Устин сел на топчан и долго с ненавистью глядел на запертую дверь.
Что-то в речах отца Аффония навело его на мысль, что еще не скоро будет снят замок, не скоро раба Божия Устина выпустят хотя бы отстоять службу. Чем-то он внушил подозрение отцу Флегонту и отцу Аффонию. Кабы они не понимали истинного смысла заказа - то все было бы хоть малость иначе, без излишних строгостей. И все это делается с ведома отца игумена, по его благословлению.
Ох, как тревожно сделалось Устину… даже озноб прошиб, хотя ночь была отнюдь не прохладная…
Он вскочил, опять подошел к окну, невольно прислушался.
Какие-то люди ходили меж строений Сретенской обители, но только разобрать, о чем говорили, Устин не мог. А время было такое, что ходить незачем, самое ночное время. Не спится кому-то…
Квадратики света на траве свидетельствовали - по меньшей мере в двух кельях инокам не спалось. Устин сообразил - это отец Алипий и отец Анисим. Тоже сидят, копии снимают. Отец игумен благословил ночью потрудиться.
А назавтра всю их работу, и Устиновы труды тоже, кто-то разнесет по Москве, и будут самозванцевы манифесты возникать - иной на торгу, иной - на церковной ограде, иной - из рук в руки полетит по городу, смущая простой народ, приуготовляя его к отчаянным событиям. И ведь с отца игумена вполне станется держать копиистов под замком, снабжая их все новой работой, вплоть до того дня, как самозванец с барабанным боем войдет в Москву.
Как же быть-то? Хоть ты подскажи, святой Устин-философ!…
Очевидно, небесный покровитель все это время наблюдал за Устином с небес и ждал только пылкой к себе молитвы, чтобы наставить на ум.
Мысль пришла в голову внезапно и радостно: да вот же я, выход из положения, вот же как все просто!
Устин широко улыбнулся - воистину, просто!
Он сел за стол, разложил перед собой чистый лист, обмакнул гусиное перо в чернильницу, дал стечь тяжелой синей капле, изготовился писать.
Главное теперь было - в точности припомнить ту науку, которая ему не давалась в Рязанском подворье…
Архарова встретили в полицейской конторе сдержанно, однако он видел - это на самом деле сосредоточенность, означающая готовность тут же выполнить любой приказ. Он прошел в кабинет, вызвал Шварца, Тимофея Арсеньева, Захара Иванова, Степана Канзафарова, из старых полицейских - Абросимова.
- Знаю, что без меня не бездельничали, - сказал он, полагая, что иной похвалы архаровцам не требуется. - Сегодня в ночь взять всех! И Камчатку, и Мохнатого, и Бабая, и Ежа, и Бухарника, и деда Кукшу этого, будь он неладен. Всех. Карл Иванович, вели подготовить внизу им апартаменты.
- Ваша милость, нам оружия не хватит, - сказал Тимофей. - Они-то поди, все при оружии.
Архаров задумался.
- Карл Иванович, у тебя в заветном чуланчике ничего не сыщется?
Шварц припасал все, что могло бы пригодиться в полицейской деятельности на случай переодевания, а также на иные случаи, и ежели бы Архаров обнаружил у него там однажды мортиру, то подивился бы лишь тому, как пушку удалось спустить в подвал по узкой лестнице.
- Есть старые кавалерийские пистолеты, сударь, - тут же отвечал Шварц. - Трость есть раздвижная, а в ней - шпага. Кистени есть в некотором количестве.
- Выдай, потом проследи, чтобы вернули. Абросимов, вооружить следует всех.
До темноты еще оставалось довольно времени, Архаров поехал к себе на Пречистенку, там Меркурий Иванович доложил - гонцы от князя Волконского все пороги истоптали, в кабинете на столе два нераспечатанных письма от его сиятельства.
- Прелестно, - сказал Архаров, - а как Федька?
- Полегчало Федьке, все о вашей милости спрашивает. Матвей Ильич дважды в день навещает. Старается…
- Еще бы он не старался, старый черт! Опозорился с немцем, теперь выслуживается! - буркнул Архаров, совсем забыв, что сам отстранил доктора Воробьева от лечения обездвиженного пленника, доверив его целиком деду Кукше.
Федька лежал, обмотанный бинтами, как будто ему всю грудь картечью расковыряло. Увидев Архарова, попытался приподняться.
- Лежи, дуралей, - сразу велел ему обер-полицмейстер. - Говорить-то можешь?
- Ваша милость, девица Пухова…
- Да я уж сам догадался, что девица Пухова, за кем бы ты еще по ночам гонялся?
- Убежала… успела… я задержал их… ваша милость, я его тоже ранил…
- Погоди, Федя. Ты ночью слонялся возле дома старой княжны. Ты думал, что твоя девица Пухова где-то поблизости. И откуда ж она появилась?
- Пришла… сама… еле дошла, бежала… а за ней - они…
- Она хотела попасть в дом Шестуновой? Думала, что там она в безопасности?
- Да… они из кареты… я ей - беги… я тоже его ранил…
- Чем, Федя?
- Ножом… а тот - со шпагой… я - на него…
- С ножом - против шпаги? Ох, Федька, бить тебя некому, смуряк ты охловатый.
- Она успела… - повторил Федька, - не догнали…
- Значит, она уж не пошла к старой княжне, а куда-то убежала?
- Да…
- Кто за ней гнался? Сколько их? Какого звания? Ты лица видел? Опознать сможешь?
- Со шпагой… дворянского, в кафтане… дорогом, галун золотой… Кучер тоже… со шпагой… Третий… не знаю… в черном… я его ранил…
- Которого?
Федька задумался.
- Господина генерала…
- Какого еще генерала? - удивился Архаров.
- Звали его… тот господин звал… господин генерал…
- Прелестно, - пробормотал обер-полицмейстер. Докопаться, есть ли в Москве отставные генералы, несложно. Да только если вышел в отставку по старости или увечью - не станет на рассвете со шпагой скакать. А коли армейский генерал - какого черта он тут, а не на войне?
- Она сказала… маман… маман… - вдруг произнес Федька.
Слово Архарова озадачило. Так по-французски знатные девицы к матерям обращались.
- Княжна ей маман, что ли?
- Да… нет…
- Бредит он, что ли? - спросил Архаров Меркурия Ивановича.
- Может, и бредит. Я велю кушанье подавать. Потом, после ужина, попытайтесь, Николай Петрович, еще расспросить.
Шагая в столовую, Архаров выстроил из отрывочных Федькиных слов развитие событий. Околачиваясь на Воздвиженке, Федька дождался-таки счастливой минуты - туда прибежала Варенька Пухова. Что-то она успела ему сказать про некую «маман». Потом подкатила карета, выпрыгнул некто в дорогом кафтане, выпрыгнул некто в черном кафтане, оба, судя по всему, при шпагах, и один из них «генерал». Они хотели задержать Вареньку, но Федька беззаветно кинулся наперерез. Пока он с ними сражался, девица убежала. В дом к старой княжне она уже боялась идти - или же, где-то спрятавшись, переждала сражение. Спасли Федьку прибежавшие десятские. Они спугнули господ, прикативших в карете, и отнесли раненого архаровца в дом княжны. Вопрос: куда девалась Варенька Пухова? Она могла скрыться там, куда шла, - у старой княжны Шестуновой. А могла и в ином месте…
В том, что мужчиной в дорогом кафтане был князь Горелов, Архаров почти не сомневался. И вдругорядь похвалил себя за разумное решение - отправить в Москву Левушку Тучкова с письмом княгини Волконской. Если выяснить, кто родители Вареньки, то станет ясно, что за суету вокруг нее затеяли старая княжна и Горелов-копыто. Маман… уж не приехала ли в Москву матушка этой беспокойной девицы?…