Поднебесная. Звездная река — страница 2 из 13

Глава 9

У Ли-Мэй собственная юрта, ее собирают для нее каждый вечер, когда заканчивается дневной переход, и разбирают утром, когда они просыпаются, чтобы ехать дальше.

Сейчас солнце на западе, заканчивается четвертый день за границами Катая. Ли-Мэй еще никогда не уезжала так далеко. И никогда не хотела ехать так далеко. Две придворные дамы прислуживают ей. Она их не знает, и обе они ей не нравятся. Они все время плачут. Она понимает, что им не нравится прислуживать ей, а не настоящей принцессе.

Ли-Мэй теперь принцесса. Или называется принцессой. Ее сделали членом императорской семьи перед тем, как они выехали на север из Синаня. Во дворце Да-Мин состоялась церемония. Ли-Мэй, в красных и золотых шелках, со слишком тяжелой прической, с украшениями из белого нефрита, черепахового панциря и жемчуга с юга, почти не обращала на нее внимания. Она была слишком сердита. Ее брат стоял за спиной у первого министра. Она все время в упор смотрела на него, не отводя газ. Хотела ясно дать ему понять, что именно она чувствует. Как будто это могло хоть что-то значить для Лю.

Она и сейчас охвачена больше гневом, чем другими чувствами, но понимает, что это, возможно, способ скрыть от себя самой и от других страх. Именно гнев не позволяет ей быть добрее к двум женщинам, которые сейчас принадлежат ей. Они боятся. Конечно, боятся. Она могла бы быть добрее. Они ни в чем не виноваты.

Ли-Мэй думает, что в их горе нет позора. И в их ужасе тоже, а ведь он стал еще сильнее, что вполне предсказуемо, с тех пор как они проехали Шуцюань — последний большой город к северу от Синаня, — а затем добрались до большой излучины Золотой реки и до Стены.

Шуцюань проехали много дней назад. Они миновали Стену и четыре дня назад выехали в дикую степь. Солдаты салютовали им сверху, когда они проезжали сквозь стену.

Ли-Мэй считает, следит за временем, как может. Это привычка. Ее отец говорил, что ему в ней это нравится. Отец умер, иначе этого бы не случилось.

Начальник имперского эскорта три раза поклонился принцессам, и потом вместе с армией Летающего Дракона из Синаня повернул назад у тяжелых ворот Длинной стены — назад в цивилизованный мир. Ли-Мэй, вышедшая из своего паланкина, стояла под ветром желтого дракона и смотрела им вслед. И видела, как затворились ворота мира.

Кочевники-варвары взяли на себя охрану двух катайских невест, которых им отдали — обменяли на меха, верблюдов и янтарь, но, главным образом, на коней и военную поддержку.

Впервые богю прицелились так высоко, или им дали так много.

Настоящая принцесса, тридцать первая дочь катайского императора Тайцзу (да живет он и правит страной вечно, под небесами!), после соответствующей церемонии, принятой в стране пастбищ, станет самой новой женой Хурока, правящего кагана, владыки степей, или той их части (большей части), которая является верным союзником Катая.

Каркающие черные вороны, которые служат советниками императорского трона, недавно решили, что именно сейчас, при чрезмерно раздутой армии, учитывая проблемы с затратами на нее и на лошадей, будет мудрым и предусмотрительным оказать пьющим кумыс степным варварам такую честь, о которой в другое время и помыслить было бы невозможно.

Ли-Мэй не должно быть здесь, она не хотела быть принцессой. Если бы ее отец не умер и на два года не прекратились бы все семейные церемонии и празднества, она наверняка уже была бы замужем, в безопасности. Ее мать и Вторая мать уже занимались устройством ее замужества, по соответствующим каналам.

Она никак не является настоящим членом императорской семьи, она всего лишь фрейлина стареющей, отправленной из города в ссылку императрицы. Но Ли-Мэй — также сестра честолюбивого, занимающего блестящее положение брата, и поэтому она станет, теперь уже скоро, неизвестно которой по счету женой второго сына кагана Хурока, Тардука, нынешнего наследника кагана.

Нет никакой уверенности в том, что он останется наследником в этих степях, если верить рассказам. Ли-Мэй обычно прислушивается к разговорам окружающих, она была такой с самого детства, а ее второй брат, Тай, много лет назад вернулся с севера и рассказывал о нем.

Существовали прецеденты — как и для всего, что происходило во дворце Да-Мин, — возвышения с этой целью менее знатной женщины до звания члена императорской семьи. Это было нечто вроде хитрой уловки для варваров. Все подчиненные народы всегда хотят иметь право претендовать на родство с катайским правителем. Если женщина называется принцессой, этого более чем достаточно для второго или третьего участника бракосочетания. Для чужеземного правителя (так бывало несколько раз, хотя никогда — с правителем богю) послали настоящую принцессу.

У нынешнего императора после сорока лет на троне и при наличии десяти тысяч наложниц из всех известных стран мира дочерей было более чем достаточно.

Ли-Мэй иногда думала о жизни этих женщин, запертых за стенами, воротами и окнами из шелковой бумаги своего крыла во дворце, куда вела лестница, охраняемая евнухами. Большинство из них состарились или состарятся, так и не побывав в одной комнате с императором. Или с любым другим мужчиной.

Настоящая принцесса, дочь императора, непрерывно заставляла одну из своих фрейлин (их у нее было шесть) петь и играть для нее песню «Замуж на далекий горизонт», с тех пор как они выехали из Шуцюаня. Принцесса Сюэ и ее женщины. Бесконечные стенания.

Они приводят Ли-Мэй в отчаяние.

Она хочет более глубокой тишины вокруг в этой дикой степи, под этим ветром. Чтобы лелеять внутри себя ярость, отгонять ужас и думать о брате.

О двух братьях. Самый младший, Чао, все еще дома, у реки, он пока не в счет. Думать о доме — перебирать его образы — сейчас вредно, понимает Ли-Мэй.

Она изо всех сил пытается сосредоточиться на том брате, которого ей хочется убить, и на том, который обязан был, каким-то образом, спасти ее от этого.

Хотя, если честно, Тай ничего не смог бы сделать, когда Лю — блестящая находка для его собственных целей — предложил свою сестру в качестве второй принцессы для союза с богю и его предложение приняли. Но почему Ли-Мэй должна быть справедливой? Почему должна смириться в этом краю волков и травы, если она покидает все, что знала, ради пустых степей и примитивных юрт, ветра, несущего желтую пыль из западной пустыни, и ради жизни среди варваров, которые даже не говорят на ее языке?

Этого не случилось бы, если бы ее отец был жив.

Старший сын Лю всегда был красноречив и настойчив, а дочери — это орудия. Многие отцы уступили бы, смотрели бы на семейную славу так же, как Лю, но Ли-Мэй, единственный ребенок-девочка в семье, почти уверена, что генерал, даже в отставке, не позволил бы своему старшему сыну использовать сестру таким образом. Лю никогда бы не посмел даже предложить такое. Амбиции, собственные и семейные, полезны для уравновешенного человека, но есть границы, которые являются частью равновесия.

Ли-Мэй хочется так думать, но она прожила при дворе достаточно долго — приехала туда за год до ссылки императрицы — и представляет себе другую картину. Она почти наяву слышит воспитанный, рассудительный голос Лю:

— Чем так отличается предложение сделать ее фрейлиной императрицы от моего предложения возвысить ее до положения принцессы? Разве оба они не возвеличивают нашу семью? И разве у сестры есть другая обязанность или другая роль в жизни?

Трудно даже в воображении придумать достаточно сокрушительный ответ на такое.

Тай мог бы это сделать, он такой же умный, хотя ум у него другой. Но ее второй брат сейчас невозможно далеко — на западе, среди призраков. Она совершенно уверена, что Лю принял во внимание и его отсутствие тоже, когда строил свои планы. И грустная, милая императрица, сосланная из дворца, погруженная в бесконечные молитвы и слабеющие воспоминания, не могла ничего сделать, чтобы защитить свою придворную даму, когда ее вызвали в Зал Великолепия.

Ли-Мэй, которую сейчас уносят на север, сама теперь за пределами всех границ. Разница в том, что Тай — если он жив — скоро поедет домой. А она — никогда.

С этим трудно жить. Ей необходим ее гнев.

«Замуж за далекий горизонт» начинается снова, на этот раз ее исполняет фрейлина, хуже всех умеющая играть на пипе. По-видимому, они играют по очереди. Ли-Мэй позволяет себе выругаться, совершенно не по-царски. Она уже ненавидит эту песню. Так пусть это чувство поможет разжечь и поддерживать в ней необходимую ей ярость.

Она выглядывает из своего паланкина (ей не разрешат скакать верхом, разумеется). Один из богю в тот момент проезжает мимо, двигаясь к голове каравана. Он сидит на лошади так, как не умеет никто из катайцев. Все они так сидят, осознала она. Кочевники живут на своих конях. Он смотрит на нее, когда проезжает мимо. Их взгляды встречаются на мгновение перед тем, как Ли-Мэй отпускает занавеску.

У нее уходит на это несколько секунд, но она решает, что на лице всадника отражалась не победа, не торжество и даже не мужская похоть, а гордость.

Она не понимает, о чем ей это говорит.

Через какое-то время она снова выглядывает. Всадника нет, он ускакал вперед. Местность в дымке. Вечерний ветер полон пыли, как обычно. Он несет ее уже несколько дней. Пыль жжет глаза. Солнце висит низко, расплывается над бесконечной травой. Они видели огромные стада газелей за последние несколько дней. Слышали волков по ночам, с тех пор как Стена осталась позади. Катайцы ужасно боятся волков — это часть того страха, который вызывают у них эти чужие северные луга. Она думает, что те, кто живет в гарнизонах за Стеной, должны смертельно их ненавидеть.

Прищурившись на оранжевый закат, Ли-Мэй ловит себя на том, что думает, как можно было бы убить ее брата Лю до того, как все это случилось. Отправить его в ночь.

Эти картинки ненадолго приносят удовлетворение.

На Тая она сердита тоже, решает Ли-Мэй. Ей не обязательно быть справедливой ни к кому на таком ветру. Нечего было оставлять семью на два года, когда похоронили их отца и мужа. Он был нужен, хотя бы только в качестве противовеса Лю. Брат обязан был это понимать, предвидеть это.

Она выпускает из руки занавеску, откидывается на подушки, думая о них двоих, соскальзывает в воспоминания.

Это не всегда хорошо. Это означает вспомнить о доме снова, но сможет ли она удержаться от этого? Это способ, если нет другого, не думать о том, что ее ждет, когда путешествие из светлого мира закончится где-то в этой пустоте.

Вторая мать, единственная наложница их отца, была бездетной. Для нее — трагедия, причина ночных слез и бессонницы, но четырем детям Шэня это стало благом, как ни трудно признать это правдой. Потому что она отдала им всю свою большую любовь, и у двух женщин генерала не было причин для конфликта из-за соперничества детей.

Ли-Мэй было тогда шесть лет, значит, Лю исполнилось девятнадцать, и он готовился в первому этапу экзаменов в их префектуре. Тай был на два года младше него, он изучал боевые искусства и уже стал выше старшего брата. Чао, младенец той осенью, топал по двору, радостно падая в кучи листьев. Она это помнит.

Закончился сезон военных походов, и отец вернулся домой (еще и поэтому она знала, что наступила осень, — поэтому и из-за листьев павловнии). Ли-Мэй, которая все лето прилежно изучала танцы с учителем, нанятым матерями, предстояло выступать перед семьей в одно ясное, ветреное утро праздничного дня, когда все дома.

Она помнит ветер. И по сей день она считает, что именно ветер стал причиной ее неудачи. Если бы ее жизнь теперь не оказалась разбитой и загубленной, сейчас ее могло бы позабавить, что она до сих пор держится за это объяснение своего падения.

Она тогда упала — под взглядами матерей, отца, старших братьев, приглашенного для аккомпанемента барабанщика. Упала один-единственный раз, после, по крайней мере, десятка прошедших идеально репетиций в предшествующие дни с учителем и матерью. Закружилась слишком сильно посередине первого танца, потеряла равновесие, попыталась восстановить его, качнулась в другую сторону и позорно рухнула в листья на краю внутреннего дворика, словно она не старше младенца, играющего в них.

Никто не рассмеялся. Это она помнит.

Лю мог бы сделать это в определенном настроении, но не сделал. Ли-Мэй села, вся в листьях, потрясенная, бледная, и сразу увидела добрую озабоченность отца, а потом насмешку над своей коротконогой маленькой дочкой, которую ему почти удалось скрыть.

И именно это заставило ее вскочить на ноги и убежать со двора, безудержно рыдая. Она хотела показать ему — показать им всем — как она выросла, что она уже не маленький ребенок. А показала нечто прямо противоположное. Кипевшее в ней унижение невозможно было вынести.

Лю нашел ее первым, в саду, под ее любимым персиковым деревом, в дальнем конце ряда, у каменной стены. Она лежала на земле, уткнувшись лицом в руки, ее танцевальный костюм был безнадежно испорчен. К тому моменту она уже выплакала все слезы, но не захотела поднять голову, когда услышала его шаги.

Ли-Мэй ждала Вторую Мать или свою собственную мать (что менее вероятно). Услышав свое имя, произнесенное резким голосом старшего брата, она испугалась. Оглядываясь в прошлое, она давно уже поняла, что Лю, наверное, велел двум женщинам оставить этот разговор ему. К тому времени они уже подчинялись его указаниям.

— Сядь! — приказал брат, и она услышала, как он закряхтел, присев на корточки рядом с ней. Он уже был полным, и такая поза давалась ему не без усилий.

Нечего было и думать о том, чтобы ослушаться прямого приказа первого брата. В иных семьях за подобное могли выпороть или лишить еды.

Ли-Мэй села, повернулась к нему, не забыв почтительно склонить голову, сложив ладони, хотя и не встала на ноги.

Лю простил ей это. Вероятно, ее испачканное грязью лицо со следами слез заставило его проявить снисхождение. Никогда ничего нельзя было знать наверняка с Лю, даже тогда.

Он произнес:

— Вот какой урок ты из этого должна вынести, — голос его звучал сдержанно, размеренно, не таким тоном разговаривают с ребенком. Потом она это вспомнила. Он говорил тихо, но заставил слушать себя. — Мы учимся, чтобы избежать ошибок, и не показываемся другим, пока не убедимся, что выучились достаточно. Это первое. Ты понимаешь?

Ли-Мэй кивнула, широко открытыми глазами глядя в круглое лицо брата. В тот год у него начали расти усы и борода.

— Тем не менее, — продолжал он, — поскольку мы не боги и не из императорской семьи, мы не можем быть уверены в том, что у нас нет недостатков. Это не дано обычным людям. Особенно женщинам. Поэтому запомни вторую вещь: если мы допускаем промах на публике, если мы падаем в листья, или запинаемся во время речи, или слишком много или слишком мало кланяемся… мы продолжаем делать то, что начали, словно ничего не случилось. Понимаешь?

Она снова кивнула, качнув макушкой.

Лю продолжал:

— Если мы останавливаемся, извиняемся, показываем свое отчаяние, убегаем со двора или из комнаты, мы заставляем зрителей обратить внимание на нашу ошибку и понять, что мы стыдимся ее. Если мы продолжаем, мы относимся к ней, как к неудаче, которая случается со многими мужчинами и женщинами, и показываем, что она нас не победила.

Что она не имеет никакого значения. И еще, сестра, ты должна всегда помнить, что ты представляешь нашу семью, а не только себя, что бы ты ни делала. Ты понимаешь?

И в третий раз Ли-Мэй кивнула.

— Скажи это! — скомандовал ее брат.

— Я понимаю, — произнесла она так четко, как смогла. Шестилетняя девочка, грязь и переспевшие фрукты на лице, руках и одежде. Представляющая свою семью, что бы ни делала.

Брат несколько мгновений пристально смотрел на нее. Потом поднялся, с кряхтением, и пошел прочь из сада вдоль длинного ряда деревьев. Сейчас она вспоминает, что он носил черную одежду. Это необычно для девятнадцатилетнего подростка и почти граничило с самонадеянностью (учтите, красного пояса он не носил), но Шэнь Лю всегда собирался сдать экзамены всех трех уровней и стать мандарином во дворце в Синане. Всегда.

Тай пришел в сад немного позже.

Несомненно, он ждал, пока Лю придет и уйдет, как и следует второму брату. Картинки того дня пронзительно четкие, ранящие: она также уверена, вспоминая тот день, что Тай почти точно знал, что сказал ей Лю.

Ли-Мэй все еще сидела прямо, поэтому заметила приближающегося брата. Он улыбнулся, когда подошел ближе, и она знала, что он улыбнется ей. Но она не ожидала, что он принесет с собой тазик с водой и полотенце. Брат догадался, что она лежала на грязной земле.

Он сел рядом с ней, скрестив ноги, не боясь испачкать свою одежду и туфли, и поставил тазик между ними, живописно перекинув полотенце через руку, как слуга. Ли-Мэй думала, что он скорчит смешную рожицу, попробует рассмешить ее, и твердо решила не смеяться (она почти всегда смеялась), но он этого не сделал, просто ждал. Через несколько секунд Ли-Мэй окунула ладони в воду и вымыла лицо, ладони и руки целиком. Только со специально сшитым костюмом для танца она ничего не могла поделать.

Тай подал ей полотенце, и она вытерлась. Он взял у нее полотенце и отложил в сторону, выплеснул воду из тазика и поставил его рядом с собой.

— Лучше, — произнес он, глядя на нее.

— Спасибо, — ответила она.

Она помнит короткое, но легкое молчание. С Таем было легко. Она преклонялась перед обоими старшими братьями, вспоминала Ли-Мэй, но Тая она любила.

— Я упала, — пожаловалась она.

Он не улыбнулся.

— Знаю. Наверное, ты чувствовала себя ужасно. Ты так ждала этого выступления.

Она кивнула, не доверяя своему голосу.

— Все было очень хорошо, Ли-Мэй, пока не поднялся ветер. Я забеспокоился, когда почувствовал его.

Она посмотрела на него.

— Возможно… в следующий раз, может, даже сегодня вечером… ты могла бы станцевать в доме? Я думаю, именно поэтому танцовщицы не любят выступать под открытым небом. Любой ветерок развевает их одежду, и… они могут упасть.

— Я не знала… они предпочитают танцевать внутри?

— Я точно это знаю, — кивнул брат. — Ты очень храбрая, если танцевала во дворе осенним утром.

Она позволила себе на короткое мгновение поверить в собственную храбрость. Потом решительно покачала головой:

— Нет, я просто танцевала там, где решили мама и барабанщик. Я не храбрая.

Он улыбнулся:

— Ли-Мэй, уже одно то, что ты это говоришь, подтверждает твою честность и храбрость. Это должно быть так, это и будет так, когда тебе исполнится двадцать шесть, а не шесть лет. Я горжусь тобой. И отец гордился. Я видел это, когда он смотрел. Ты станцуешь снова для нас, в доме? Сегодня вечером?

У нее задрожали губы:

— Он… отец почти смеялся.

Тай задумался.

— Знаешь правду о людях? Когда кто-нибудь падает, если этот человек не сильно ушибся, то это смешно, сестренка. Не знаю почему. А ты знаешь?

Она покачала головой. Она не знала, почему это смешно, но вспомнила, как хихикала, когда Чао спотыкался и падал в листья.

— А отец не смеялся, — прибавил Тай. — Он сначала боялся за тебя, а потом боялся, что заденет твою гордость, если улыбнется, поэтому он не улыбался.

— Я видел. Он сдерживал улыбку. Он прикрыл рот рукой.

— Хорошо, что ты это видела. Да. Потому что он очень гордился. Он сказал, что надеется, ты попробуешь еще раз.

У нее перестали дрожать губы.

— От так сказал? Это правда, Тай?

И Тай кивнул:

— Правда.

Она до сих пор не знает, по сей день, было ли это правдой, но они ушли из сада вместе, и Тай нес тазик и полотенце. А вечером она танцевала для них снова (костюм для танца быстро почистили), среди продуманно расставленных фонарей в самой большой комнате для приемов, и она не упала. Отец все время улыбался, глядя на нее, и погладил ее по щеке, когда она после подошла к нему. А потом он встал и официально поклонился, и совсем не смеялся, и дал ей несколько медных монет, как платят настоящим танцовщицам, а потом конфету из своего кармана, потому что ей было шесть лет…

Если бы Ли-Мэй искала в памяти ответ, — или хотела объяснить кому-нибудь, кто захочет спросить и может ожидать ответа, — чем так отличаются друг от друга ее старшие братья, то эти два давних разговора в осеннем саду могли стать убедительным ответом.

Лю говорил ей — в тот день, и бесконечное число раз потом, лично и в письмах из Синаня, — что она во всех своих поступках представляет их семью. Она считала это истиной, и для себя, и для любого другого человека, будь то мужчина или женщина. Такими были обычаи в Катае. Ты — ничто в империи, если за тобой не стоит семья.

Но сейчас она уже за пределами империи. Кочевники с их стадами долгогривых коней и огромными волкодавами, с их примитивными юртами и резко звучащим языком… не знают ее семью. Ее отца. Им на них наплевать. Они даже не знают — эта мысль далась ей с трудом, — что она из рода Шэнь. Ее сделали членом императорской династии, и богю считают ее таковой. Поэтому у них такой гордый вид, когда они бросают на нее взгляды, проезжая мимо.

Эта честь в данный момент ускользает от нее. Она — олицетворение хитрого обмана и холодного честолюбия брата. И никто у нее дома на берегу маленькой речки больше никогда ее не увидит…

Интересно, думает она, сдерживая чувства, доберется ли ее письмо до матери и Второй матери, если она отправит такое письмо, или десять писем, с всадниками богю в торговый город у излучины реки весной?

Тай назвал ее храброй; он тогда много раз повторял, какая она умная, как быстро растет, как все это поможет ей в жизни. Она уже не уверена в этом. Брат не стал бы лгать, но, возможно, он ошибался.

Храбрость, может быть, выражается только в том, что она не рыдает по ночам и не слушает упорно одну и ту же бесконечную жалобную песнь по дороге. А еще Ли-Мэй не имеет ни малейшего представления, что может принести ум второй или пятой жене наследника кагана.

Она даже не знает, какой по счету женой она станет.

Она ничего не знает о мужчине, женой которого ей предстоит стать, — с которым она будет делить ложе, если он еще захочет этого. На своих носилках Ли-Мэй тяжело вздыхает.

Она может убить себя. Так поступали в прошлом некоторые женщины, выданные замуж подобным образом. Разумеется, это считалось позором, но Ли-Мэй подозревает, что ей на то наплевать. Возможно, она решит плакать и горевать на всем пути на север и после их приезда. Или она может стать достойной светлой, высокой памяти об отце и того образа самой себя, который Тай всю жизнь держал перед ней, словно бронзовое зеркало. Той самой Шэнь Ли-Мэй, которую престарелая императрица любила и которой доверяла в своей собственной ссылке. После того как явилась Драгоценная Наложница, околдовала мир музыкой, умом и красотой и изменила его.

Женщина смогла изменить мир.

И Ли-Мэй — не первая женщина, которую отослали из жизни и из дома под предлогом замужества, развода, чьей-то смерти, рождения, неспособности родить ребенка… тем или иным жестоким способом.

Она слышит, как выкрикивают приказы. Она уже узнает некоторые слова, она их запомнила. Караван наконец останавливается на ночлег. Приближение лета в степях означает очень долгие дни.

Уже установился привычный порядок: две принцессы остаются в своих носилках, пока ставят их юрты. Они выходят, когда их позовут, и идут прямо в юрты, куда им приносят еду. Потом служанки готовят их ко сну, и они ложатся спать. Они встают так рано, что, несмотря на приближающееся лето, иногда на траве лежит иней. Или поднимается туман.

Носилки ставят на землю, и сидящая в них Ли-Мэй корчит рожицу. Это немного по-детски, хотя ей бы не понравилось, если бы ей это сказали. Она сует босые ноги в туфли, сама отодвигает занавеску — на этот раз до конца — и выходит наружу, на вечерний свет и пыльный ветер широкой степи.

Вокруг нее трава, мир зеленый, как изумруд. Ее сердце быстро бьется. Она надеется, что этого никто не заметит.

Один из носильщиков ее паланкина вскрикивает в изумлении. Какой-то всадник оборачивается на этот крик, видит, что она стоит возле носилок, и галопом скачет по высокой траве: тот самый, что смотрел на нее недавно. Он спрыгивает с коня еще до того, как тот остановился, плавно приземляется, сначала быстро бежит, потом замедляет бег. Он делал это тысячи раз, думает Ли-Мэй.

Он подходит к ней, на его лице гнев и нетерпение. Богю начинает яростно говорить, жестами указывая на носилки. Хотя она не понимает ни слова, смысл совершенно ясен — воин требует вернуться в них.

Ли-Мэй не шевелится. Он повторяет снова те же слова, уже громче, с тем же резким жестом рукой в сторону носилок. Теперь уже и другие обернулись и смотрят на них. Еще два всадника быстро приближаются от головы колонны с мрачными лицами. Разумнее всего было бы вернуться в паланкин, думает Ли-Мэй.

И изо всех сил бьет стоящего перед ней мужчину по лицу.

Он удара у нее горит ладонь. Она не помнит, когда в последний раз ударила человека. Собственно говоря, она вообще не помнит такого случая.

Ли-Мэй произносит, четко выговаривая слова, — он не поймет, но это неважно:

— Я — дочь катайского генерала и член императорской семьи Небесного императора Тайцзу, Повелителя пяти добродетелей. И я — невеста наследника кагана. Каким бы ни был твой ранг или ранг любого из вас, сейчас вы будете слушать меня. Мне надоело сидеть на носилках и в юрте весь день и всю ночь. Приведите того, кто понимает цивилизованный язык, и я повторю это еще раз!

Возможно, он ее убьет.

Возможно, она стоит на пороге ночи, у перехода в иной мир. Его позор должен быть огромен, ведь его ударила женщина.

Но она видит в его глазах нерешительность, и ее охватывает чувство облегчения. Она не умрет на этом вечернем ветру. Богю возлагают слишком большие надежды на ее приезд на север и на этот брак.

Несколько мгновений назад он казался таким гордым, когда проезжал мимо и смотрел на нее. Повинуясь только своему инстинкту, Ли-Мэй делает шаг назад, сдвигает ступни и кланяется, официальным жестом сцепив руки внутри широких рукавов платья.

Выпрямившись, она улыбается, коротко и снисходительно, как особа царской крови, снижающая напряжение трудного момента.

Надо сбить их с толку, думает она. Пусть они чувствуют себя неуверенно с ней. Демонстрируй гнев и независимость, затем будь учтивой и даже милостивой. Она видит, что занавески носилок другой принцессы (настоящей принцессы) слегка приподняты. Хорошо. Пусть она смотрит. По крайней мере, это идиотское пение прекратилось.

Ли-Мэй слышит птиц; они пролетают над головой, много птиц. Неподалеку есть озеро. Вот почему они выбрали это место для привала на ночь.

Она указывает на воду:

— Что это за озеро? Как оно называется на вашем языке?

Она смотрит на человека, стоящего перед ней. Другие двое к тому времени уже подъехали к ним, оставаясь на конях — они явно не знают, как себя вести. Ли-Мэй продолжает:

— Если мне предстоит жить среди богю, я должна знать такие вещи. Приведите ко мне того, кто может ответить!

Удивительно, но стоящий перед ней человек прочищает горло и отвечает:

— Мы называем его озером Сурка. Их тут много. Сурки, их норы на холмах, на другом берегу.

Он говорит по-катайски. Ли-Мэй приподнимает брови и одаривает его улыбкой, опять недолгой:

— Почему ты не сказал мне, что говоришь на нашем языке?

Богю отводит взгляд в сторону, пытается презрительно пожать плечами, но ему это не удается.

— Ты его выучил во время торгов у излучины реки?

Он бросает на нее быстрый взгляд, пораженный, хотя догадаться было нетрудно.

— Да, — отвечает он.

— В таком случае, — уже холодно говорит она, — если тебе есть что мне сказать, в том числе если у тебя есть просьбы, на которые я могу согласиться, а могу и не согласиться, с этой поры ты будешь говорить со мной на том языке, который я знаю. Ты меня понимаешь?

И, к ее ликованию, после кроткой паузы он кивает.

— Скажи им, — бросает она и поворачивается к ним спиной, чтобы смотреть на восток, на озеро и на птиц. Ветер треплет ее волосы, стараясь вытащить пряди из-под длинных шпилек.

Об этом есть стихотворение, в котором ветер — это нетерпеливый любовник.

Она снова слышит, как богю откашлялся и начинает говорить на своем языке с всадниками, которые собрались вокруг.

Ли-Мэй ждет, пока он закончит, потом поворачивается и к ним, и теперь она кое-что сообщает ему, им всем:

— Отныне я буду стараться выучить ваш язык. У меня будут вопросы. Ты должен показать мне всадников, которые знают катайский язык. Ты понимаешь?

Он снова кивает. Но, что важнее, один из сидящих верхом поднимает руку, словно просит позволения говорить (так и должно быть!), и говорит:

— Я тоже говорю на вашем языке, принцесса. Лучше, чем он, — богю усмехается, обнажая кривые зубы. Здесь видна конкуренция. Он старше по положению.

И Ли-Мэй с удовольствием отмечает, что тот, кто стоит перед ней, сердито смотрит на нового претендента. На этот раз она улыбается тому, кто сидит на коне:

— Я тебя слышала, но я сама буду решать, кто из вас говорит лучше. Я дам вам всем знать, после того как у меня будет время рассудить.

Она думает, что им нужно заплатить, удержать этих людей в равновесии. Любая женщина из Да-Мина кое-что знает о том, как это сделать. Всю жизнь Ли-Мэй славилась тем, что задает вопросы, и теперь, здесь, она может узнать кое-какие ответы.

Ей нужно узнать как можно больше о мужчине, за которого она выходит замуж, и о жизни женщин в степи. Если существование станет мрачным кошмаром, она сама его прекратит. Но если дни и ночи можно хоть как-то прожить здесь, за пределами Стены и известного мира, она решила попытаться. Она пытается уже сейчас.

Ли-Мэй смотрит на стоящего перед ней мужчину.

— Твое имя? — Она продолжает говорить повелительным тоном и держаться надменно.

— Сибир, — отвечает он. Потом прибавляет: — Принцесса. — И склоняет голову.

— Пойдем со мной, — приказывает она, и тем самым делает ему подарок, чтобы другие видели и завидовали, — пока они поставят юрты. Расскажи мне, где мы находимся, как далеко нам еще ехать. Научи меня названиям вещей.

Не дожидаясь его, она идет к воде, прочь от этой сгрудившейся толпы всадников, от носилок и разобранных юрт. От косых лучей солнца впереди нее лежит длинная тень. Держись величественно, напоминает она себе, высоко поднимая голову. Небо, думает она, огромное, в горизонт (тот горизонт, за который ее выдали замуж) поразительно далеко… Сибир энергично шагает вслед за ней, быстрым шагом.

Ей нравится, что он не идет рядом с ней, а держится на полшага сзади. Это хорошо. Еще хорошо то, что ее сердце уже не бьется так быстро. Правая рука все еще горит после той пощечины, которую она ему дала. Ей не верится, что она это сделала.

Почва неровная: в ней кроличьи норы и норы других животных. Сурков. Трава у озера удивительно высокая, она почти достает Ли-Мэй до талии. Кузнечики прыгают, когда она идет сквозь нее. Ей понадобятся туфли получше, понимает она. Она не знает, какую одежду ей упаковали с собой во дворце. Она намеренно игнорировала все это в то время, охваченная гневом. Сегодня она прикажет одной из своих женщин открыть сундуки и ящики, которые они везут на север, и посмотреть.

— Я собираюсь делать это каждое утро перед отправлением и каждый вечер, когда мы разбиваем лагерь, — говорит она, оглядываясь. — И еще в полдень, когда мы останавливаемся поесть, если ты не предупредишь меня об опасности. Я хочу, чтобы ты мне прислуживал. Ты понимаешь?

«Ты понимаешь?» Она говорит, как брат Лю. Да, в этом есть ирония.

Человек по имени Сибир не отвечает, это неожиданно. Она встревоженно оглядывается на него. Она вовсе не чувствует той уверенности, с которой говорит. Как она может быть уверена? Он остановился, и она тоже.

Он смотрит не на нее.

Произносит что-то на своем языке. Проклятие, молитву, заклинание? У них за спиной, в колонне всадников, все тоже замолчали. Никто не шевелится. Эта неподвижность неестественна. Они все смотрят в одном направлении — в сторону озера, но дальше него, выше, на холмы, где должны находиться норы сурков.

Ли-Мэй поворачивается и смотрит туда.

Еще одно дуновение ветра. Ли-Мэй поднимает обе руки и складывает их на груди, будто защищаясь, а потом снова, со всей силой, ощущает, как она одинока, как далеко от дома.

— Ох, отец! — шепчет она, удивляя себя. — Зачем ты покинул меня в этом испытании?

Из всех живых созданий катайцы больше всего боятся волков. Они всегда их боялись — крестьяне, занимающиеся выращиванием риса и другого зерна, орошением и терпеливой обработкой земли.

На вершине холма, за озером, на открытом месте, стоит дюжина волков, неподвижных на фоне неба, освещенных поздним солнцем. И они смотрят вниз на них, на нее.

Сибир наконец начинает говорить напряженным, низким голосом:

— Принцесса, возвращаемся обратно. Быстро! Это неестественно. Они позволяют себя видеть! Волки так никогда не делают. И…

Его голос прерывается, словно он потерял дар речи, на любом языке.

Ли-Мэй все еще смотрит на восток. Она видит то, что видят все они.

На вершине холма, среди волков, появился человек.

Звери расступаются перед ним. Они действительно это делают.

И Шэнь Ли-Мэй с внезапной, ужасающей уверенностью понимает, что путешествие ее жизни вот-вот снова изменится. Ни один человек не может понять, как пути могут разветвляться, и как разветвляются, и отчего это происходит. Потому что так устроен мир.

Глава 10

В тот самый вечер, во дворце Да-Мин, у северной стены Синаня, с обширным Оленьим парком внутри, который виден сквозь открытые балконные двери, одна женщина играет на струнном инструменте в палате приемов на верхнем уровне, развлекая музыкой императора и компанию избранных придворных. Наследник императора, Шиньцзу, тоже здесь. Принц держит в руке чашку с вином, которое ему постоянно подливают.

Император Тайцзу, Светлейший повелитель пяти добродетелей, правящий с благословения небес, не отрывает глаз от играющей женщины. То же самое можно сказать обо всех людях в комнате. (Один мандарин, сидящий рядом с императором, необычайно крупный мужчина, также наблюдает краем глаза, безуспешно пытаясь проникнуть в его сердце.)

Вэнь Цзянь, Драгоценная Наложница, привыкла быть объектом всеобщего внимания. Так уж повелось, такая она сама. Это всегда так, играет ли она на музыкальном инструменте, как сейчас, или просто входит в комнату, или едет на коне через город, или по паркам дворца среди воды или деревьев. Все признают, что так и должно быть. Ее уже причислили к самым легендарным красавицам Катая.

Ей двадцать один год.

При виде нее у человека захватывает дух и меняется ритм биения сердца. При первой встрече с ней и каждый раз после: словно память стирается, а затем возрождается. При виде Вэнь Цзянь человек думает о невозможной спелости, затем о фарфоре или слоновой кости, а затем пытается примирить эти образы. И терпит неудачу.

В этот вечер в руках Вэнь Цзянь инструмент западного происхождения, вариант пипы, на котором играют пальцами, а не медиатором. До этого она пела, но сейчас умолкла; только звуки струн волнами перетекают через комнату, где стоят колонны из нефрита и алебастра; некоторые из последних так искусно обточены, что вставленные внутрь фонари излучают свет.

Слепой мужчина с флейтой сидит на плетеной циновке рядом с женщиной. В выбранную ею секунду она берет последнюю ноту, флейтист узнает этот сигнал и начнет играть. Вэнь Цзянь встает — все видят, что она босая, — проходит по розовому мраморному полу и останавливается перед троном, который раньше принесли в эту комнату.

Сын Неба улыбается под прикрытием своей узкой, седой бородки. Он одет в белое, с желтым — цвет императора — поясом. Он носит мягкую серую шляпу, приколотую шпильками к прическе, черные шелковые туфли, расшитые золотом, и по три кольца на каждой руке. Одно кольцо сделано из зеленого нефрита в виде дракона. Только император имеет право носить такое. Сорок лет назад, или немного больше, он убил свою тетку и двух братьев, а еще шестьдесят тысяч человек погибло в следующие недели и месяцы, когда он предъявил свои права на Трон Феникса и захватил его после кончины своего отца.

Император уже не молод. Теперь, после многих десятков лет усердной заботы, его легко утомляют государственные дела и правление. Он строит себе гробницу к северо-западу от Синаня, рядом с гробницами отца и деда, только гораздо больших размеров, — но хочет жить вечно.

Вместе с ней. Вместе с Цзянь, с ее музыкой и юностью, с ее красотой. С этим невероятным открытием, сокровищем, что дороже нефрита, которое досталось ему недавно, в седовласой старости.

Сейчас она движется перед ними по высокой комнате, начиная танец под тихую игру слепца. Среди присутствующих проносится вздох, они все вместе вдыхают воздух, как смертные, которым вдалеке открылось девятое небо — намек на то, какой может быть жизнь среди богов.

Император молчит, глядя на нее. Цзянь смотрит ему в глаза. Она почти всегда смотрит в его глаза, когда он в комнате. Музыка флейты, это тихое дыхание предвкушения, когда начинается ее танец, а потом один голос кричит, вызывая шок, подобно нападению:

— О, как хорошо! Теперь ты для нас станцуешь! Хорошо!

Он радостно смеется. У него странно высокий голос для ошеломляюще массивного тела. Мужчина такой большой, что его ягодицы и бедра вываливаются за пределы циновки, постеленной для него рядом с троном. Ему позволили сидеть, откинувшись на подушки, признавая такую необходимость и оказывая ему честь. Никто другой не имеет права сидеть, кроме императора и слепого музыканта, даже наследник. Шиньцзу стоит рядом с отцом, пьет вино и осторожно молчит.

Осторожность — разумная предосторожность для принца в Катае.

Тот очень большой человек, напрочь лишенный осторожности, родился варваром на северо-западе. В молодости его арестовали за кражу овец, но позволили вступить в катайскую армию, чтобы избежать казни.

Сейчас он достиг такого могущества, что это внушает ужас большинству из находящихся в этой комнате. Он — военный губернатор трех округов, занимающих огромную территорию на северо-западе. Командующий очень большой армии.

Такого никогда раньше не случалось — один губернатор всех трех округов. Такого не допускали.

Толстые ноги этого человека вытянуты прямо вперед перед ним — он никак не смог бы их скрестить. Глаза-щелки почти спрятаны среди складок его гладко выбритого лица. Его волосы под черной шляпой редеют; их осталось слишком мало, чтобы сделать узел. Когда он прибывает с Синань или когда покидает имперский город, возвращаясь в северные округа, двенадцать человек несут его паланкин. Прошли те дни, когда его могла нести лошадь — в битву или куда-нибудь еще.

Его зовут Ань Ли, но уже давно все знают его как Рошаня.

Его ненавидят многие. Но есть и те, кто его обожает, так же сильно и страстно.

Среди тех, кто любит генерала, — император, а Вэнь Цзянь, Драгоценная Наложница, даже усыновила его, сделала своим сыном, — хотя он в два раза старше нее, устроив детскую игру, шутливую церемонию, которую некоторые сочли отвратительной.

В начале этой весны женщины из ее свиты, тридцать или сорок, хихикая среди облаков благовоний и смеси ароматов духов, сняли с Рошаня одежду, пока он лежал на полу в женских покоях, а потом присыпали его пудрой, спеленали и закутали, словно новорожденного, в широкие простыни. Цзянь вошла, смеясь и хлопая в ладоши от восторга, и напоила его молоком, делая вид — некоторые говорили, что из обнаженной груди, — что это ее собственное молоко.

Император, говорили шепотом, пришел в тот день на женскую половину, где толстяк, который некогда был — и во многих смыслах до сих пор им оставался — самым грозным генералом империи, вопил и плакал, как новорожденный младенец, лежа на спине, и тер кулаками маленькие глазки, а холеные, надушенные женщины дворца Да-Мин хохотали до колик, глядя, как Цзянь и Рошань весело играют в центре мира.

Все в Синане знали эту историю. Об этих двоих ходили и другие легенды, которые рассказывали шепотом: произносить их вслух в неподходящей компании было невыразимо опасно. По правде говоря, это было опасно в любой компании.

Высказываться так, как это делает Рошань сегодня вечером, когда Вэнь Цзянь начинает танцевать, является грубым нарушением протокола. Для тех, кто разбирается в таких вещах, это также является ужасно агрессивной демонстрацией самоуверенности.

Генерал неотесанный и необразованный — и сам гордо провозглашает себя таковым, — он родился в одном племени в приграничных дюнах пустыни, среди людей, которые научились выживать, выращивая овец и коней, а потом грабя купцов на Шелковом пути.

Его отец служил в катайской армии на границе, один из многих варваров, заполнивших кавалерию по мере роста имперской армии. Отец поднялся до среднего ранга, прокладывая дорогу для сына, который не всегда был таким тучным.

Ань Ли, в свою очередь, был солдатом, офицером, а затем и старшим офицером. Его солдаты оставили горы вражеских черепов на полях сражений для волков и грифов, завоевывая территории для Катая. После этих завоеваний Рошаня сделали генералом, а затем, очень скоро, — военным губернатором северо-запада, оказав почести большие, чем другим губернаторам.

Поэтому он считает, что ему позволено вести себя так, как не посмел бы ни один человек, даже наследник. Возможно — особенно наследник. Он забавляет Тайцзу. По мнению некоторых из присутствующих в этой комнате, он намеренно ведет себя так, грубо вмешивается, чтобы показать остальным, что ему это можно. Что это можно ему одному.

Среди тех, кто считает так, — новый первый министр Вэнь Чжоу, любимый двоюродный брат Драгоценной Наложницы, занявший этот пост благодаря ее протекции.

Его предшественник, тощий, недремлющий министр, который умер осенью, — к облегчению многих, к горю и ужасу других — был единственным из живых людей, которых заметно боялся Рошань.

Цинь Хай, который упорно продвигал по службе толстого варвара и держал его в узде, ушел к предкам, и дворец Да-Мин стал другим, а это значит — другой стала империя.

Евнухи и мандарины, принцы и военачальники, аристократы, последователи как Священного Пути, так и Учителя Чо, — все они наблюдают за первым министром и самым сильным из военных губернаторов. И никто не совершает быстрых движений и не привлекает к себе внимания. Не всегда полезно быть замеченным.

Из тех, кто следит за первыми медленными, чувственными движениями Цзянь, — ее кремовая с золотом шелковая юбка метет пол, потом начинает подниматься и плыть по воздуху по мере того, как движения становятся все быстрее и размашистее — самый подозрительный взгляд на Рошаня разделяет главный советник первого министра.

Этот человек стоит за спиной Чжоу в черной одежде (красный пояс, золотой ключ, висящий у пояса) мандарина наивысшей, девятой степени.

Его зовут Шэнь Лю, и его сестра — его единственная сестра — к настоящему моменту уже находится далеко на севере, за Длинной стеной, и очень хорошо служит его целям.

Как образованный и культурный человек, он ценит подобные танцы, поэзию, хорошее вино и еду, живопись и каллиграфию, драгоценные камни и шитый золотом шелк «ляо», даже архитектуру и изысканную планировку городских садов. Он ценит все это даже больше, чем первый министр.

В его натуре есть и чувственная сторона, хотя и тщательно скрываемая. Но глядя на эту женщину, Лю с трудом пытается сопротивляться своему воображению. Он сам себя пугает. Одно то, что он не может сдержаться и представляет себя в комнате с ней наедине, как она стоит с поднятыми изящными руками, — широкие рукава соскользнули к плечам и открыли длинные, гладкие руки — и вынимает шпильки из черных, как ночь, волос, вызывает у него дрожь. Словно какой-нибудь враг может заглянуть в тайные уголки его мыслей и ввергнуть в пучину опасности.

Невозмутимый, внешне сдержанный Лю стоит позади первого министра Вэня, рядом с главным дворцовым евнухом, и смотрит на танец женщины. Случайный наблюдатель мог бы подумать, что он скучает.

Шэнь Лю не скучает. Он прячет желание и боится Рошаня. Он не может понять, каковы амбиции именно этого человека. Лю терпеть не может не знать что-то наверняка, он всегда был таким.

Первый министр тоже боится, и они полагают, что у него есть на то причины. Они обсудили несколько вероятных действий, в том числе возможность спровоцировать Рошаня на какой-нибудь безрассудный поступок, а потом арестовать его за государственную измену. Но этот человек управляет тремя армиями, его любит император, а Цзянь, которая играет в этом большую роль, занимает двойственную позицию.

Один из сыновей Рошаня находится здесь, во дворце. Он придворный, но еще и заложник в каком-то смысле, если до этого дойдет. Лично Лю считает, что Рошань не позволит этому факту помешать ему сделать то, что он решил. Двое из советников генерала были задержаны в городе три недели назад по наущению первого министра: их обвинили в консультации с астрологами после наступления темноты, что является серьезным преступлением. Разумеется, оба отрицали свою вину. И все же они остаются под стражей. Рошаню, кажется, это совершенно безразлично.

Обсуждения будут продолжаться.

Раздается шелест. Худой алхимик, священнослужитель Пути, появляется рядом с троном, держа нефритовую с золотом чашу на круглом золотом подносе. Император, не отрывая глаз от танцовщицы, которая не сводит глаз с него, выпивает эликсир, предписанный ему на этот час. Она выпьет свой позже.

Ему, может быть, никогда не понадобится гробница. Может быть, он будет жить вечно, есть золотистые персики в павильонах из сандалового дерева, окруженных ухоженными лаковыми деревьями и бамбуковыми рощами, садами хризантем рядом с прудами, в которых плавают лилии и цветы лотоса дрейфуют среди фонариков и светлячков, как воспоминания о смертности людей.

* * *

Тай посмотрел через возвышение на поэта, а потом перевел взгляд на лампу и тень от нее на стене. Глаза его были открыты, но не видели ничего, кроме смутных очертаний.

Сыма Цянь закончил свой рассказ о том, что он знал. Он сказал, что это постепенно становится известным людям со связями при дворе или среди чиновников.

Это была история, о которой легко могли узнать ждущие экзамена студенты. Стало быть, она могла дойти до ушей друзей Тая: двух принцесс отправили в качестве жен в племя богю в обмен на срочно понадобившихся племенных коней для разведения и для кавалерии, так как все большее количество кочевников приходит служить за деньги в армию Катая. Одна из принцесс — настоящая дочь императорской семьи, другая, в результате старого, хитрого трюка…

«Это касается твоей сестры», сказал поэт.

Многое стало понятным в этой залитой мягким светом приемной в доме куртизанок, поздно ночью, в провинциальном городе вдали от центра власти. Откуда старший брат Тая, доверенное лицо и главный советник первого министра Вэнь Чжоу сделал шаг, который люди посчитали бы блестящим, эффектным подарком для всей их семьи, а не только для него самого.

Тай, глядя на тень, внезапно увидел маленькую девочку, сидящую у него на плечах и тянущую руку, чтобы сорвать абрикос…

Нет. Он отогнал прочь этот образ. Он не мог позволить себе такую дешевую сентиментальность. Подобные мысли свойственны слабым поэтам, импровизирующим на пиршестве у сельского префекта, или студентам, с трудом пытающимся сложить заданные стихи на экзамене.

Вместо этого он вызовет в памяти картинки тех дней, когда генерал Шэнь Гао уже вернулся домой из походов: образ своенравной девочки, подслушивающей у дверей, — она позволяла увидеть или услышать себя, чтобы они могли прогнать ее, если захотят, — когда Тай по утрам беседовал с отцом о мире.

Или, позднее, когда генерал ушел в отставку и поселился в своем поместье, ловил рыбу в реке и печалился, когда сам Тай возвращался домой: с далекого севера, с горы Каменный Барабан, или на каникулы по праздникам с учебы в Синане.

Ли-Мэй была уже не той серьезной, круглолицей малышкой. Она побывала вдали от дома, три года служила императрице при дворе, готовилась к замужеству перед смертью отца.

Еще одна картинка: северное озеро, дом в огне, пылающие костры. Запах горящей плоти, люди, которые делали ужасные вещи с другими людьми — с мертвыми и с еще живыми.

Воспоминания, от которых ему хотелось бы избавиться.

Тай поймал себя на том, что сжимает кулаки. Заставил себя прекратить. Он терпеть не мог быть понятным и прозрачным, это делает человека уязвимым. Собственно говоря, именно старший брат Лю научил его этому.

Он увидел, что Сыма Цянь смотрит на него, на его руки, и на его лице читается сочувствие.

— Мне хочется кого-нибудь убить, — признался Тай.

Пауза, чтобы это обдумать.

— Мне знакомо это желание. Иногда это эффективно. Но не всегда.

— Мой брат… ее брат сделал это, — произнес Тай.

Женщины ушли, они остались одни на возвышении.

Поэт кивнул:

— Это очевидно. Он ждет, что ты его за это похвалишь?

Тай уставился на него:

— Нет.

— Правда? Возможно, он этого ждал. Учитывая то, что это дает вашей семье.

— Нет, — повторил Тай и отвел глаза. — Он устроил это через первого министра. Должен был.

Сыма Цянь кивнул:

— Конечно, — он налил себе еще вина, показал на чашку Тая.

Тот покачал головой и произнес… слова сами вырвались у него:

— Я также узнал, что первый министр Вэнь взял к себе женщину, которую я… мою любимую куртизанку из Северного квартала.

Его собеседник улыбнулся:

— Все переплелось, как ткань правильного стиха. Это еще один человек, которого ты хочешь убить?

Тай вспыхнул, понимая, каким банальным это должно казаться такому искушенному человеку, как поэт. Теперь дуэль за куртизанку. Студент и высокий правительственный чиновник! До смертельного исхода! Такую несерьезную сказку разыгрывали на базарной площади в кукольном театре на потеху глазеющих крестьян.

Он слишком сердился и понимал это.

Тай протянул руку и все-таки налил себе еще вина. Снова оглядел комнату. Всего человек десять еще не спали. Было уже очень поздно. Он ехал верхом с рассвета этого дня.

Его сестра уехала. Янь лежит мертвый у озера. Его отец умер. Его брат… его брат…

— Есть много людей в Синане и в других местах, — мрачно произнес Сыма Цянь, — которые желали бы не видеть первого министра… среди живых. Он должен принимать меры предосторожности. Имперский город сейчас убийственно опасен, Шэнь Тай.

— Тогда я хорошо в него впишусь, правда?

Поэт не улыбнулся:

— Не думаю. Я думаю, что ты встревожишь людей и сместишь равновесие. Кто-то не хочет твоего приезда. Это очевидно.

Очевидно…

Трудно, несмотря ни на что, представить себе брата, выбирающего убийцу. Это причиняло боль, как удар. Это было трещиной, пропастью в привычном мире.

Тай медленно покачал головой.

— Возможно, это сделал не твой брат, — сказал поэт, словно читая его мысли. Женщина-воин Каньлиня, Вэй Сун, несколько дней тому назад, ночью, тоже их прочла. Таю это не понравилось.

— Конечно, это сделал он! — резко ответил он. За его словами скрывалось нечто темное. — Лю должен был предвидеть мою реакцию на то, как он поступил с Ли-Мэй.

— Он мог ожидать, что ты убьешь его за это?

Тай подавил в себе мрачный бой барабанов. Поэт удерживал его взгляд своими широко расставленными глазами.

В конце концов Тай пожал плечами:

— Нет, не мог.

Сыма Цянь улыбнулся:

— Я так и думал. Между прочим, на крыльце какой-то человек ходит взад и вперед и смотрит на нас. Маленького роста. В черном. Может быть, это еще один воин Каньлиня, посланный за тобой…

Тай даже не взглянул.

— Нет. Это мой воин. Да, из Каньлиня. Я нанял телохранителя в крепости у Железных Ворот. Этого воина послал из Синаня один человек, чтобы остановить убийцу.

— Ты ему доверяешь?

Тай вспомнил Вэй Сун сегодня ночью в переулке, когда за ним пришли люди губернатора. Он ей действительно доверяет, понял он.

Раньше то, что кто-то так явно охраняет его, вызвало бы у него раздражение: потеря самостоятельности, предположение, что он не в состоянии позаботиться о себе сам. Теперь, после того, что он узнал, — другое дело. Ему надо будет обдумать и это тоже.

Но только не сегодня. Он слишком устал и не мог перестать думать о Ли-Мэй. А потом — о Лю. Первый сын, старший брат. Они много лет жили в одной комнате…

Тай отбросил и эту мысль. Снова сентиментальность. Они уже не дети.

— Это женщина, — уточнил он. — Из воинов Каньлиня. Она видела, как солдаты губернатора ушли с арестованными, и решила, что кому-то нужно остаться на страже. С ней бывает трудно.

— С ними всеми бывает трудно. Женщины, воины Каньлиня. А уж в одном лице… — поэт рассмеялся. Потом спросил, как почти ожидал Тай: — Кто тот человек в Синане, который послал ее?

Он ведь уже решил доверять и этому человеку, не так ли?

— Та куртизанка, о которой я упомянул. Наложница Вэнь Чжоу.

На этот раз поэт заморгал и сказал через несколько секунд:

— Она пошла на такой риск? Ради мужчины, который отсутствовал два года? Шэнь Тай, ты… — Он не закончил эту мысль. — Но если твоей смерти хочет первый министр, даже риск потерять твоих коней для империи, возможно, не заставит его передумать.

Тай покачал головой:

— Если убить меня сейчас, после того как пришло сообщение о конях, Чжоу или мой брат рискуют, что кто-нибудь — вы, Сюй Бихай, даже комендант у Железных Ворот — свяжут это с ними. Потеря такого большого количества сардийских коней придала бы значение моей смерти. Враги Вэнь Чжоу могут использовать это и свалить его.

Поэт задумался.

— Тогда о чем речь? Ты ничего не мог бы сделать для сестры у Куала Нора, правда? Ты был слишком далеко, было уже слишком поздно, но убийцу все равно послали. Для того чтобы устранить нового врага раньше, чем он вернется? — Он поколебался. — Или, может быть, соперника?

Это было похоже на правду.

Ее волосы при свете лампы…

«А если один человек заберет меня отсюда, когда ты уедешь?»

— Это возможно, — согласился Тай.

— Ты поедешь дальше в Синань?

Тай улыбнулся, в первый раз после того, как вернулся сверху. И сказал невесело:

— Я ведь должен это сделать? Я отправил сообщение. Меня будут ждать с нетерпением!

На этот раз ответной улыбки не последовало:

— Или будут ждать на дороге, это тоже возможно. Шэнь Тай, ты примешь в попутчики недостойного друга?

Тай сглотнул. Этого он не ожидал.

— Зачем? С вашей стороны было бы глупо и опасно подвергать себя…

— Ты помог мне вспомнить поэму, — ответил тот, кого называли Изгнанным Бессмертным.

— Нет смысла…

— И ты два года хоронил мертвых у Куала Нора.

Снова молчание. В этом человеке много пауз, подумал Тай. Пространства между словами, не менее важного, чем сами слова.

В другом конце комнаты кто-то начал тихо перебирать струны пипы, и звуки поплыли сквозь свет ламп и тени, как листья по освещенному луной потоку.

— Синань изменился. Тебе понадобится человек, знающий тот город, которым он стал с тех пор, как ты уехал. Знающий лучше, чем некоторые воины Каньлиня, вышагивающие взад и вперед, — Сыма Цянь ухмыльнулся, а потом рассмеялся, забавляясь какой-то мыслью, которой не захотел поделиться.

Рука поэта, заметил Тай, потянулась к мечу и прикоснулась к нему.

«Друг» — вот слово, которое он произнес.

* * *

Путешествие не кончается тогда, когда кончается.

Эта избитая мысль приходит ей в голову в холоде ночи, пока она ждет одна в своей юрте. Ли-Мэй не спит и не ложится под овечьи шкуры, которые ей приготовили на ночь — в степи под звездами может стать еще холоднее. Когда опущен клапан, внутри юрты темно, как в гробнице. Она не видит даже собственных рук. Ли-Мэй сидит на тюфяке, полностью одетая, сжимая в руке маленький кинжал.

Она дрожит, и ей это не нравится, хотя никого здесь нет и никто не видит ее слабости.

Учение о священном Пути использует фразу о путешествии и месте назначения, чтобы проповедовать, в том числе, что путешествие человека по времени и мирам не заканчивается смертью.

Она не знает, — да и откуда ей знать? — но вера богю включает ту же мысль. Душа возвращается к Небесному Отцу, а тело уходит в землю и продолжает существовать в иной форме, потом в иной, и еще в иной, пока не сломается колесо.

Ли-Мэй поняла сегодня еще кое-что. Точнее, кое-что узнала. И это случилось в тот момент, когда она увидела волков на склоне и человека с ними и наблюдала, как возник хаос. Кочевников за ее спиной охватила паника — этих жестких, свирепых мужчин степей, само существо которых требует не показывать страха никому, и самим себе — тоже.

Что-то должно произойти. Путешествие, одно путешествие, закончится. Возможно, прямо здесь.

Поэтому Ли-Мэй не спит. Она одета и ждет. С кинжалом.

Поэтому когда раздается вой первого волка, она не удивляется. Но все равно не может удержаться от того, чтобы судорожно не вздрогнуть, услышав этот тоскливый, дикий вой, и не может заставить руки не дрожать еще сильнее. Можно быть храброй и бояться. Она, например, боится, что порежется кинжалом, поэтому откладывает его в сторону.

Вожак волков начинает сам, потом подхватывают другие, наполняя простор ночи своими голосами. Но собаки кочевников — крупные волкодавы — молчат, как молчали с тех пор, когда увидели первого волка на закате.

Вот почему, прежде всего, она так уверена, что происходит нечто странное. Собаки должны были взбеситься при виде волков и раньше, и услышав их сейчас.

Ни звука. Они не издают ни звука.

Ли-Мэй слышит движение снаружи: всадники вскакивают на коней. Им спокойнее верхом, она это уже поняла. Но не слышно выкриков, приказов, воинственных кличей и лая собак. Это неестественно.

Снова волки, еще ближе. Худшие звуки на свете — так кто-то назвал их вой в давнишней поэме. Катайцы боятся волков больше, чем тигров. В легендах и в жизни. Сейчас они спускаются с холмов. Она закрывает глаза в темноте.

Ли-Мэй хочется лечь на свое маленькое ложе, натянуть на голову овечьи шкуры и пожелать, чтобы все это исчезло. Чтобы этого не было.

В городке недалеко от их поместья жил сказочник, который обычно рассказывал на базарной площади легенду о девушке, которая умела делать такое. Она помнит, как в первый раз протянула ему медную монетку, а потом поняла, что сказочник слеп…

Ей так хочется оказаться там, дома, в своей собственной спальне, или раскачиваться на садовых качелях, стоять на лестнице в саду, срывая первые летние фрукты, смотреть вверх, чтобы найти Ткачиху на знакомом вечернем небе…

Ли-Мэй чувствует на лице слезы.

Нетерпеливо, с жестом, который узнал бы, по крайней мере, один из ее братьев, она плотно сжимает губы и вытирает щеки тыльной стороной ладоней обеих рук. Возможно, ей захотелось бы это отрицать, но показывать свое отчаяние Ли-Мэй по-своему так же неприятно, как кочевникам, сидящим снаружи на лошадях.

Она заставляет себя встать и убеждается, что твердо стоит на ногах. На ней сапоги для верховой езды. Она заставила двух служанок найти их в ее вещах, когда вернулась с прогулки на закате. Она колеблется, потом снова берет кинжал и прячет его во внутренний карман туники.

Возможно, он ей понадобится, чтобы покончить с жизнью.

Она вздыхает, откидывает тяжелый клапан юрты и выходит наружу. Нужно бояться, чтобы это сошло за храбрость. Отец научил ее этому, давным-давно.

Дует ветер. Холодно. Она видит жесткий блеск звезд, полосу Небесной Реки, дугой перекинутой через небосвод, — вечный символ одного, отделенного от другого: Ткачихи от ее смертного возлюбленного, живого от мертвого. Символ изгнания из дома…

Перед ее юртой стоит мужчина. Она думала о нем раньше: о том, кем он может быть, но оказывается, она ошибалась. Трудно определить его возраст, особенно в ночи, но она видит, что он одет так же, как любой другой всадник богю.

Никаких колокольчиков, зеркал, бубна.

Он не шаман. Ли-Мэй думала, что это именно так и поэтому ее всадники настолько испуганы. Она знала об этих людях, потому что ей рассказывал брат, много лет назад. Хотя, по правде говоря, Тай рассказывал их отцу, а Ли-Мэй стояла неподалеку и слушала, как беседовали генерал и второй сын.

Разве это имело значение? Теперь? Отец и брат могли бы прогнать ее прочь от реки или закрыть дверь, если бы захотели. Она не слишком-то старалась прятаться.

Человек перед ее юртой — это тот, кто стоял на склоне холма у озера. Ли-Мэй ждала, что он придет. Фактически она знает еще больше: она знает, что именно из-за нее он здесь и что он — причина молчания собак, хотя волки пришли вместе с ним в лагерь. С полдюжины волков. Она решает не смотреть на них.

Всадники богю застыли почти в официальной неподвижности. Они сидят верхом на своих конях через равные промежутки друг от друга вокруг юрты, но никто не двигается. Никто вообще никак не реагирует на вторгшегося к ним человека и на его волков. Это действительно его волки, чьими еще они могут быть? Ли-Мэй не видит стрел, вложенных в луки, и обнаженных клинков. Эти люди здесь для того, чтобы сопровождать катайских принцесс к их кагану, защищать их ценой собственной жизни. Этого не происходит.

Звезды, убывающая луна, костры, горящие между юртами, треск искр — и никакого другого движения. Словно они все превратились в залитые лунным светом статуи, человек и его волки, всадники и их кони и собаки. Как в какой-то легенде о царе драконов и волшебниках давних времен или о женщинах-лисицах, колдующих в бамбуковых рощах в ущельях Большой реки.

Вид у богю такой, думает Ли-Мэй, будто они не могут пошевелиться.

Возможно, это правда. Настоящая правда, а не рассказанная легенда. Возможно, их заставило застыть на месте нечто большее, чем страх и благоговение.

Это не так, решает она, оглядываясь вокруг в темноте, освещенной кострами. Один человек дергает поводья. Другой нервно проводит рукой по лошадиной гриве. Собака встает, потом снова быстро садится.

Народные сказания и легенды — вот от чего мы уходим, когда взрослый мир предъявляет права на нашу жизнь, думает Ли-Мэй.

В короткое, неуверенное мгновение у нее мелькает мысль подойти к человеку с волками и дать ему пощечину. Ли-Мэй этого не делает: ситуация не та, что раньше. Она плохо понимает. Нет. Она совсем ничего не понимает. И, пока не поймет, не может действовать, не может поставить свою печать (даже самую слабую) на события. Она может лишь следовать туда, куда поведет ночь, стараться подавить ужас и быть готовой умереть.

Кинжал в кармане ее платья.

Человек не говорил раньше и не говорит сейчас. Вместо этого, глядя прямо на нее, он поднимает руку и показывает, скованным жестом, на восток — в сторону озера и холмов за ним, сейчас невидимых в темноте. Она решает, что примет это за приглашение, а не за приказ.

Не то чтобы это что-то меняло.

Волки — их шесть — немедленно встают и начинают трусить в том направлении. Один проходит близко от нее. Она на него не смотрит, а человек не смотрит на них. Он продолжает смотреть на Ли-Мэй и ждет.

Всадники богю не двигаются. Они не собираются ее спасать.

Ли-Мэй делает неуверенный шаг, проверяя свою устойчивость. Когда она его делает, то слышит вздох всадников на конях: этот звук похож на ветер в летней роще. Она с опозданием понимает, что все ждали ее. Вот что значила эта неподвижность.

Это делает все понятным, если есть хоть что-то понятное в этой огромной ночи на чужой земле.

Все-таки он пришел за ней…

Глава 11

Он устал. День был очень длинным, и его тело говорило ему об этом. Разумеется, Тай окреп и стал физически сильным за два года рытья могил у Куала Нора, но есть и другие факторы, вызывающие усталость в конце дня.

Было бы также нечестно отрицать, что определенную часть этого утомления можно отнести за счет недавнего свидания на верхнем этаже Белого Феникса.

Он до сих пор чувствовал аромат той женщины, хотя даже не знал ее имени. Последнее не было необычным. И какое бы имя он ни узнал, оно не было бы настоящим. Тай не знал настоящего имени даже Весенней Капели.

Это вдруг стало еще одним огорчением, добавившимся к остальным.

Выходя на улицу вместе с самым прославленным поэтом империи, своим новым спутником, — чтобы осознать эту реальность нужно некоторое время, — Тай увидел, что его ждут. Он решил, что ему было бы приятнее, если бы его недавно нанятая телохранительница не выглядела такой самодовольно насмешливой. Заметив выражение ее лица, он пожалел, что не совсем трезв.

Вэй Сун подошла к ним. Поклонилась.

— Ваша служанка надеется, что вы чувствуете себя лучше, мой господин.

Она произнесла это с безукоризненной учтивостью — и с явной иронией.

Тай решил пока проигнорировать это. Полезная тактика, когда тебе в голову не приходит хороший ответ. Он оглядел ночную площадь. Увидел паланкин губернатора позади нее. Другие солдаты сменили тех, кто арестовал предполагаемых убийц. Осторожность — еще одно новое качество — заставила его заколебаться.

— Ты видела, как прибыли эти люди? — спросил он, показывая рукой в их сторону.

Сун кивнула:

— Я говорила с командиром. Можете ехать с ними без опасений.

Ее тон был правильным, но выражение лица — едва ли. Лучше бы она не говорила того, что сказала тогда, у Железных Ворот, насчет женщин, ждущих его в Чэньяо.

Тай заметил восторг на лице взъерошенного поэта, стоящего рядом с ним. Сыма Цянь оценивающе рассматривал телохранительницу Тая при свете фонарей над крыльцом.

— Это Вэй Сун, моя каньлиньская телохранительница, — коротко представил он. — Я говорил в доме о ней.

— Говорил, — согласился поэт с улыбкой.

Сун улыбнулась ему в ответ и поклонилась:

— Большая честь для меня, уважаемый господин, — ей не нужно было представлять Сыма Цяня.

Тай переводил взгляд с одного на другую.

— Пройдемся пешком, — сказал он резко. — Пусть солдаты следуют за нами. Сун, есть вести от губернатора? Насчет тех людей, которых они взяли?

— Отчет пришлют нам, как только им будет что сказать.

«Нам». Он хотел это прокомментировать, но решил, что слишком устал для конфронтации и недостаточно трезв. Ему не хотелось спорить. Он думал о сестре. И о брате.

— Мы уезжаем, как только взойдет солнце, — сообщил он. — Теперь поедем быстрее. Сообщи, пожалуйста, солдатам из Железных Ворот.

— Когда взойдет солнце? — запротестовал Сыма Цянь.

Тай посмотрел на него. Поэт криво усмехнулся:

— Я справлюсь, — пообещал он. — Пришлешь ее разбудить меня?

Вэй Сун рассмеялась. По-настоящему рассмеялась, сверкнув белыми зубами.

— С радостью это сделаю, мой господин.

Тай и на это тоже не смог придумать ответа и зашагал вперед. Сыма Цянь догнал его. Он не выказывал никаких признаков усталости или действия выпитого вина. Это нечестно. Сун шла позади них. Тай услышал, как один из людей губернатора резко отдал команду, остальные подхватили пустые носилки и поспешили следом.

Ему кое-что пришло в голову.

Не сбавляя шага и не оглядываясь, он спросил:

— Сун, как эти двое вошли внутрь?

— Мне пришла в голову та же мысль, мой господин, — ответила она. — Я сторожила за домом. Там есть вход. Я считала, что солдаты губернатора Сю сумеют остановить любого, кто придет к парадной двери. Я говорила с ними об этом промахе. И они знают, что я расскажу об этом их командиру.

Ее трудно подловить, подумал Тай. Как и должно быть. В конце концов, она — воин Каньлиня.

— Они не будут тебе за это благодарны, — заметил поэт, на ходу оглядываясь на Сун.

— Уверена, что это так, — ответила она. Потом, помолчав, тихо сказала: — Я опять видела женщину-лису, господин Шэнь. Возле переулка, когда вы сражались с солдатами.

— Лису-оборотня? В городе? — поэт снова взглянул на нее. Его тон изменился.

— Да, — ответила она на оба вопроса сразу.

— Нет, — одновременно резко бросил Тай. — Она видела лису.

Другие двое промолчали. Слышался только звук их шагов и далекие звуки с других улиц. Город, подумал Тай. Он снова в городе, ночью. У воды Куала Нора кричат призраки, но никто не слышит их голосов.

— А! Ну, да. Лису. Интересно… — задумчиво произнес Изгнанный Бессмертный, — найдется ли приличное вино в этой гостинице? Надеюсь, она недалеко…

Когда они пришли в гостиницу, от губернатора еще не было сообщений. И не было свободной комнаты для поэта. Сун поговорила со служителем в приемном павильоне, и Цяню отдали ее комнату.

Она опять будет спать у порога Тая. Служащие гостиницы были смущены этой неловкостью и готовы приготовить ей временное ложе на крытом портике. Впрочем, не было ничего необычного в том, что телохранители спят у дверей.

С этим Тай ничего не мог поделать. Поэт пригласил Сун разделить комнату с ним. Она отказалась, хотя более добродушно, чем ожидал Тай.

Он пристально посмотрел на нее, когда служитель поспешил прочь, чтобы дать указания.

— Это из-за тех двух мужчин? — спросил он.

Она поколебалась.

— Да, конечно. И вашему другу нужна комната. Так и следовало…

— Это из-за лисы, да?

Он не мог бы объяснить, почему это так его злит. Гнев быстро охватывал его. Отчасти из-за этого он поехал на гору Каменный Барабан. И уехал по той же причине. Отчасти.

Сун с вызовом встретила его взгляд. Они все еще стояли в павильоне-приемной, рядом никого не было.

— Да, — сказала она. — И из-за нее тоже.

Он вспомнил, что каньлиньским воинам лгать запрещено.

Что можно ответить на такое? С ее стороны это неожиданно, учитывая то, насколько она сдержанна в других случаях. Вера в народные легенды, в древние сказки, но она, конечно в этом не одинока.

Поэт прошел через первый внутренний двор в ближайший павильон, где все еще играла музыка. Когда Тай посмотрел в ту сторону, Цянь снова вышел, ухмыляясь, с флягой вина и двумя чашками. Он снова поднялся по ступеням.

— Вино Лососевой реки, поверить невозможно! Я просто счастлив!

Тай поднял ладонь:

— Вы хотите моей смерти. Больше никакого вина сегодня.

Улыбка поэта стала шире. Он процитировал:

— «На самом дне последней чаши, на исходе ночи, таится радость».

Тай покачал головой:

— Возможно, но скоро рассветет.

Сыма Цянь рассмеялся:

— Я тоже об этом подумал. Так зачем вообще ложиться спать?

Он повернулся к Вэй Сун:

— Оставь комнату себе, маленькая воительница. Я буду у музыкантов. Уверен, что кто-нибудь предложит мне подушку, если она понадобится.

Сун снова улыбнулась ему:

— Комната ваша, господин. Может быть, та подушка — или тот кто-нибудь — окажутся вам не по вкусу. У меня есть место на эту ночь.

Поэт бросил взгляд на Тая. Кивнул. Он совсем не выглядел пьяным.

— Я распоряжусь, чтобы любое послание от губернатора принесли мне, — у Сун хватило вежливости поклониться Таю. — Если вы не возражаете.

Возможно, он не должен был чувствовать себя таким обессиленным, но чувствовал себя именно так. Слишком много всего сразу. «Это касается твоей сестры». Он кивнул:

— Да, спасибо. Ты меня разбудишь, если сочтешь нужным.

— Конечно.

Двое слуг прошли мимо со свернутой циновкой; они двигались быстро, но ухитрились поклониться в их сторону, когда шли мимо. Они вышли во двор и прошли под фонарями к строению слева. Цянь шел за ними, но потом снова повернул направо, к звукам пипы и флейт, и к всплескам смеха, несмотря на позднее время. В его походке Тай уловил нетерпение.

Тай и Сун последовали за циновкой в другую сторону. Ее положили на крытой веранде первого строения, возле закрытой двери его комнаты. Слуги опять поклонились и поспешно ушли, оставив их наедине.

Вдоль веранды через равные промежутки горели факелы. До Тая и Сун доносилась тихая музыка с дальнего конца дворика. Тай посмотрел на звезды. Он вспомнил последний раз, когда Сун провела ночь у его комнаты. Интересно, есть ли на двери засов, подумал он.

Потом вспомнил, что хотел навестить Динлала перед тем, как лечь спать. Он мог бы попросить об этом Сун, и она бы это сделала, но ему это показалось неправильным. Она не спала так же долго, как и он. Вряд ли это необходимо: один из солдат из крепости у Железных Ворот, тот первый, которого увидел Тай, подъезжая к крепости на стене, почти никогда не отходил от коня. Весьма вероятно, он и спит в конюшне.

Тай не знал, где остальные солдаты… вероятнее всего, у них общая комната. Они давно уже должны спать.

Звезды, тьма и серп луны,

Но надежда есть, что солнце

Снова мир преобразит

И вернет обратно горы.

В каком-то смысле, Сыме Цяну пришла в голову правильная мысль. Таю уже доводилось проводить всю ночь за выпивкой, много раз. С Весенней Капелью, с Янем и другими студентами и их женщинами. Но сегодня у него не хватит сил.

— Ты разбудишь людей? — спросил он у Вэй Сун.

— Я разбужу вас всех перед рассветом.

— Просто постучи в мою дверь, — сказал он. Ему удалось улыбнуться.

Она не ответила, просто несколько мгновений смотрела на него, колеблясь. Когда женщина стояла так близко, он понимал, какая она маленькая.

— Пойду, скажу конюхам, чтобы накормили и напоили коней до восхода солнца. Еще нам будет нужна лошадь для господина Сыма. И я загляну к Динлалу.

Она коротко поклонилась и быстро спустилась с трех ступенек во двор. Тай смотрел, как она пересекает его.

Она тоже не выглядит усталой, подумал он. Вошел в комнату, закрыл дверь. Потом остановился у самого входа, и застыл.

Через несколько секунд он снова открыл дверь.

— Подожди здесь, — сказал он пустой веранде. — Придешь, если я позову. — Он оставил дверь приоткрытой и снова повернулся лицом к комнате.

Ее выдал запах духов.

Это, и еще янтарный свет в комнате: горело три лампы, что было расточительностью в столь поздний час. Слуги гостиницы этого бы не сделали.

В комнате был еще один вход, с крытой веранды на противоположной стороне — уединенное место, откуда можно любоваться цветами или луной. Двери из реек были раздвинуты, комната стояла открытой в ночь. Сады гостиницы спускались вниз до самой реки. Тай видел в открытый проем звезду, очень яркую, мигающую.

Она сменила платье. Теперь она была в красном с золотыми нитями, а не в зеленом, как раньше. Он пожалел, что оно красное.

— Добрый вечер, — тихо поздоровался Тай с дочерью Сюй Бихая.

Это была старшая дочь, та, которая ему понравилась: зачесанные на одну сторону волосы, умный взгляд, осознание того, какое впечатление она производит, когда наклоняется, наливая вино. Ее украшения остались прежними — кольца на большинстве пальцев.

Дочь губернатора сидела на краю кровати под пологом, одна в комнате. На ногах золотые открытые сандалии. Ногти выкрашены красным, как заметил Тай. Она улыбнулась, встала, подошла к нему — само совершенство.

Все равно, это было нечестно, во всех смыслах.

— Моя каньлиньская телохранительница… она за дверью, — солгал он.

— Тогда не следует ли нам закрыть дверь? — спросила она. Голос ее звучал тихо, насмешливо. — Хотите, я это сделаю? Она опасна?

— Нет. Нет! Ваш отец… был бы очень недоволен, если бы его дочь осталась в закрытой комнате с мужчиной.

— Мой отец послал меня сюда, — тихо ответила она.

Тай сглотнул.

Это возможно. Как упорно, как отчаянно командующий двух военных округов хотел уберечь Тая — и его коней — от своих соперников? От Рошаня, например. На что он готов был пойти для достижения своей цели?

Впрочем, Тай получил ответ в начале ночи, не так ли? «Я скорее убью тебя», сказал Сюй Бихай за вином с шафраном.

Было ли это — послушная дочь, посланная привязать его к себе, — альтернативой убийству? Это сохранило бы коней для империи. И для Второго и Третьего военных округов. Если Тая убьют, кони будут потеряны. А губернатора Сюй, если узнают, что он стал виновником его смерти, вероятно, отправят в ссылку или прикажут покончить собой, несмотря на всю его власть и заслуги.

Но мужчину может соблазнить элегантная дочь со светскими манерами хорошо воспитанной женщины в Катае Девятой династии. Или его можно скомпрометировать, может быть, заставить поступить как честного человека, после ночи, в которой нет ничего честного, только мастерство. Такая возможность была.

А дочерей — как и сестер — можно использовать в качестве орудий.

Тай осознал, что больше не чувствует усталости.

Дочь губернатора, высокая, стройная, медленно подошла к нему. Ее духи пахли восхитительно, дорогие, тревожные, а красное платье имело такой же глубокий вырез, как и зеленое раньше, вечером. Амулет в виде зеленого дракона по-прежнему висел между ее грудей на золотой цепочке.

Задев его шелком, она скользнула мимо, чтобы закрыть полуоткрытую дверь.

— Оставьте ее! Пожалуйста! — попросил Тай.

Она снова улыбнулась. Повернулась к нему, стоя очень близко. Большие глаза, снизу вверх искали его взгляда. Нарисованные брови в форме крыльев мотылька, безупречная кожа, щеки, подкрашенные румянами. Девушка мягко сказала:

— Она может позавидовать или возбудиться, ваша телохранительница, если мы оставим дверь приоткрытой. Вы бы хотели этого? Это прибавит вам удовольствия, господин мой? Представлять себе, как она смотрит на нас из темноты?

Если она делает это по приказу отца, с некоторым отчаянием подумал Тай, то она очень послушная дочь.

— Я… я уже посетил Дом удовольствий Белый Феникс сегодня ночью, — заикаясь, произнес он.

Это слова были не самыми взвешенными и учтивыми. Ногти на ее пальцах тоже были красными, с золотистыми удлиняющими накладками. Такая мода, как он помнил, была два года назад в Синане. Эта мода добралась так далеко на запад. Это… это интересно, подумал Тай.

В действительности, это не интересно. Мысли у него путались.

Ее дыхание было сладким, с ароматом гвоздики.

— Я знаю, где вы побывали, Тай. Говорят, они хорошо обучены, тамошние девушки. Стоят денег любого мужчины. — Она опустила глаза, словно в смущении. — Но это не то же самое, и вы это знаете, господин мой, что быть с высокородной женщиной, которую вы не купили. С женщиной, которая многим рискует, когда приходит к вам и ждет, чтобы вы научили ее тому, что знаете.

Она подняла правую руку, и один из золоченых ноготков погладил тыльную сторону его ладони, а потом небрежно, медленно двинулся вверх по внутренней стороне предплечья. Тай задрожал. Он подумал, что эту женщину нечему учить — ни ему, ни любому другому.

Он закрыл глаза. Глубоко вздохнул, чтобы успокоиться, и сказал:

— Я знаю, что это глупо, но вы… не может ли в вас быть дайцзи?

— Я задержалась дольше, чем следовало!

Третий голос — с маленького крыльца, ведущего в сад и к реке.

Тай и дочь губернатора обернулись, мгновенно.

Вэй Сун стояла в раме раздвигающихся дверей. Один ее меч был обнажен и направлен на девушку.

— Я могу быть довольно опасной, — услышал он хладнокровный голос своей каньлиньской телохранительницы. Она не улыбалась.

Вторая женщина подняла выщипанные брови, потом отвернулась от Сун, нарочито медленно, как от человека, не имеющего никакого значения.

— Меня зовут Сюй Лян, — обратилась она к Таю. — Вам это известно. Мой отец познакомил нас сегодня вечером. Я польщена, что вы считаете меня достаточно красивой, чтобы быть призраком дайцзи, но это ошибка. Если ваша служанка причинит мне вред, это будет еще одной ошибкой.

Она произнесла это с полным самообладанием. Действительно есть нечто особенное в благородном происхождении, подумал Тай. Во-первых, можно называть каньлиньских воительниц служанками.

«Это ошибка». Он взглянул в сторону веранды. Сун прикусила нижнюю губу; кажется, она этого не заметила. Тай попытался вспомнить, видел ли он ее когда-нибудь такой неуверенной раньше. В любое другое время это могло бы его позабавить. Она не опустила свой клинок, но ее уверенность и напор, как он видел, исчезли.

Он все еще пытался определить правильную мишень для поднимающегося в нем гнева. Разве в жизни мужчины не может быть никакого уединения, когда он путешествует с телохранителем? Или, кстати, когда некий военачальник, встреченный по дороге, решает связать его обязательствами с помощью дочери? И любой может запросто забрести в его комнату, когда пожелает, как пожелает, днем и ночью, под предлогом его защиты от духов-оборотней?

Вышеназванная дочь пробормотала, все еще не желая смотреть на Сун:

— Разве ты не видела моих телохранителей в саду, женщина? Они привезли меня сюда в лодке, к водным воротам гостиницы. Я удивлена и слегка недовольна тем, что никто из них тебя еще не прикончил.

— Им было бы трудно это сделать, моя госпожа. Они лежат без чувств возле деревьев.

— Ты на них напала?

Она повернулась и гневно уставилась на Сун, напряженно прижав руки к бокам. Ее гнев явно непритворный, решил Тай.

— Я их такими нашла, — ответила Сун после недолгого колебания.

Госпожа Сюй Лян открыла рот.

— Они не умерли, — прибавила Вэй Сун. — Я не видела никаких ран, как и чашек или бутылок с ядом, и все они дышат. Если в вас не вселилась лиса-оборотень, дочь губернатора, и не использовала в своих целях, то, возможно, это потому, что дайцзи что-то спугнуло.

Тай представления не имел, как это понимать. Лисы-оборотни в облике женщин были сюжетом эротических сказаний, родившихся еще во времена первых династий. Их красота была невероятно соблазнительна, их физическое желание — непомерно. Они могли уничтожить мужчин, но таким способом, при помощи страсти, меняющей мир, что эти легенды вызывали страх и смутное желание. Более того, не каждый мужчина, ставший ночным объектом яростной страсти дайцзи, бывал уничтожен. В некоторых памятных легендах рассказывалось об обратном.

Вэй Сун еще не опустила свой клинок. Тай задал первый из десятка вопросов, проносящихся в его голове:

— Как ты поняла, что надо вернуться?

Она пожала плечами:

— Вы не почувствовали этот запах сквозь дверь? — Холодный взгляд в сторону дочери губернатора. — А я была совершенно уверена, что вы не вызывали еще одну куртизанку. Вы ведь сказали, что устали. Помните, мой господин?

Он знал этот тон.

Сюй Лян сложила руки на груди перед низким вырезом. Она вдруг стала казаться более юной. Тай принял решение. Это не девушка, захваченная лисой-оборотнем, которая решила воспользоваться ее телом — и его, — на оставшуюся часть ночи. Он даже не верил в женщин-лис.

А это означало, если у тебя осталось достаточно соображения, чтобы все обдумать, что старшая дочь губернатора удивительно соблазнительна и уравновешенна, а это опасно. Он обдумает эту проблему позже.

Но, возможно, он ее не станет обдумывать.

Тай сосредоточил внимание на телохранительнице в черном. Кстати, она была не намного старше дочери Сюя.

— Итак, ты пошла…

Сун нетерпеливо перебила его и быстро стала рассказывать:

— Я обошла дом со стороны сада. Увидела в траве двух телохранителей, — он взглянула на Лян. — Я их не трогала.

Дочь губернатора в первый раз смутилась.

— Что тогда? Как они были…

На крыльце за спиной Вэй Сун послышались шаги.

— Придется признать, что это, наверное, была дайцзи, — произнес Сыма Цянь.

Поэт поднялся по ступенькам и вошел в комнату.

— Я только что осмотрел этих двоих.

Тай моргнул, потом негодующе тряхнул головой.

— Может, разбудим солдат и пригласим их сюда? — осторожно предложил он. — О, и может быть, люди губернатора, стоящие перед домом, захотят присоединиться к нам?

— Почему бы и нет? — ухмыльнулся Цянь.

— Нет! — резко возразила Сюй Лян. — Только не стражники отца!

— Почему? Вы сказали, что его солдаты привезли вас сюда. Это не останется в тайне, — сухо сказала Сун. Эти две женщины, понял Тай, решили не испытывать друг к другу симпатии.

— Ты снова ошибаешься. То, что я здесь, — это тайна. Разумеется, тайна! Те двое в саду — люди, которым я могу доверять, — объяснила Лян. — Они были моими телохранителями всю мою жизнь. Если их убили…

— Они не мертвые, — сказал поэт. Он огляделся вокруг, вероятно, в надежде увидеть вино, решил Тай. — Если бы я был в состоянии строить догадки, а я, признаюсь, люблю это делать, я бы сказал, что господин Шэнь был мишенью дайцзи и что наша умная воительница права. — Он улыбнулся Сун, а потом дочери губернатора. — Ваш приезд, милостивая госпожа, был точно назначен на нужное для лисы-оборотня время, — или она им управляла. — Он помолчал, давая всем осознать эту мысль. — Но нечто здесь, возможно, внутри нашего друга, отогнало духа — от него самого и от вас. Если я прав, у вас есть причина быть благодарной.

— А что такое это «нечто»? — спросила Сюй Лян. Ее нарисованные брови снова приподнялись. Они были изумительно изящные.

— Это… это всего лишь догадка! — резко бросил Тай.

— Да, я так сказал, — спокойно согласился Сыма Цянь. — Но еще я спросил, не видел ли ты призраков в Белом Фениксе сегодня ночью, когда мы разговаривали в первый раз.

— Вы хотите сказать, что видели их?

— Нет. У меня ограниченный доступ в мир духов, друг мой. Но достаточный, чтобы почувствовать нечто в тебе.

— Вы имеете в виду нечто из Куала Нора? Призраков?

На этот раз вопрос задала Вэй Сун. Она наморщила лоб и снова прикусила нижнюю губу.

— Возможно, — согласился Изгнанный Бессмертный. — Откуда мне знать? — Он смотрел на Тая в ожидании.

Другое озеро, далеко на севере. Хижина у озера. Мертвая шаманка в саду, зеркала и бубен. Костры, а потом человек или то, что раньше было человеком…

Тай покачал головой. Он не собирался об этом говорить.

Когда на тебя давят — задай вопрос.

— Что может мое пребывание у Куала Нора значить для дайцзи?

Поэт пожал плечами, принимая эту перемену темы.

— Ты мог притянуть к себе одну из них, когда проезжал мимо. Она могла почувствовать твое присутствие, осознать присутствие тех, кто тебя защищает, за твоей спиной.

— Духи прислуживают господину Шэню?

В голосе Сюй Лян не было страха. Можно было сказать при желании, что она находит эту ситуацию интригующей, захватывающей. Она снова опустила скрещенные на груди руки и смотрела на Тая. Еще один оценивающий взгляд, напоминающий те, которые она посылала ему от двери в приемной своего отца.

Он действительно слишком долго жил вдали от женщин…

— Духи есть возле каждого из нас, — сказала с крыльца Сун, с преувеличенным нажимом. — Видим мы их или нет. Так гласит учение Священного Пути.

— А «Диалоги» Учителя Чо утверждают, что это не так, — тихо произнесла женщина в красном платье. — Только наши предки находятся рядом с нами, и только в том случае, если их неправильно проводили в следующий мир, когда они умерли. Поэтому так важны обряды.

Сыма Цянь весело переводил взгляд с одной женщины на другую, а потом захлопал в ладоши:

— Вы обе великолепны выше всяких слов! Это чудесная ночь! Мы должны найти вино! — воскликнул он. — Давайте продолжим этот разговор через дорогу? Там играет музыка…

— Я не собираюсь входить в павильон куртизанок! — тут же возмутилась дочь Сюй Бихая со впечатляюще праведным гневом.

То, что она стоит — надушенная, в драгоценностях, — в спальне мужчины и уже готова была закрыть дверь (чтобы никто не позавидовал тому, что, очевидно, должно было произойти), кажется ей совершенно не имеющим значения, подумал Тай с восхищением.

— Конечно! Конечно нет, — пробормотал поэт. — Простите меня, благородная госпожа. Мы приведем сюда музыканта с пипой. И, возможно, всего одну девушку с вином и чашками?

— Я считаю, это не нужно, — возразил Тай. — Думаю, Вэй Сун сейчас проводит госпожу Сюй Лян назад, в дом ее отца. Лодка ждет вас?

— Разумеется, ждет. Но мои телохранители…

Тай прочистил горло:

— Кажется, если Сыма Цянь и моя телохранительница правы, они встретились с существом из мира духов. У меня нет лучшего объяснения. Нам сказали, что они живы.

— Я вернусь и сама за ними присмотрю? — предложила Сун. — И скажу им, когда они очнутся, что их госпожа уже дома и с ней все в порядке.

— Они тебе не поверят, если меня здесь не будет, — возразила Сюй Лян.

— Я — воин Каньлиня, — просто ответила Сун. — Мы не лжем, и они должны это знать. Хотя не слишком опытные могут и не знать.

Поэта, подумал Тай, по-видимому, очень забавляет все происходящее. А Лян, осознал он, снова смотрит на меня, игнорируя другую женщину. Тай почти ничего не имел против. На мгновение его посетило искушение согласиться с Цянем, потребовать музыки и вина.

Но это быстро прошло. Его сестра сейчас далеко на севере, за Стеной. А сегодня ночью, здесь, в Чэньяо, какие-то люди…

— Я уже говорила раньше, — тихо произнесла Сюй Лян, скромно опустив глаза, — что меня прислал мой отец. Вы не спросили зачем.

Действительно. Ну, у него на это были веские причины.

— Приношу свои извинения, — он поклонился. — Позволено ли будет вашему слуге задать этот вопрос сейчас?

Она кивнула:

— Да. Мой отец хотел сообщить вам лично, что те два человека, когда их заставили объяснить их сегодняшние проступки, назвали всего одно имя, возможно, имеющее значение. А потом, как это ни грустно, они умерли, не выдержав трудностей беседы.

Она многозначительно посмотрела на поэта, а потом на Сун, стоящую на крыльце. Тай понял.

— Она — мой телохранитель, — сказал он. — А второй — мой спутник.

Лян кивнула:

— Эти наемные убийцы были бандитами из лесов к югу отсюда. Человек, имя которого они назвали, живет в Чэньяо. Его, в свою очередь, пригласили для беседы, и он любезно назвал еще одно имя — из Синаня, — а потом, как ни прискорбно, тоже скончался.

Тай внимательно слушал.

— Понятно. И это второе имя?

Она говорила резко, уверенно:

— Было названо имя Синь Луня — гражданского чиновника при дворе, как мы поняли. Мой достопочтенный отец выражает глубочайшее сожаление, что не смог быть более полезным, но смеет надеяться, что это может пригодиться господину Шэню.

Синь Лунь. Снова. Янь назвал это имя перед смертью. Его убили, когда он его произнес.

Лунь. Товарищ по выпивке, брат-студент, общительный и умный. По-видимому, уже не студент. Если он во дворце, то уже сдал экзамены, пока Тай отсутствовал. Азартный игрок в карты и в кости, исполнитель баллад по ночам, любитель, между прочим, вина Лососевой реки. Теперь он носит одежды мандарина.

Благодаря Яню это не стало откровением, сокрушительным известием о предательстве. Больше подтверждением, эхом. Тай ожидал услышать другое имя, возможно, два имени, стоящие за этими убийцами… и очень боялся услышать одно из них, произнесенное вслух.

Он надеялся, что ничего из этого не отразилось на его лице, и поклонился дочери губернатора.

— Благодарю вашего отца. И вас, милостивая госпожа, за то, что принесли эти вести в столь поздний час. Теперь я понимаю, почему губернатор Сюй Бихай не доверил их никому другому.

— Разумеется, не доверил, — тихо сказала она.

Она посмотрела прямо на него, произнося эти слова, потом изогнула губы в легкой улыбке, словно телохранительницы и поэта не было в комнате. Словно они с Таем продолжали беседу, прерванную ранее, и так неприятно, другой девушкой с клинком.

Эта другая девушка проводила ее из раздвижных дверей через сад. Сыма Цянь спустился вместе с ними к реке. Стоя на веранде, Тай смотрел, как эти трое идут к деревьям и реке за ними. Он потерял их из виду в темноте, потом увидел, как один человек через короткое время вернулся и опять направился в сторону музыки — с поднятой головой, убыстряя шаги, когда услышал ее.

Тай некоторое время ждал в тишине, прислушиваясь к темноте. Он уловил аромат цветов и цитрусовых. Цвели пионы. Легкий ветерок с севера дул в сторону реки. Всходили звезды, которые завершают ночь в это время года.

— Дайцзи? — позвал он с безрассудной смелостью.

Он не мог бы объяснить почему, но ему казалось, что из сада можно получить ответ на какие-то вопросы, являющиеся частью этой истории.

Ничего не шевелилось в темноте, кроме светлячков. О них сложена старая песня: «Ночные странники сияют в темноте». Тай вспомнил сказку о бедном школяре, который не мог заплатить за масло для фонарей, поэтому каждый вечер собирал светляков в мешок и учился при их свете. В Синане, будучи студентами, они подшучивали над этой историей. Чоу Янь, Синь Лунь, Шэнь Тай и другие…

Сегодня есть и другие ночные странники. Интересно, где сейчас его сестра? Где она, в этом слишком большом мире? У него больно сжалось сердце. Его отец умер. Иначе этого не случилось бы.

Смерть, даже спокойная, имеет свои последствия.

Три человека умерли в Чэньяо сегодня ночью во время допроса, за то, что пытались его убить.

Никакого движения в саду, никто не пришел в ответ на его зов, на эту глупую выходку. Тай не верил, что его преследовала лиса-оборотень, хотя интересно, что Вэй Сун, невидимому, их боится. Раньше он не замечал, чтобы она так кусала нижнюю губу. У него были мысли насчет того, как те два телохранителя оказались без чувств.

Ветер в листьях. Далекая музыка. Яркая, низкая звезда, которую он видел раньше, все еще висела на прежнем месте. Казалось, что очень много времени прошло с тех пор, как он вошел в эту комнату, но это было не так.

Тай не стал больше звать. Он повернулся и опять вошел в дом. Помылся, воспользовавшись тазом с водой и полотенцем. Разделся, погасил три фонаря, горящие в комнате, задвинул раздвижные двери и запер их на засов. Немного воздуха проникало внутрь сквозь щели, и это было хорошо. Он закрыл основную дверь, все еще стоящую полуоткрытой.

Лег в постель.

Чуть позже, уплывая в сон, как будто к берегу другой страны, он внезапно сел в почти полной темноте комнаты и громко выругался. Он почти ждал, что услышит с веранды голос Сун и та спросит его, что случилось, но она еще не успела бы вернуться из дома губернатора.

Они не могут уехать с восходом солнца. Он только что понял это.

Это невозможно. Только не в империи Девятой династии.

Ему придется нанести визит префекту завтра утром. Придется. Они должны вместе завтракать. Эта встреча назначена. Если он не появится, если просто уедет, то покроет вечным позором себя и память об отце.

Ни поэт, ни телохранительница не скажут и слова против. Даже не подумают. Такова правда их мира, хорошо это или плохо. Такая же часть этой определяемой ритуалами, негибкой, формализованной жизни, как поэзия, шелк, скульптуры из нефрита, дворцовые интриги, студенты и куртизанки, «божественные кони», музыка пипы и оставшиеся лежать непогребенными на поле боя десятки тысяч солдат…

Глава 12

Они идут на восток в темноте, по берегу маленького озера, потом поднимаются по склонам холмов, обрамляющих его с дальней стороны. Никто их не преследует. Ветер дует с севера.

Ли-Мэй оглядывается. Горят костры. Они кажутся хрупкими, ненадежными в обширном пространстве, простирающемся во всех направлениях. Освещенные светом костров люди — там несколько женщин, но не она, ее там уже нет — окружены всей той ночью и всем миром.

На ветру холодно. Быстро бегущие облака, потом звезды. Сапоги для верховой езды из оленьей кожи лучше усыпанных камнями туфелек, но они непригодны для непрерывной ходьбы. Волки бегут по обеим сторонам от нее. Ли-Мэй до сих пор старается на них не смотреть.

Этот человек не сказал ни слова с тех пор, как они ушли из лагеря.

Она его еще не разглядела хорошенько. Ей нужно больше света. Он шагает широко, но как-то неуклюже, скованно. Ли-Мэй гадает, не потому ли это, что он привык ездить верхом, как и большинство богю. Он шагает впереди, не давая себе труда посмотреть, успевает ли она за ним, не попыталась ли сбежать. Ему нет необходимости это делать. У него есть волки.

Она не имеет понятия, куда они идут и почему он так поступает. Почему он пришел за ней, а не за настоящей принцессой. Возможно, это ошибка с его стороны, которую позволили совершить их телохранители, чтобы защитить невесту кагана.

Верность, думает Ли-Мэй, требует, чтобы она продолжала этот обман и дала принцессе возможность уехать как можно дальше. Она не думает, что незнакомец намеревается ее убить. Он мог бы уже это сделать, если бы пришел за этим. И это не выглядит так, будто кто-то увидел возможность обогатиться, похитив катайскую принцессу. Так она думала раньше, когда ждала в юрте, сжимая кинжал в темноте. Похищения нередко случаются у них дома. Конечно, не в городах, а в диких местах, среди ущелий Большой реки. Но она не думает, что этот человек хочет денег.

Может быть… может быть, он хочет ее тело? Трудно прогнать эту мысль. Привлекательность катайской женщины, волнующая тайна чужеземки… Это может быть таким похищением. Но, опять-таки, Ли-Мэй так не считает: он почти не смотрел на нее.

Нет, это другое: из-за волков и молчания собак, когда он пришел за ней. Здесь происходит что-то другое. Ли-Мэй всю жизнь гордилась тем (и за это ее хвалил отец, хоть и с оттенком сожаления), что была более любопытной и более вдумчивой, чем большинство женщин. И чем большинство мужчин, однажды прибавил отец. Она запомнила тот момент: где они были, как он посмотрел на нее, когда говорил это.

Она хорошо умеет схватывать новые ситуации и перемены, нюансы отношений между мужчинами и женщинами, скрытые и неуловимые. Она даже научилась чувствовать придворную жизнь и маневрирование ради власти, когда служила императрице. До того как их отправили в ссылку, и это потеряло всякое значение.

Ее отец не был таким. У нее эта черта, весьма вероятно, из того же источника, что и у старшего брата. Хотя она не хочет думать о Лю, не хочет признавать их родство и вообще хоть что-то общее между ними.

Она желает ему смерти.

И еще ей хочется… нет, ей просто необходимо отдохнуть, прямо сейчас. И согреться. Ли-Мэй окоченела от ветра, поскольку они поднялись выше, огибая самые крутые холмы, но все равно двигаясь вверх. Она одета не для ночной прогулки по степи и не взяла с собой ничего, кроме маленького кинжала.

Ли-Мэй принимает решение и мысленно пожимает плечами. Есть много способов умереть. Как гласят философские учения, столько же, сколько и жить. Она никогда не думала, что ее разорвут волки или что ей разрежут грудь во время ритуала жертвоприношения богю на равнине, но…

— Стой! — говорит она, негромко, но очень четко.

В безбрежной тишине ночи это слишком похоже на приказ. Хотя в ее голосе слышится, главным образом, страх.

Чужак не обращает на нее внимания. Ли-Мэй обдумывает это еще несколько шагов, а потом останавливается. Она никогда не позволяла себя игнорировать, с самого детства.

Они находятся на вершине гряды. Озеро лежит слева от них и ниже, луна освещает его для нее. Художник-пейзажист увидел бы здесь красоту. Но не она, и не сейчас.

Ближайший волк тоже останавливается.

Он подходит к ней. Смотрит прямо на Ли-Мэй, глаза его горят, как в сказках. Это оказалось правдой, думает она. Его челюсти приоткрываются, обнажая зубы. Он делает к ней еще два бесшумных шага. Он слишком близко. Это волк. Она одна.

Ли-Мэй не плачет. От ветра у нее слезятся глаза, но это совсем другое дело. Она не станет плакать, если ее не приведут к более глубокой пропасти, чем эта.

Она снова идет вперед, проходит мимо зверя и на мгновение все-таки закрывает глаза. Волк мог бы разорвать ее плоть одним поворотом головы. Человек идет медленнее, как она видит, чтобы дать ей и зверю догнать их. Он по-прежнему не оглядывается. Однако, кажется, он знает, что произошло.

А вот Ли-Мэй ничего не знает, и это можно назвать невыносимым.

Она глубоко вздыхает и снова останавливается. Волк рядом с ней делает то же самое. Она не станет смотреть на него. Она кричит:

— Если ты намерен меня убить, сделай это сейчас!

Никакого ответа. Но на этот раз он останавливается. Он действительно останавливается. Значит ли это, что он ее понимает? Она говорит:

— Я очень замерзла, и я понятия не имею, куда ты намерен идти и как далеко. Я не пойду дальше по своей воле, если ты не скажешь мне, в чем дело. Меня похитили ради денег?

Он оборачивается.

Хоть этого я добилась, думает Ли-Мэй.

Долгое мгновение они стоят вот так в ночи, на расстоянии десяти шагов друг от друга. Она по-прежнему не может разглядеть его лица, света луны недостаточно. Какое это имеет значение, спрашивает она себя. Для богю он крупный мужчина, с длинными руками. Голый по пояс, даже на таком ветру, ветер развевает вокруг лица его распущенные волосы. Он не посочувствует заявлению, что я замерзла, думает Ли-Мэй. Он смотрит на нее. Она не видит его глаз.

— Шандай, — произносит он. Она шокирована. Уже тем, что он говорит. — Ты идти за мной. Укрытие. Конь, — он произносит все это по-катайски. С трудом, но на ее языке.

Он уже опять отвернулся, словно эта горстка слов — все, что он умеет сказать или хочет сказать. Человек, не привыкший говорить, старается объясниться. Ну, это понятно, думает она, бросая взгляд на волков.

— Шандай? — повторяет Ли-Мэй. — Мы туда идем? — она не смотрела на карты до того, как они отправились в это путешествие. И сейчас жалеет об этом.

Он снова останавливается. Поворачивается, медленно. Она видит его застывшую позу. Он нетерпеливо трясет головой.

— Шандай! — снова повторяет он, с большей настойчивостью. — Почему это. Почему ты. Идем! Богю будут преследовать. Шаман.

Ли-Мэй знает, что такое шаман. Она думала, он сам шаман.

Он снова шагает дальше, и она делает то же самое, обдумывая сказанное, стараясь разгадать загадку. Теперь, когда ей надо что-то обдумать, она уже не так ощущает холод и даже усталость. Итак, этот человек не хочет, чтобы его поймал шаман. Это кажется разумным и понятным. У ее телохранителей не было шамана, и поэтому они боялись незнакомца. А шаман… не испугается?

Через какое-то время, прямо впереди, она видит, как первый серый свет утра смягчает небо, потом появляется бледная полоса, и розовая. Утро. Ли-Мэй оглядывается вокруг. Туман поднимается. Во все стороны необозримое пространство травы, между ними и каждой стороной горизонта.

«Замуж за далекий горизонт».

Возможно, и нет. Возможно, это другая сказка?

Перед самым восходом солнца прямо перед ними, когда заблистали высокая трава и весь мир под небесами, она поняла то слово, которое он произнес.

* * *

Имперская дорога, идущая по совершенно прямой линии на протяжении восемнадцати ли и проходящая точно через центр Синаня, от ворот дворца Да-Мин до южных стен, имела в ширину четыреста девяносто шагов.

В империи и во всем мире не было такой широкой и великолепной магистрали. Она была предназначена для того, чтобы внушать благоговение и запугивать, провозглашать величие и власть, достойные прославленных императоров, правящих здесь с благословения богов, а также служила эффективной преградой на пути пожаров.

И еще ее было трудно пересечь любому человеку после комендантского часа, не будучи замеченным одним из стражников Золотой Птицы, стоящих на каждом перекрестке.

Нужно было бежать долго, и нет ни намека на укрытие.

По тридцать стражников стояли на всех главных пересечениях этой дороги (с четырнадцатью большими дорогами с востока на запад) и по пять стражников — на менее значительных. Вам грозили тридцать ударов палкой средней толщины, если вас заметили на большой дороге после того, как бой барабанов отдал команду запереть девяносто один квартал города. Ночным стражам давалось право убивать тех, кто не повиновался приказу остановиться.

Порядок в столице был первоочередной заботой двора. Принимая во внимание два миллиона жителей в городе и еще свежую память о голоде и беспорядках, это было только разумно. Разумеется, внутри кварталов — каждый в окружении собственных земляных стен — можно было находиться на улицах и после наступления темноты, иначе таверны, дома удовольствий и местные харчевни, разносчики и тележки с едой, торговцы дровами и ламповым и пищевым маслом лишились бы своего дохода. Лучше всего торговля шла после закрытия двух огромных городских базаров. Невозможно закрыть город на ночь, но можно его контролировать. И защищать.

Массивные внешние стены в четыре раза превышали рост человека. Сто стражников Золотой Птицы днем и ночью стояли на башнях над каждыми крупными воротами, и по двадцать стражей — над менее крупными. Было трое очень больших ворот в стенах на востоке, на юге и на западе, и полдюжины на севере; четыре из них открывались во внутренние дворы дворца, и к этим воротам примыкали административные учреждения и обширный Олений парк императора.

Четыре канала текли в город, их отвели от реки, чтобы обеспечить воду для питья и стирки, орошать городские сады аристократов и создавать озера в больших садах. Один канал был предназначен для сплава бревен, потребных для бесконечного строительства и ремонта, и для плоских барж с углем и дровами. В том месте, где каждый канал проходил сквозь стены, располагались еще сто стражников.

Того, кого ловили в канале после наступления темноты, наказывали шестидесятью ударами. Если его ловили днем и он не выполнял определенное задание (например, разбирать нагромождение бревен), его наказывали тридцатью ударами. Допускали также, что мужчины могут свалиться в воду на рассвете, пьяные после долгой ночи загула, без преступных намерений. Император Тайцзу, Повелитель пяти добродетелей, был милостивым правителем и заботился о своих подданных.

Менее тридцати ударов палкой редко приводили к смерти и не оставляли людей калеками.

Конечно, немногие из этих правил и ограничений касались аристократов, придворных императора или одетых в черное мандаринов гражданских учреждений из двора Пурпурного мирта, прозванных воронами, с их ключами и печатями. Для них открывали и закрывали ворота кварталов по приказу, если они передвигались в темное время суток верхом или на носилках.

Северный квартал, где расположены лучшие дома удовольствий, привык к поздним посетителям из Да-Мина и дворцов администрации. Трудолюбивые чиновники из управления цензуры или финансового управления, наконец-то освободившиеся от своих директив и каллиграфии, или элегантно одетые аристократы, живущие в городских особняках (или в самом дворце), прилично напившись, не видели причин отказываться от продолжения вечера с музыкой и девушками в шелках.

Иногда это могла быть женщина, передвигающаяся по одной из широких улиц квартала в неприметном паланкине с опущенными занавесками, с идущим рядом переодетым офицером из ее дома, чтобы разбираться со стражниками Золотой Птицы и защищать ее от убийц.

Справедливо будет сказать, что после наступления темноты на главной улице Синаня появляться было рискованно, если ты не офицер стражи и не придворный.

Первый министр Вэнь Чжоу обычно с удовольствием ехал ночью на своем любимом сером коне по самой середине императорской дороги. Это позволяло ему чувствовать, что Синань принадлежит ему, и демонстрировать непринужденность обладающего большой властью, красивого, богато одетого аристократа, едущего на юг от дворца в свой городской особняк, под луной или звездами. Его сопровождали стражники, разумеется, но если они держались позади или по бокам, он мог воображать, что он один в имперском городе.

Далекие обочины дороги были усажены можжевельником и софорой,[6] их приказал посадить еще отец нынешнего императора, чтобы замаскировать дренажные канавы. Клумбы пионов, королей цветов, между освещенными лампами постами стражников наполняли ароматом весенние ночи. Красива и величественна была императорская дорога под звездами!

Но в эту ночь первый министр Вэнь не получал удовольствия от ночной поездки.

В тот вечер, после танца своей двоюродной сестры в верхней палате дворца Да-Мин, его охватила такая тревога (он не хотел называть это страхом), что он почувствовал срочную потребность удалиться из дворца. Дабы ни один из возмутительно проницательных придворных или гражданских чиновников не заметил на его лице беспокойства, что было бы недопустимо. Только не на лице первого министра (у которого в подчинении семь министерств), да еще на первом году пребывания в этой должности.

Он мог бы попросить Шэнь Лю поехать домой вместе с ним, и Лю бы это сделал, но сегодня он не хотел видеть рядом с собой даже своего главного советника. Он не хотел смотреть на это гладкое, ничего не выражающее лицо в тот момент, когда собственное лицо первого министра выдавало всю глубину его неуверенности.

Он доверял Лю: этот человек был всем обязан Вэнь Чжоу, и к этому моменту его собственная судьба была уже тесно связана с судьбой первого министра. Но не всегда в этом дело. Иногда не хочется, чтобы твое доверенное лицо слишком хорошо тебя понимало, а Лю обычно казался способным на это, почти ничего не открывая о себе самом.

Конечно, у первого министра имелись и другие советники — в его распоряжении была обширная армия бюрократов. Он провел собственное расследование, много узнал о Лю — и о его семье, — в том числе кое-что неожиданное, а кое-что сложное.

Проницательность Лю делала его чрезвычайно полезным, потому что он умел очень ясно понимать всех во дворце, но это также означало, что бывали моменты, когда ты с удовольствием договаривался об утренней встрече с этим человеком, а ночь проводил с другими.

Чжоу нужно было решить, хочет ли он быть сегодня ночью с одной только Весенней Капелью или в компании с кем-то из других своих женщин. Он был зол и смущен, это могло повлиять на его нужды. Он напомнил себе, в который раз, не называть наложницу — даже в мыслях — именем, которое она носила в Северном квартале.

Он огляделся. Уже недалеко ворота его квартала.

Его дом в Синане, выделенный ему императором, находился в пятьдесят пятом квартале, на востоке имперского города, на полпути к центру. Там находилось много самых роскошных владений этого города.

В том числе, как объявил в эту ночь император, самый новый особняк военного губернатора Седьмого, Восьмого и Девятого округов, Ань Ли, известного под именем Рошань. Человека, которого Вэнь Чжоу ненавидел и боялся и которому желал смерти — всей его расплывшейся туше, — и чтобы потом его сожрали безглазые ползучие твари, не имеющие названия.

Его пальцы крепче сжали поводья, и нервный конь тут же среагировал, беспокойно подавшись в сторону. Чжоу легко справился с ним. Он был превосходным наездником и игроком в поло, любил быструю езду и объезжать самых норовистых коней. Он получал от них больше удовольствия, чем, скажем, от выставок каллиграфии и пейзажей или поэтических импровизаций во дворце. Танцы, он готов был согласиться, вполне приятны, если танцовщица хоть примерно так же искусна — и так ошеломительно желанна, — как его кузина.

Его двоюродная сестра, которая изменила империю. Цзянь, которой он обязан всем, чем сейчас стал, и всем, что имел. Но она капризно отказалась открыто поддержать его в борьбе против очевидных амбиций чудовищно толстого генерала. Она даже усыновила Рошаня несколько месяцев назад! Какую женскую игру может она вести?

Тучный варвар, должно быть, на тридцать лет старше нее. Даже его одиозные сыновья старше нее! Это усыновление было легкомысленным поступком, должен был признать Чжоу, имеющим целью развлечь двор и императора.

Первый министр был в числе тех, кто не считал это развлечением. С того момента, как умер Цинь Хай и Чжоу быстро сманеврировал, ушел со своей должности начальника Министерства финансов и наказаний и стал его преемником, он понимал, что Ань Ли представляет для него самую большую опасность — среди многих прочих. После смерти Цинь Хая Рошань стал похож на зверя из джунглей, выпущенного из клетки. И почему, почему император и его прекрасная наложница не замечают очевидного за всей этой клоунадой, разыгранной для них Рошанем?

Чжоу заставил себя успокоиться, хотя бы ради коня. Он смотрел вверх, на звезды, на убывающую луну, на бегущие облака. Его приветствовали следующие стражники, когда он приблизился к их посту. Он едва кивнул им — широкоплечий, внушительный мужчина с прямой спиной.

Эти ночные поездки из дворца, возможно, со временем станут неблагоразумными. Это соображение стоило взвесить. Собственно говоря… Он жестом приказал охране подъехать ближе, а одного из всадников отправил вперед. Они уже почти подъехали к его воротам, кто-нибудь должен дать сигнал, чтобы их впустили.

Даже в присутствии императора Рошань, казалось, не испытывал страха или смущения и понятия не имел о сдержанности — сама его масса это предполагала. Раньше он, однако, смертельно боялся Цинь Хая. Его прошибал пот, стоило только первому министру Циню заговорит с ним, даже если они просто находились в одной комнате. Чжоу это наблюдал. Не один раз.

Этот страх никого не удивлял; Цинь Хая боялись все.

В чем бы люди ни обвиняли Чжоу с тех пор, как он вступил в эту должность, — в том, как он выбирал тех, кого надо отправить в ссылку или на казнь, на формальных основаниях, произвольно или по личным причинам, — никто не предполагал всерьез, что он хочет изменить политику правительства. Только не после всего, что Цинь Хай сделал в течение большей части правления императора.

Именно Шэнь Лю, его столь мудрый советник, указал первому министру на это, вскоре после того как Чжоу назначили преемником того, кого за глаза называли Пауком. С некоторыми людьми просто необходимо разобраться, сказал тогда Лю, если вы хотите правильно выполнять свои обязанности на посту и взять нужный тон в качестве первого министра.

Если вы новичок и относительно молоды — а Вэнь Чжоу был и тем, и другим, — некоторые при дворе, в мире и за границами будут ждать от вас слабости и проверять на прочность. Любое подобное ошибочное представление следует быстро развеять.

Почти всегда полезно, сказал Лю, прибегнуть к эффективному террору.

Могут возразить, прибавил он, что это необходимо во времена испытаний. Пусть Катай неописуемо богат, но это может сделать его еще более уязвимым для разрушительных амбиций, и еще более необходимо, чтобы верные люди смотрели, прищурив глаза и с подозрением в сердце. И были холодными и бдительными, пока другие играют в поло, пишут поэмы, танцуют под заграничную музыку, едят золотые персики, доставленные из дальних уголков мира, строят озера в личных садах или отделывают дорогим сандаловым деревом панели павильонов.

Поло был любимым спортом Вэнь Чжоу. Сандаловое дерево, считал он, совершенно уместно для демонстрации своего богатства. Им были отделаны стены его собственной спальни. А в искусственном озере позади его особняка был построен островок, украшенный нефритовыми камешками и слоновой костью. Когда к нему приходили на вечеринку гости, куртизанки, нанятые в лучших домах, играли на музыкальных инструментах на этом островке, одетые персонажами из сказок. Один раз на них были перья зимородка — большая редкость и большая ценность, чем нефрит.

Но новый первый министр понял главную мысль Лю: дворцу Да-Мин, гражданским службам и армии необходима твердая рука. Может быть, в первую очередь армии. В начале своего правления Цинь Хай, опасаясь аристократов, постепенно отдал много постов военных губернаторов генералам из варваров. Это обеспечило ему большую безопасность (на что мог надеяться необразованный чужестранец, обязанный ему всем, и что он мог сделать?), но были и последствия. Особенно теперь, когда небесный император (пусть живет он тысячу лет!) старел, становился рассеянным и почти не обращал внимания на положение дел в империи. С каждым месяцем, с каждым днем — все меньше.

И с каждой ночью.

Все знали, что Рошань прислал императору эликсир алхимиков вскоре после того, как Тайцзу призвал во дворец свою очень юную Драгоценную Наложницу и поселил ее там. Незадолго до того сиятельную императрицу мягко убедили поселиться в новой резиденции в Храме Пути за пределами Синаня.

Вэнь Чжоу жалел, очень жалел, что сам не догадался послать этот эликсир.

Он был не в настроении развлекаться или развлекать других. Сегодня — нет. Городской дворец, который сегодня вечером отдали в подарок (еще один подарок!) этой ядовитой варварской жабе, принадлежал самому Цинь Хаю. В нем никто не жил все девять месяцев после его смерти.

Что это значит, если он, несравненно великолепный и печально известный (ходили слухи о камерах допросов и стенах, не пропускающих крики), теперь отдан военному губернатору трех округов с их закаленными, обученными армиями на северо-востоке? Человеку, который почти наверняка никогда им не воспользуется? Неужели император, пустоголовая двоюродная сестра Чжоу и вообще никто не понимают, о чем это говорит?

Или, что еще страшнее, они это понимают?..

Конечно, стражники у ворот узнали его. На верху стены послышался крик, подали сигнал. Люди начали поспешно снимать засовы с ворот при приближении первого министра и его свиты, которые начали пересекать императорскую дорогу. Возможно, это не лучшая охрана ворот, но некоторое удовлетворение эта расторопность ему принесла. А еще — страх, с которым они среагировали на его присутствие.

Наверное, ему следовало уже привыкнуть к этому, но почему привычка к чему-либо должна уменьшать удовольствие? Может хоть один из философов ответить ему на этот вопрос? Ему до сих пор нравится вино с шафраном и он наслаждается женщинами, правда?

Проезжая ворота, он небрежно спросил, обращаясь в темноту, не снизойдя до взгляда на кого бы то ни было, кто еще проехал здесь после начала комендантского часа. Он всегда задавал им этот вопрос.

Кто-то ему ответил. Два имени. Ни одно из них, по разным причинам, не доставило Чжоу того удовольствия, о котором он только что думал. Он поехал дальше, слыша за спиной отданные приказы, скрип затворяемых ворот и стук тяжелых засовов.

Даже здесь, внутри квартала, главная улица, идущая с востока на запад между воротами с каждого конца, имела в ширину шестьдесят пять шагов. Длинные участки стены по обе стороны, фонари через равные промежутки, тенистые деревья, посаженные владельцами домов. На северной стороне улицы стены прерывались массивными дверями домов, или скорее дворцов. Справа были только редкие двери для слуг: выходы из задних садов чьих-то владений. Все парадные двери, разумеется, выходили на юг.

Он увидел второго из тех людей, которые миновали ворота раньше. Он ждал в паланкине с откинутыми занавесками, чтобы его могли увидеть и узнать при свете фонарей, висящих у дверей собственного дома Чжоу.

Чжоу не собирался встречаться с этим человеком сегодня ночью. Он вообще не хотел его видеть, и его главный советник должен был это знать. А это означало: если Лю здесь, что-то случилось. Нечто еще более важное, чем неприятное известие о подарке, сделанном Рошаню, полученное ими сегодня вечером.

Сам Рошань был вторым человеком, въехавшим в квартал после наступления темноты. Несомненно, приехал для того, чтобы хвастливо роскошествовать в своем самом новом, богатом приобретении: городском дворце, который был большим по размерам и более значительным символом, чем любой другой дворец Синаня.

Возможно, подумал Чжоу, он сам мог бы поехать туда, предложить выпить, чтобы отпраздновать, и отравить вино.

Рошань пил очень мало. У него была сахарная болезнь. Чжоу жалел, что она его еще не прикончила. Он вдруг подумал о том, кто личный лекарь варвара. Это мысль…

Бывший особняк Цинь Хая находился совсем близко, если ехать верхом, — на две улицы дальше и на одну улицу севернее. Усадьба было гигантской, даже по меркам аристократического квартала: оно тянулось вдоль всей северной стены этого квартала и южной границы — пятьдесят третьего. Ходили слухи, что под стеной проходит туннель в пятьдесят третий квартал.

Слуг в доме продолжал оплачивать двор, хотя никто там не жил, и Чжоу это знал. Павильоны и комнаты, обстановка, внутренние дворики, сады, пиршественные залы, женская половина — все содержалось в безукоризненном порядке в ожидании того, кому будет оказана честь — высокая честь! — по прихоти императора стать владельцем дома покойного первого министра.

Ну, теперь это известно. Чжоу спрыгнул с коня, бросил поводья одному из слуг, который поспешил к нему, кланяясь. Ворота были открыты на ширину, позволявшую пропустить экипаж и коней. Первый двор был ярко, приветливо освещен. Его дом — совершенно великолепен. Просто он не…

Увидев, что первый министр спешился, Лю вышел из своего паланкина. На дороге осталась грязь после дождя прошлой ночью. Его советник осторожно выбирал, куда ступить, брезгливый человек. Чжоу это казалось смешным. Первый министр, в сапогах, привычный к поло и охоте, совершенно не обращая внимания на грязь и пыль, зашагал к нему.

— Он проехал ворота прямо перед тобой, — произнес он. Называть имя не было необходимости.

Шэнь Лю кивнул:

— Знаю. Я спрашивал.

— Я подумал, не поехать ли и поприветствовать его в новом доме. Принести отравленного вина…

На лице Лю появилось выражение боли, словно его мучил желудок, что служило редким проявлением чувств. Его советник старательно сдерживал себя, чтобы не оглянуться и не проверить, кто из стражников или слуг мог их услышать. Чжоу было наплевать. Пускай толстый варвар знает, что думает первый министр Катая о нем и о его слишком очевидных замыслах.

Как будто Рошань и так уже не знает этого!

— Что ты здесь делаешь? — спросил Чжоу. — Я велел тебе прийти утром.

— Я получил известия, — тихо сказал Лю. — То есть мне сообщили о полученных во дворце известиях.

— И мне необходимо знать о них сегодня ночью?

Лю пожал плечами. «Очевидно», означал этот жест.

Он вызывал раздражение, но был почти незаменим, и это пугало. Вэнь Чжоу повернулся и зашагал через распахнутые ворота во внутренний двор, шлепая по лужам. Он вошел в первую приемную, а потом в свою личную комнату рядом с ней. Слуги засуетись. Прошло какое-то время, во время которого сапоги сменились шлепанцами, придворные одежды — шелковым вечерним домашним халатом, вино с кипарисовыми листьями подогрели на жаровне. Лю ждал в соседней комнате.

Из павильона по другую сторону еще одного внутреннего дворика доносилась музыка — из более интимной приемной, смежной со спальней. Весенняя Капель играла для него на своей пипе, она ждала его возвращения, как обычно. Он знал, что она надела украшения, изящно заколола волосы, накрасила лицо. И ждет его. Принадлежит ему.

Теперь ее зовут Линь Чан, она сменила имя по его приказу, когда он привез ее сюда. Оно гораздо больше соответствует ее статусу наложницы первого министра Катая. Он еще не отвык называть ее именем Девятого квартала, но это не имеет значения.

Она принадлежит ему, она подождет. Это ее роль. Хотя, если посмотреть с другой стороны, это ему придется ждать, пока Лю не поделится с ним тем, что у него на уме.

Первый министр решил, что его настроение не улучшится. Он вернулся обратно в приемную, и ему подали вино. Он сделал глоток. Швырнул чашку на пол. Она подскочила и откатилась к стене.

Слуга, корчась и кланяясь почти в пол, в отчаянии умоляя о прощении, бросился к жаровне и прибавил углей в огонь. На ковре остались пятна.

Первый министр раньше уже очень ясно объяснил, какой температуры вино он предпочитает ночью (не такой, какой утром или в середине дня). Слуги обязаны были знать такие вещи или мириться с последствиями. Эти последствия, по крайней мере в одном случае, привели к тому, что человек остался калекой и был уволен. Теперь он просил милостыню на улице позади особняка. Кто-то сообщил об этом Чжоу.

Музыка пипы продолжала звучать по другую сторону от внутреннего дворика. Двери были раздвинуты, ставни на окнах распахнуты в теплую ночь. Окна из шелковой бумаги почти не заглушали звуки. Министр подумал, не приказать ли замолчать инструменту, но музыка была прекрасной — и обещала настроение, совсем не похожее на нынешнее, когда он закончит дела с Лю.

Повинуясь приглашающему жесту Чжоу, Шэнь Лю сел на одной стороне возвышения. Чжоу сел напротив, скрестив ноги. Ветерок, музыка, поздняя ночь. Двое мужчин ждали. Слуга отвесил три полных поклона, не поднимая глаз от пола, снова принес вино и протянул его двумя руками. Вэнь Чжоу попробовал его.

Он не кивнул, в этом не было необходимости. Достаточно того, что он оставил в руке чашку. Слуга налил вина Лю и попятился, все время кланяясь, к выходу их комнаты. Он ожидал, что его побьют потом. Вино было слишком прохладным. Чжоу посмотрел на своего советника и кивком разрешил ему говорить.

— Что, по-вашему, происходит, — спросил Лю, и его круглое лицо было безмятежным, как всегда, — когда мы отпускаем шутки насчет его убийства?

Чжоу не ожидал такого начала.

— Не мы, — холодно ответил Вэнь Чжоу, — а я. Если только ты не отпускаешь шуточки, когда меня нет.

Лю покачал головой.

— Я так и думал. Происходит то, — продолжал первый министр, настроение которого портилось все больше, — что я развлекаюсь.

— Конечно, господин мой, — ответил Лю.

Больше он ничего не сказал. Он снова напомнил ему о своем мнении: иногда развлекаться непозволительно.

Чжоу был с этим не согласен. Если ему хотелось женщину или коня, то они принадлежали ему, пока не наскучат. Если он хотел, чтобы человек умер, он мог приказать его убить. Иначе зачем быть тем, кем был он? Это сопутствует власти, определяет ее.

— Зачем ты здесь? — проворчал он. Взмахнул рукой, слуга подскочил с вином. Лю отказался от второй чашки. Первый министр давно уже хотел увидеть своего советника пьяным, но пока такого не случалось.

Пипа на другой стороне двора замолчала.

Ей, должно быть, сказали, что ее господин занят со своим главным советником. Капель — Линь Чан — безукоризненно воспитана и умна. Она не хочет его отвлекать, он это знал.

Его советник подождал, пока слуга опять отойдет к дальней стенке. Потом сказал:

— Сегодня вечером военный курьер привез известие с запада. Из крепости у Железных Ворот.

— Да, это действительно на западе, — заметил первый министр, слегка забавляясь.

Лю не улыбнулся.

— Вы знаете, что мой… мой брат был у Куала Нора? Вы спрашивали о моей семье в прошлом году, и я вам сказал…

Вэнь действительно помнил, что спрашивал. Это было до того, как он поступил на эту должность. Он очень хорошо запомнил эту информацию. И человека. Ему не нравился господин Шэнь Тай. Он совсем его не знал, но это не имело значения.

Первый министр кивнул, теперь осторожнее. Настроение его изменилось, и он не хотел, чтобы это было заметно.

— Закапывал кости, — равнодушно произнес он. И быстро махнул рукой. — Глупость, при всем уважении к вашему покойному отцу. И что с того?

— Он покинул озеро и возвращается в Синань. Его приняли в армию Второго военного округа, чтобы сократить период траура и позволить ему вернуться.

Двое мужчин в этой комнате сделали то же самое вскоре после смерти Шэнь Гао, чтобы позволить Лю вернуться во дворец — помогать честолюбивому двоюродному брату женщины, к которой император благоволил больше всех.

Первый министр несколько секунд это обдумывал. Все еще осторожно, он сказал:

— Интересно, почему? Нам об этом написали из крепости?

Лю кивнул:

— Он останавливался там на одну ночь по дороге. Он послал письмо в Да-Мин, вместе с официальным докладом коменданта крепости.

«На одну ночь» означало, что Шэнь Тай не задерживался во время путешествия. Вэнь Чжоу притворно зевнул.

— А почему передвижения твоего брата — как бы этот предмет ни был интересен для тебя лично — могут интересовать меня или иметь значение для императора? — Он подумал, что сказал это достаточно хорошо.

Лю выглядел смущенным. Исключительно редкий случай! Он поерзал на сиденье. Так мог выглядеть всадник после слишком долгого пребывания в седле. Это интересно. Первый министр не отрывал от него взгляда.

— Ну? — поторопил он.

Лю вздохнул:

— Он… мой брат сначала сообщает, что у Куала Нора был убит наемный убийца, посланный туда, чтобы убить его.

— Понятно, — ответил Чжоу ровным тоном. — Это первое. Для нас это мало значит, насколько я понимаю. Что еще?

Его советник прочистил горло:

— По-видимому… по-видимому, принцесса Белый Нефрит в Ригиале… Чэн-Вань, наша, наша собственная принцесса…

— Я знаю, кто она, Лю.

Лю еще раз откашлялся. Лю был взволнован. Это, само по себе, внушало тревогу.

— Она сделала ему подарок. В награду за то, что он делал на озере. С мертвыми.

— Как это приятно для твоего брата, — пробормотал Вэнь Чжоу. — Но я не понимаю…

— Двести пятьдесят сардийских коней.

Вот так. Удар молота.

Чжоу почувствовал, что у него пересохло во рту. Он с трудом сглотнул.

— Он… твой младший брат едет от границы с табуном из двухсот пятидесяти «божественных коней»?

Это невозможно, подумал он.

Возможно, в каком-то смысле.

— Нет, — ответил Лю. — Он устроил так, чтобы они пока остались у тагуров. Он должен вернуться за ними лично, только он может их забрать после того, как будет решено, что с ними делать. Он пишет, что едет в Синань, чтобы информировать небесного императора. И других.

И других.

Теперь Вэнь понял, почему ему необходимо было знать об том.

Он также понял еще кое-что, внезапно. И даже пожал плечами, чтобы это не отразилось на его лице. Неприятный младший брат Лю рассказал солдатам в крепости у Железных Ворот и написал в письме о подосланном к нему наемном убийце. Теперь он стал важной фигурой, с этими конями. Почти наверняка будет расследование, которого раньше могло бы не быть.

А это означает…

Это означает, что надо разобраться кое с кем в Синане. Сегодня ночью, фактически до того, как весть о путешествии Шэнь Тая и его подарке — она, вероятно, уже сейчас несется по дворцу и по двору Пурпурного мирта — слишком широко разлетится и дойдет до ушей одного человека.

Жаль. Тот человек, о котором он сейчас думал, был ему полезен. Но он также знал слишком много, учитывая неожиданные новости, чтобы первый министр мог быть спокоен.

Все еще возможно, по некоторым причинам, что этот крайне раздражающий его Шэнь Тай не доберется до Синаня, но эти новости все изменили.

— Что это значит — он должен вернуться за конями лично? Ты читал эти письма?

— Читал. — Первый министр не спросил, как Лю этого добился. — Если он не вернется за ними лично, подарок отправят обратно. Это дар принцессы именно ему. Было… есть третье письмо, от тагурского офицера, где это ясно сказано.

Первый министр Катая начал произносить про себя самые грязные ругательства, какие только мог вообразить, и с огромной яростью. Он почувствовал, как по его боку скользит капля пота.

Это хуже, чем он думал раньше. Потому что теперь, если Шэнь Тай погибнет по дороге, — если он уже погиб, — его смерть будет стоить империи этих коней.

Двести пятьдесят коней — абсурдное, ошеломляющее число. Этот человек возвращается как герой, он будет немедленно принят во дворце. Хуже этого и быть не могло.

И кое-кого надо убить. Быстро.

Молчание тянулось. Смолкла музыка пипы на другой стороне двора. Лю сидел неподвижно, ждал его слов. Явно сам потрясенный. Можно было бы подумать, что это хорошо для него, для его семьи, но только если не знать этих братьев — и еще кое-чего, что было сделано.

Подумав об этом, Чжоу произнес это вслух.

— Твоя сестра за Длинной стеной, Лю. Он ничего не сможет с этим поделать.

Лю не захотел посмотреть ему в глаза. Это случалось редко и сказало Вэню, что он попал в больное место — или в одно из них — в душе своего советника.

— Ты — старший сын, не так ли? — резко прибавил он. — Глава семьи. Ты имел право это сделать, и я это одобрил и предложил при дворе. Вам была оказана честь. Всем вам.

Это также делало Лю еще больше обязанным ему.

Его советник кивнул, хоть и несколько менее решительно, чем обычно.

— Что еще мне нужно знать? — спросил первый министр. Отношения в семье Шэнь не были самой большой его проблемой. Ему нужно было поскорее отпустить советника. Сегодня ночью он должен вызвать другого человека. — Кто об этом узнает?

Лю поднял взгляд.

— Кто узнает? Все. Сегодня ночью или к середине утра. Это была военная почта, две копии: одна — в большой секретариат, другая — в Военное министерство. А в Да-Мине тайн не существует.

Это он понимал. «В Да-Мине тайн не существует».

Шэнь Тая должен будет принять Сын Неба.

Этому никак нельзя помешать. И в зависимости от того, чего хочет Шэнь Тай, он сразу же может стать непредсказуемым фактором в игре, уже и так настолько сложной, что не выразить словами.

Хотя, возможно, его убьют или уже убили по дороге от Железных Ворот. Но теперь последствия будут другими, принимая во внимание этих коней. Двор проведет расследование, несомненно. А первый министр Вэнь слишком много знает о той возможной гибели по дороге.

Это было такое маленькое, частное предприятие, когда он его затеял. Порыв, почти ничего более, небрежное использование собственной власти. Но теперь, если окажется, что империя лишилась двухсот пятидесяти сардийских коней из-за чьего-то безрассудства, преследования исключительно личных интересов…

А это может произойти, если кое-кто заговорит.

Есть человек, который просто должен умереть до того, как оценит грозящую ему опасность и постарается защитить себя. Например, поговорит с кем-нибудь во дворце. Сегодня ночью. Может быть, даже прямо сейчас.

Или — первый министр почувствовал, что побледнел при этой мысли — посетит одного военного губернатора и выскажет ему свои опасения, а потом попросит совета и защиты.

Слишком пугающий сценарий, чтобы его рассматривать.

Он отослал советника домой. Слишком резко, вероятно, учитывая проницательность этого человека, но у него не было времени действовать более тонко, и он не собирался посвящать Лю в эту историю. Ему придется положиться на то, что Лю растерян и встревожен. Из-за того, что он сделал с сестрой, конечно, и возвращения брата.

Все это из-за одного человека, с горечью думал Чжоу. Того, кто возвращается по императорской дороге из-за границы. Возможно, у него достаточно сил — и желания — погубить их обоих.

Когда Чжоу остался один, не считая притаившегося слугу, который не имел значения, он начал ругаться вслух. Та, кого он проклинал — не называя имени, не такой он глупец, — была семнадцатой дочерью небесного императора, светлой и прекрасной принцессой Белый Нефрит, Чэн-Вань.

Эта капризная и безответственная женщина из далекого Ригиала на окруженном горами плато так много изменила. Это свойственно женщине.

Он услышал, как снова заиграла пипа.

Ей, наверное, сказали об уходе Лю. Она предположила, что Чжоу уже освободился и заботы дня покидают его. Но это не так. Он не может пойти к ней. Он пока не может расслабиться, успокоиться и избавиться своего страха и гнева. Ему надо кое-что уладить немедленно, а это означает, что надо довериться другому человеку. И надеяться, что еще не слишком поздно.

Он знал, какой человек ему нужен, и отдал приказ привести его. Что касается доверия, то он может всегда приказать убить и его тоже, потом. От подобных дел расходятся круги во все стороны, подумал первый министр, словно по застывшей воде пруда от одного брошенного камня.

Вот. Подумайте, какой образ! Он все-таки поэт, будь он проклят.

Чжоу поднял свою чашку, слуга бросился наливать ему вино. Он старался гнать от себя картинку, как некто уже сейчас едет или его несут на носилках из двора Пурпурного мирта по ночному городу. Как он прибывает к дверям нового особняка Рошаня. Как его впускают. Как он рассказывает ему…

Доложили о приходе того стражника, которого он вызвал. Чжоу приказал ему войти. Крупный человек. Шрам на правой щеке. Его звали Фэн. Он поклонился, стоя в дверях.

Вэнь Чжоу отпустил слугу, потом сказал то, что нужно было сказать. Он объяснял точно, спокойным голосом. Фэн выслушал указания и поклонился. На его лице ничего не отражалось.

Так и должно было быть. Просто невозможно руководить и управлять такой обширной империей, с такими трудностями внутри и снаружи, будучи мягкосердечным человеком, которого могут счесть достойным сана священника.

И любой здравомыслящий человек, оценив это время, согласился бы, что это еще более справедливо, если император уже не молод. Уже не тот энергичный, блестящий вождь, каким был тогда, когда сам захватил трон (убив братьев, этого не следует забывать) и начал свое славное правление.

Если покойный первый министр Цинь Хай, десятки лет находившийся рядом с императором, и научил чему-то двор, так это тому, что иногда темные, сомнительные деяния правительства должен взять на себя первый министр. Иначе зачем, по слухам, существовали эти звуконепроницаемые подземные помещения или тайные туннели внутри и за пределами городского дворца, который с нынешней ночи принадлежит самому опасному человеку в Катае?

И если окруженный врагами, перегруженный работой первый министр, непосредственно отвечающий за целых девять министерств, жертвующий своими собственными любимыми развлечениями на утомительной службе своему императору, использует свою власть в пустячном деле, касающемся выбранной им женщины и раздражающего его мужчины, которого она раньше слишком хорошо знала… Ну неужели нет никаких преимуществ в награду за то, что он выполняет столько разных задач? За бессонные часы, например, которые предстоят ему сегодня ночью в ожидании возвращения того человека, которого он послал с заданием?

На своих девяти небесах, решил Вэнь Чжоу, боги поймут его…

Она так и не приняла то имя, которое он выбрал для нее, когда выкупил из павильона Лунного света в доме удовольствий и привез сюда.

Имя Линь Чан ничего для нее не значит, оно не имеет никакого веса. Как сначала и имя «Весенняя Капель», но она, по крайней мере, привыкла к своему имени куртизанки, и ей даже предлагали другие варианты на выбор, спрашивали, нравится ли ей оно.

Чжоу этого не сделал. Конечно, он и не обязан был это делать, но женщины в павильоне Лунного света тоже были не обязаны это делать, когда она туда приехала. Он даже не сказал ей, откуда это ее новое имя, что оно для него значит, если вообще что-то значит. Уж конечно, это не сардийское имя. Оно не говорило о ее происхождении. Он хотел имя, более достойное, чем имя девушки для удовольствий из Северного квартала, вот и все.

Женщине необходимо принимать некоторые истины этого мира.

Вэнь Чжоу обладает огромной властью. Он не жесток со своими слугами и со своими женщинами. Разумеется, по меркам Синаня. Да и по меркам Сардии тоже.

Он молод, с ним довольно приятно общаться в большинстве его настроений. А его требования к женщинам, хотя ему и нравится считать их развратными (это часто свойственно мужчинам), едва ли можно назвать таковыми с точки зрения девушки из квартала удовольствий.

Нет, если она его сейчас ненавидит — а она его ненавидит, — то по другой причине. Ей с очень большим трудом удается подавить свой гнев.

Ему не следовало приказывать убить своего соперника.

Тай даже не был соперником, в любом смысле, который бы имел значение. Он уехал на долгие годы траура, оставив ее там, где она была. Да и какой мужчина — какой студент, еще даже не сдавший экзамены, — мог бросить вызов первому министру империи, родственнику Драгоценной Наложницы?!

При желании можно найти утешение в понимании того, как слабы мужчины, даже самые могущественные. Как легко может их формировать, или управлять ими, женщина и вызываемые ею желания. Разве сам сиятельный император не служит ярчайшим примером этого?

Можно понять, насколько мужчине, даже такому высокопоставленному, как Вэнь Чжоу, должно быть неприятно вспоминать те вечера в павильоне Лунного Света, когда он неожиданно являлся туда и находил ее в обществе другого мужчины, слишком явно доставлявшем ей удовольствие.

Но можно также про себя подвести черту, прямую как струна, относительно того, какие действия допустимы в ответ на это. И убийство находилось далеко за такой чертой.

Нетрудно было занять для себя место, когда она приехала сюда, в усадьбу. Она сумела внушить двум слугам обожание к себе. Если бы она этого не сумела, то едва ли ее стоило желать, правда? Она начала работать над задачей сбора сведений, как только приехала, без особой цели. Просто… так все делали.

Она ясно дала понять (пускай думают, что догадались сами, это срабатывает со всеми мужчинами, высокопоставленными и простолюдинами), что ее желание знать о настроении, разговорах, приходах и уходах их хозяина продиктовано стремлением угодить ему, знать его потребности в любой момент.

Она вела себя — и до сих пор ведет — безукоризненно: в самой усадьбе и когда выезжает из нее на носилках, под охраной, за покупками на один из базаров или сопровождает Чжоу на пиры и на игру в поло.

Ни у кого здесь нет повода ненавидеть ее, разве что у других наложниц, а она вела себя с ними осторожно. Она по-прежнему называет себя Весенней Капелью в разговорах с другими, чтобы не показаться заносчивой.

Ее настоящее имя, данное ей дома, принадлежит только ей, и давно никто не произносил его вслух. Она отложила его в сторону, когда пересекла границу у Нефритовых Ворот, много лет назад. Возможно, нет никого во всем Катае, кто знает его. Тревожная мысль.

Жена Чжоу не играет большой роли. Она — женщина исключительно воспитанная — выбранная именно за это — и в еще большей степени набожная, а это означает, что они с мужем ведут совершенно разную жизнь. Одна из наложниц высказала мнение, что она была бы менее добродетельной, если бы была более красивой. Неблагородная мысль, хоть и не обязательно ошибочная.

Жена первого министра часто уезжает в то или иное святилище. Ее щедрость к святым людям хорошо известна. Муж это поощряет. Она также часто посещает астрологов, но ведет себя осторожно. Школа Безграничной ночи занимает неопределенное место при дворе императора Тайцзу.

Сегодня вечером Капель узнала, что советник Шэнь приехал к их дому раньше, чем Чжоу вернулся, и что он почему-то нервничает. Обычно Шэнь Лю пустили бы подождать в доме, но он отказался от приглашения и остался на улице под фонарями, ожидая Чжоу. Его нервозность — как сообщил Хвань, ее главный источник сведений, — была необычной.

Шэнь Лю не знает о ее связи с его братом. Капель в этом почти уверена. Она не так уверена в некоторых других вещах, связанных с ним. Ей придется подождать возвращения и отчета одной женщины-воина Каньлиня, и тогда она будет знать — если можно будет сделать определенный вывод. Шэнь Лю — человек осторожный.

Вряд ли удастся выяснить, принимал ли он участие в планировании убийства своего брата.

Капель ждала в павильоне номер два, элегантно одетая. Она не надушилась, как обычно, так ей легче ходить по темным внутренним дворикам, задерживаться на верандах. Ведь духи могут выдать.

Только когда она знает, что Чжоу собирается прийти к ней, она пользуется духами. Это стало тем жестом, по которому ее здесь знали, ее подписью, следом кисти каллиграфа. Еще один способ, которым новая наложница выражает почтение своему хозяину.

Эти уловки не сложно осуществлять женщине, умеющей думать, и с мужчинами, которые не понимают, что она это умеет.

Она слышала, как двое мужчин вошли в помещение на другой стороне маленького внутреннего дворика. Начала играть на пипе, чтобы дать Чжоу понять, что она здесь. Прекратила игру, когда услышала — слишком далеко, чтобы разобрать слова, — что они начали разговаривать. Она знала, они примут это за учтивость с ее стороны.

Она пересекает мокрый дворик, босиком, чтобы не погубить туфли, взяв с собой пипу. Это ее оправдание: если ее увидят, она стоит на крыльце, спрятавшись, чтобы поиграть своему господину и его советнику, если ее попросят. Здесь музыка — это ее владения.

Раздвижные двери открыты в весеннюю ночь, а окна из шелковой бумаги почти не заглушают звуки. Она слышит, очень ясно, то, что они говорят.

Сердце ее начинает быстро биться. Волнение и страх, но она с этим примирилась и приняла собственное решение некоторое время назад. Предательство — так можно это назвать по справедливости. И так это назовут, если то, что она делает, выйдет из темноты на свет дня.

Но Вэнь послал обученного убийцу, фальшивую женщину-воина Каньлиня, и договорился двумя другими, в приступе чрезмерной жажды убийства, и Капель сочла бы предательством со своей стороны, если бы ничего не сделала.

По-видимому, Тай не был в доме отца, даже в период траура. Вэнь Чжоу, очевидно, знал, где он. Капель — не знала. Это могло свести с ума. Она здесь слишком изолирована от всего: от города, от империи, от мира за этими каменными стенами, где все окутано облаком неведения.

Она сделала все, что смогла. Хвань, уже влюбленный в нее к тому моменту, договорился, чтобы воин из Каньлиня, на этот раз настоящий, прибыл к ней из их святилища у Ма-вая. Эта женщина — она и просила женщину — перелезла через стену в задней части поместья и ночью встретилась с ней в саду.

Капель сказала Хваню, что это связано с угрозой, от которой ей нужно тайно защитить себя, и это было правдой. Она заплатила этой женщине и послала ее к семье Тая. Это было единственное место, с которого можно начать. Наверняка там знают, где он и почему уехал.

Сегодня ночью, подслушивая на крыльце, Капель наконец узнает, куда уехал Тай. Это удивительно.

Вернувшись обратно в павильон номер два, пока служанка моет ей ноги, снова играя на инструменте для мужчины, который теперь ждет возвращения еще одного человека сегодня ночью, Капель пытается решить, хочет ли она, чтобы этому стражнику — его зовут Фэн — удалось убить Синь Луня.

Она помнила Луня: быстрого, непочтительного собеседника в павильоне Лунного света. Хороший голос для пения, громкий, высокий смех, щедро тратил деньги. Все это не имеет значения. Ее волнует только то, будет ли лучше, если Тай сможет найти этого человека живым, когда вернется? Если только он сам уцелеет.

Она пытается успокоить свое сердце. Здесь нет места для страсти или для мечты, хотя мечты трудно контролировать. Среди прочего, правда и то, что она не может теперь принадлежать ему.

Ему не следовало уезжать без нее. Она сказала ему, что может произойти дальше. Истина этого мира: мужчины плохо умеют слушать.

Но… что он сделал у Куала Нора? Что он сделал?

А теперь двести пятьдесят коней с ее собственной родины. Это нельзя выразить словами, это выше всякой музыки, и это может так много изменить — хоть и не для нее.

Уже очень поздно, когда Чжоу приходит к ней. Она точно знала, что он придет, но не знала, в каком настроении. Хвань и ее служанка уже спали, когда Фэн вернулся в поместье.

Чжоу выглядит почти веселым, когда идет к ней через двор. Ей кажется, она понимает, что это значит.

Он берет ее с нетерпением. Сначала сзади, у стены, потом медленнее, лицом к лицу на широкой кровати, а она прикасается к нему так, как он любит. Он не будит остальных женщин, чтобы поиграть с ними или наблюдать за ними.

Когда он закончил, она омывает его тело, пока он пьет вино, приготовленное ее служанкой. Она старается не расплескать его вино.

Она усиленно думает, скрывая это, как всегда.

Синь Лунь мертв. Чжоу должен был защитить себя, покончить с риском разоблачения. Ей придется это учесть, думает она, пока ее руки скользят по телу мужчины — легонько, потом сильно, потом снова легонько.

Она ошибается в некоторых своих догадках и выводах. Есть пределы тому, что женщина в ее положении может знать, какой бы умной и преданной она ни была. Слишком много ограничений для того, кто ограничен рамками женской половины усадьбы или паланкином с занавесками и полагается на сведения влюбленных слуг.

Такие пределы существовали всегда. Так устроен мир, и не все мужчины глупы, хотя иногда кажется, что все.

Сегодня ночью она гадает — лаская его и слегка улыбаясь, словно сама получает удовольствие (ему это нравится) — прикажет ли он теперь убить стражника.

Скорее всего, он сначала отошлет Фэна, думает она. На юг, туда, где его семья и основа его власти. Его повысят в должности, чтобы замаскировать намерения, представят это, как награду, а потом — случайная смерть в далекой префектуре.

Или он может решить, что такой человек, как Фэн, нужен ему в Синане, если события будут разворачиваться так, как сейчас представляется.

Возможно и то, и другое, думает Капель и одновременно поет для Вэня. Это песнь о луне, отражающейся в Большой реке, об осенних листьях, падающих в воду, плывущих мимо серебристых рыбацких лодок на якоре и уносящихся к морю. Ранние стихи Сыма Цяня, Изгнанного Бессмертного, положенные на музыку. Эту песню, как все знают, поют только поздно ночью: она дарит покой и несет воспоминания…

Глава 13

Тай знал, что можно спать и видеть сон, но почему-то сознавать, что ты спишь, запутался во сне и не можешь проснуться.

После бурно проведенной им ночи: напряжение в Белом Фениксе, до этого — схватка, и тревожные новости, которые ему сообщили, — он оказался один в спальне в Чэньяо. Ему снилось, что он лежит на спине, на скомканных простынях, а верхом на нем сидит женщина, лица которой он не видит.

Во сне он слышал ее все более учащенное дыхание, чувствовал свое собственное возбуждение. Он чувствовал свои ладони на ее движущихся бедрах, когда она поднималась и опускалась над ним, но как ни старался во тьме сновидения (более густой, чем в мире бодрствования), он не мог ее увидеть, не знал, кто эта женщина, которая пробуждала в нем такое лихорадочное желание.

Он подумал о лисе-оборотне, конечно, он подумал о ней даже во сне. Возможно, именно потому, что это был сон.

Он опять попытался произнести это слово: дайцзи. Но слова, даже это одно слово, не приходили к нему, так же как и способность ясно видеть. Только движение, прикосновение, ее аромат (не духи), ее прерывистое дыхание — теперь уже вздохи — и свое собственное.

Ему хотелось поднять руку и потрогать ее лицо, как делает слепой, найти ее волосы, но во сне его руки не могли оторваться от ее бедер, от гладкой кожи, от напряженных мускулов.

Он чувствовал себя, словно в шелковичном коконе, в этом замкнутом, неопределенном пространстве неоконченного сна. Он боялся его, был возбужден и ужасно взволнован им, хотел, чтобы это никогда не кончалось, хотел, чтобы она никогда не покидала его.

Спустя некоторое время он услышал другой звук и проснулся.

Он был один в комнате, в постели. Конечно, один.

Слабый свет пробивался сквозь щели двери в сад. Простыни скомканы в беспорядке. Наверное, он сбросил их в беспокойном сне. Он устал, плохо ориентировался, не совсем понимал, что его разбудило.

Потом опять услышал тот же звук, который разбудил его: звон металла о металл, донесшийся с крыльца за дверью.

Что-то тяжело упало, ударившись о наружную стену.

Тай спрыгнул с постели, натянул штаны, не став их завязывать, искать рубаху и сапоги, подвязывать волосы. Зато он схватил свои мечи и рванулся к двери, отметив, что не запер их на засов ночью, хотя помнил, что собирался это сделать.

На пороге лежал мужчина. Он был мертв. Рана от меча, в правом боку.

Тай услышал шум схватки слева, в саду. Он перешагнул через мертвое тело, побежал на звук мечей по веранде — босой, с развевающимися волосами. Сон исчез, брезжил первый свет утра. Он добежал до конца веранды, перепрыгнул через перила, не замедляя бега.

Вэй Сун во внутреннем дворе кружилась, как обычно делают каньлиньские воины, сражаясь с пятью мужчинами.

Сначала их было шестеро, по крайней мере считая того, который лежал позади Тая. Она сражалась, подобно смерчу, в убийственной тишине. Тай тихо и яростно выругался: она могла бы и позвать на помощь! Он догадывался, почему она этого не сделала. Ему это не понравилось.

Устремившись к ним, он крикнул, в основном чтобы выплеснуть накопившуюся ярость. Его крик не был адресован никому конкретно, но всем и всему сразу. Всем этим людям, которые действовали на него и для него, и даже через него, — с того момента, как Бицан шри Неспо у озера Куала Нор вручил ему свернутый в трубочку пергамент, который дарил ему слишком много коней.

Это зашло слишком далеко: эта пассивность, эти уступки, согласие с замыслами других людей — благожелательных или наоборот. Он не такой человек и не позволит себе быть таким под девятью небесами. Возможно, он сможет заявить об этом, держа в руках два меча.

Один из стоящих перед Сун людей полуобернулся на внезапный крик Тая. Это движение оборвало линию его жизни: удар, нанесенный Сун слева, попал в его незащищенный бок. Клинок вышел обратно так же аккуратно, как и вошел, и унес с собой жизнь.

Сун упала на землю и перекатилась по цветочной клумбе, давя пионы. Они снова распрямились, когда она вскочила на ноги. Взмах меча ближайшего к ней противника, который должен был обезглавить ее, просвистел в воздухе.

Тай к тому времени уже был среди них.

Суть тренировок Каньлиня, как он их видел (другие, может быть, отличаются), заключалась в постоянном, терпеливом, формальном повторении боевых движений. Без мечей, с одним мечом, с двумя мечами, снова и снова, в идеале — каждый день жизни. Эти движения становятся настолько автоматичными, что исчезает необходимость думать, понимать, планировать во время схватки. Тело знает, что ему нужно делать и как делать.

Поэтому, безо всяких колебаний, не думая о том, как давно он этим не занимался, Тай воткнул правый меч в землю, оставил колеблющийся клинок в земле и прыгнул вперед, с поворотом, словно ныряя. Это движение, — правильно выполненное, — позволяет левому мечу проскользнуть под своим собственным летящим телом и нанести параллельный земле удар, точно серпом, противнику, стоящему к вам лицом или поворачивающему к вам.

Клинок вонзился в ближайшего мужчину, вошел глубоко над самым коленом, и кровь брызнула, подобно первобытному жертвоприношению, к восходящему солнцу.

Тай приземлился (опасный момент, с мечом в одной руке) и, стоя на коленях, прикончил падающего раненого прямым ударом в грудь.

Осталось трое. Все трое повернулись к нему.

— Уходите! — крикнула Вэй Сун.

Как бы не так, подумал Тай, охваченный гневом.

Каждый выбирает противника с одной стороны, когда трое стоят в ряд против двоих — если они допускают эту ошибку.

Он переложил свой единственный клинок в правую руку. Выбрал стоящего дальше других от Сун: обычно так и делали. Парировал косой удар бандита и снова перелетел по воздуху налево — еще одно движение, которого, как ему казалось, он не помнит. При этом тоже нужно быть осторожным и не пораниться собственным мечом — Тай подумал об этом еще в воздухе, — но когда он закончил это движение, перед приземлением, он нанес удар бандиту и почувствовал, как меч попал в цель.

Мужчина вскрикнул и упал. Тай тоже упал, в цветы, вскочил (почти плавно), прикончил и этого тоже, на земле. Быстро огляделся, пригибаясь в ожидании нападения, потом отступил.

Прямой опасности не было: стоявший посередине человек тоже лежал на земле. Сун воспользовалась предоставленной ими возможностью и нанесла рубящий удар обеими мечами, когда этот человек повернулся к Таю. Можно было бы назвать удар элегантным, хотя крови было много.

Неудивительно, что последний бандит повернулся и пустился бежать.

К несчастью для него, путь ему преградил взъерошенный, раздраженный поэт. Его не подвязанные седые волосы падали на одну сторону.

Всему миру Сыма Цянь должен был казаться одной из гротескных охранных статуй у ворот дома или у входа в гробницу, поставленных отпугивать демонов.

— Ты отвлек меня от первой чаши вина, — мрачно произнес он. — Бросай оружие. Тогда у тебя появится хотя бы малейший шанс остаться в живых. Иначе у тебя не будет вообще никаких шансов.

Бандит заколебался, затем, очевидно, решил, что «малейший шанс» не реален. Он выкрикнул что-то, похожее на имя, и бросился очертя голову на поэта, размахивая мечом. Тай затаил дыхание.

Ему не следовало беспокоиться, ведь он слышал рассказы. Сыма Цянь долгие годы сам был разбойником в диких ущельях, а его меч — единственный, который он носил, — стяжал славу.

Цянь уклонился от яростной атаки, пригнулся, уходя в сторону, и выставил вперед ногу. Бегущий человек споткнулся и упал. Бандит еще не успел опомниться и лежал, растянувшись на крыльце, когда господин Сыма уже приставил кинжал к его горлу.

Солнце появилось над павильоном с восточной стороны.

Слуга вышел во двор с той же стороны, держа в руках таз с водой. Он остановился. Широко открыл рот.

— Позови людей губернатора! — крикнула Сун. — Они перед домом! — Она взглянула на Тая. — И от них столько же пользы, как и в Белом Фениксе. — Она подошла и подала ему второй меч. Свою пару мечей она уже вложила в ножны.

— Эти пришли через калитку у воды?

Сун кивнула.

Поэт заломил левую руку бандита за спину. Тай видел, что она треснет, если нажать чуть посильнее. Кинжал оставался у его горла.

— Зачем ты здесь? — тихо спросил Сыма Цянь. — Ты знаешь, что следователи губернатора будет безжалостны. Отвечай, и я сделаю все, что смогу.

— Кто ты такой, чтобы делать мне предложения в Чэньяо? — прохрипел бандит, уткнувшись лицом в землю.

— Тебе придется поверить, что я могу их делать. Они скоро будут здесь. Ты слышал, как она послала за ними. Говори!

— Ты убьешь меня, если я скажу? До того, как они…

Тай поморщился, на мгновение закрыл глаза.

— Клянусь, — хладнокровно ответил поэт. — Зачем ты здесь?

— Это моего брата они пытали вчера ночью. После того, как два человека назвали его имя.

— Твой брат нанял людей для убийства Шэнь Тая?

— Ему сообщили, что человек с таким именем может приехать с запада. Нужно его ждать. Хорошо заплатят, если он приедет в Чэньяо и не уедет отсюда.

— Твоей брат получил такие инструкции?

— Да. Письмом. Я его не видел. Он мне только рассказал.

— Кто написал это письмо?

— Я не знаю.

— Тогда почему ты здесь? Это было его задание?

Лежащий на земле человек издал какой-то звук.

— Почему? Его принесли обратно к жене вчера ночью. Бросили тело на улице. Его слуга вызвал меня. Он лежал голый в грязи. Его кастрировали, а орган засунули в рот. Ему вырезали глаза и отрубили руки. Это был мой брат. Ты слышишь? Я пришел сюда, чтобы убить того, кто стал причиной этого.

Тай почувствовал, как его качнуло на том месте, где он стоял, в нарастающем свете дня.

— Тех, кто стал причиной этого, здесь нет, — сказал Сыма Цянь мрачно. Будто он ждал этих слов, подумал Тай. — Ты должен это знать. Они работают на губернатора Сюя, который только стремился прекратить насилие и убийства в своем городе, как обязан поступать на службе у Сына Неба, которому мы все в Катае служим. Нелегко… нелегко починить сломанный мир.

Последние слова были из стихотворения, не его собственного.

Они услышали звон металла. Солдаты, полдюжины, вбежали во внутренний двор. Один из них выкрикнул приказ.

Сыма Цянь прошептал что-то, чего Тай не расслышал. Кинжал поэта пришел в движение. Бандит, лежащий лицом вниз на земле среди цветов, умер мгновенно, раньше, чем стражники успели забрать его распростертое тело и сделать с ним то же, что с его братом в эту ночь.

— Как ты посмел убить его! — в ярости прохрипел начальник стражников.

Тай видел, что поэт собирается ответить. Он выступил вперед, быстро подняв руку. Цянь из учтивости замолчал, но остался напряженным, подобно змее, которая еще может ужалить.

— Как вы посмели пропустить убийц во двор гостиницы? — Резко спросил Тай. — В сад, который были поставлены охранять! Я хочу, чтобы вы назвали свои имена моей телохранительнице, немедленно. Я буду ждать, чтобы губернатор Сюй сообщил мне, как он собирается возместить эту оплошность.

Тай подумал, что солдат стал очень похож на рыбу, вытащенную из воды, которая внезапно лишилась возможности дышать.

Сюй Бихай, как уже стало ясно, был человеком, не признающим полумер. Он сочтет это второе упущение своих стражников пятном на своей чести. Этих солдат, весьма вероятно, казнят, подумал Тай. Он был не уверен в данный момент, что его это огорчит.

Он вздохнул.

— Простите, что вам испортили утро, — обратился он к Цяню.

Поэт пошевелил плечами и шеей, словно снимая напряжение.

— Это едва ли твоя вина. И я уже не спал.

— Нет?

— Ну, может, слегка дремал. Но я уже пил первую чашу. Ты теперь составишь мне компанию?

Тай покачал головой.

— Вы должны меня извинить. Мне придется переодеться для завтрака у префекта. Вчера вечером я забыл об этом.

— А! — произнес поэт. — Мы бы вер равно не выехали на рассвете, даже без этой задержки.

— Не выехали бы.

Тай повернулся к Сун. Она выглядела бледной. И у нее были на то причины.

— С тобой все в порядке?

— Они меня едва задели. — Это было неправдой, он это видел, на ее левом боку сквозь разрезанную тунику проступала полоса крови. Выражение ее лица изменилось.

— Глупо было так прыгать человеку, который два года не сражался! Безумием было даже выходить из дома. О чем вы думали?

Тай уставился на нее, маленькую и решительную, раненую, глядящую на него с яростью. Возмутительный вопрос.

— О чем я думал? Кто дерется с шестью бандитами и не зовет на помощь?

Она отвела взгляд, потом пожала плечами.

— Вы знаете ответ каньлиньских воинов на этот вопрос, мой господин. Ваша служанка просит прощения, если вы считаете, что я совершила ошибку. — Она поклонилась.

Он хотел было снова резко ответить, потом остановился. Всмотрелся внимательнее.

— Твоя рука тоже задета.

Она равнодушно взглянула на нее.

— Я перекатилась по камням. Я узнаю имена этих солдат и отошлю их губернатору. Что-нибудь ему передать? — Она сделала многозначительную паузу. — Или кому-нибудь еще?

Тай проигнорировал ее вопрос.

— Что произошло с теми двумя мужчинами в саду вчера ночью?

— Они ожили. Я с ними говорила. Они отправились по реке домой.

— Ты не спала?

Она кивнула. Поколебалась.

— Поэтому я увидела тех, других, когда они вошли в сад.

Он это обдумал.

— Сун, откуда они узнали, где моя комната?

— Думаю, мы выясним, что кто-то из здешних слуг им сказал, — под давлением. Или нет. Мы можем это оставить для следствия губернатора Сюя, если вы не хотите поступить иначе.

— Да, — согласился Тай. — Мы уезжаем, как только я вернусь от префекта.

— Как только мы вернемся, — поправила она. Она посмотрела ему в глаза. Ее рот был крепко сжат, глаза полны упрямой решимости.

Он в ответ посмотрел на нее. Она только что сражалась с шестью убийцами, молча, чтобы не позволить ему выйти и, может быть, погибнуть в этой схватке.

Ему надо будет спросить у нее, хоть и не сейчас, действительно ли она считала, что окажет ему услугу, оставив его лежать в постели и подвергнуться нападению — невооруженному и беззащитному — в том случае, если они убьют ее, ведь она дралась с ними одна.

— Ваша служанка будет сопровождать вас и подождет, — тихо произнесла Сун. — Если вас это устраивает, мой господин.

Она опустила глаза, образец маленькой, аккуратной, смертельно опасной женщины в черной каньлиньской одежде, воплощение почтения и долга.

— Да, — вздохнул он. — Устраивает.

Какой смысл отвечать по-другому?

* * *

— «Шандай» — это мой брат! — Голос Ли-Мэй звучит громче, чем ей хотелось. Они одни все-таки, вокруг них только волки на огромном пространстве, и солнце только что взошло. Но сердце ее стремительно бьется. — Ты это пытаешься сказать? Его имя? Шэнь Тай?

Он оборачивается и смотрит на нее. Вокруг свет, бледный и ласковый, согревающий землю. Туман поднимается, рассеивается. Она впервые может ясно рассмотреть его, и теперь понимает, кто этот человек.

Тай рассказал им, что произошло. Ну, он рассказал отцу, а Ли-Мэй пряталась среди ив возле реки.

Этот человек со скованной, широкой походкой и погасшими глазами — наверняка тот самый, на которого была направлена магия шамана так много лет назад. Который чуть не умер. Или наполовину умер. Или его превратили в какое-то… существо, подвешенное между живыми и мертвыми.

Тай не сумел тогда объяснить отцу точнее, поэтому Ли-Мэй не поняла. Не могла понять, даже глядя на него сейчас. Но личность совпадала, и вспомнилось даже имя — Мешаг, сын Хурока, — словно сложились детали деревянной головоломки, игрушки, которую ее мать и Вторая мать иногда привозили домой для нее по базарным дням, давным-давно.

Мне следует прийти в ужас, думает Ли-Мэй. Он может быть чудовищным призраком, хищником, как его волки — злобным, готовым сожрать.

Но он не такой, и поэтому она не боится. Он не тронул ее. Даже волки ее не тронули. Он… он меня спасает, приходит ей в голову. И он спасает именно ее — не настоящую принцессу, дочь императора, потому что…

— Ты меня уводишь из-за того, что сделал Тай?

Он смотрит на нее в упор, принимая ее взгляд в нарастающем свете. Долгое мгновение спустя, во время которого его распущенные волосы развеваются на ветру, заслоняя лицо, он резко кивает — подбородок вниз и снова вверх.

— Да, — отвечает он. — Шань… Шэньдай.

Ли-Мэй внезапно чувствует, что начинает дрожать и готова расплакаться. Ей это очень не нравится, но одно дело, быть совершенно уверенной в своей догадке, а другое — стоять здесь с призрачной фигурой и волками и слышать, что это правда.

— Откуда ты узнал, что я у них? Откуда знал, что нужно прийти?

Она всегда умела придумывать вопросы. Но ее голос прозвучал совсем тихо. Она боится этого ответа. Вероятно, по той же причине, по которой всадники богю боялись этого человека вчера ночью.

Магия, будь то предсказания судьбы Школы Безграничной ночи в Синане, эликсиры и заклинания алхимиков или более мрачные и кровавые здешние обряды с зеркалами и бубнами, это… нелегкая область. А история, рассказанная ее братом так много лет назад, остается самой ужасной из всех, что ей доводилось слышать в жизни.

Возможно, этот человек это чувствует? Или, может быть, по совершенно другой причине он лишь встряхивает тяжелой головой и не отвечает. А потом снимает висящую у бедра кожаную флягу и протягивает ей, вытянув руку прямо вперед.

Ли-Мэй не повторяет вопрос, просто берет воду, пьет. После этого наливает немного на ладонь и умывается, хотя в этом нет смысла. Она боится, что он рассердится за такую трату воды, но он ничего не говорит.

Его глаза внушают тревогу. Если она будет думать о том, как они стали такими черными и безжизненными, она будет бояться. Он не мертв, говорит она себе. Повторяет это про себя, словно для большей убедительности. И понимает, что ей, может быть, нужно будет все время напоминать себе об этом.

Он произносит неуклюже, но на ее языке:

— Пещера не далеко. Ты отдыхать. Я находить лошадей.

Она оглядывается вокруг. Во все стороны раскинулись степные просторы. Озеро уже скрылось из виду, осталось позади. Туман растаял.

— Пещера? — переспрашивает она. — Здесь?

На мгновение ей кажется, что ему смешно. Его рот дергается, одна его сторона. В глазах — ничего. Они поглощают свет, и свет умирает.

Ли-Мэй возвращает флягу. Он закрывает ее, вешает на плечо, поворачивается и идет дальше. Она идет за ним.

«Шандай».

Этот мир, решает Ли-Мэй, такое странное место, что его не могут объяснить учения любых мудрецов. Остается удивляться, почему боги на своих девяти небесах создали его таким.

Они довольно быстро приходят к пещере. Ли-Мэй не замечает обрыва впереди. Стоя на краю, она видит лишь неглубокую долину, а в ней — еще одно маленькое озеро. По берегам растут полевые цветы. На дальнем берегу склон более крутой.

Они спускаются и идут к озеру. Утро уже в разгаре, воздух потеплел. У озера Мешаг наполняет флягу. Ли-Мэй хорошенько умывает лицо, распускает и снова закалывает волосы. Он наблюдает за ней, с бесстрастным лицом. Он не мертвый, напоминает она себе.

Вожак волков ведет их к пещере на восточном конце. Вход в нее полностью скрывает высокая трава. Ли-Мэй никогда бы не заметила ее. И никто бы не заметил, не зная, что она здесь.

Этот человек и эти животные здесь не в первый раз, понимает Ли-Мэй. Богю указывает рукой, и она заползает, на локтях и коленях, подавляя страх, в волчье логово.

Туннель узкий. Дальше отсек, где явно рождались детеныши: вокруг запах волков и мелкие косточки. Она их чувствует под ладонями и коленями. В темноте ее начинает охватывать паника, но затем пещера расширяется. Ли-Мэй оказывается в помещении с грубыми каменными стенами и потолком, который не может даже различить. Она поднимается на ноги. По-прежнему темно, но не совсем. Свет просачивается откуда-то сверху, через отверстия, выходящие на поверхности скалы где-то высоко, поэтому ей кое-что видно.

Странность этого мира.

Мешаг появляется из туннеля. Волки не последовали за ними. Сторожат снаружи? Она не знает. Да и откуда ей знать? Она находится в волчьем логове, в степях богю, за границами мира. Ее жизнь… ее жизнь привела ее сюда. Странность…

Он подает ей мешочек и флягу:

— Здесь еда. Не уходить. Ждать. Мой брат придет за нами, очень скоро.

«Мой брат». Его брат — наследник кагана. Тот мужчина, за которого ей полагалось выйти замуж. Она — катайская принцесса, невеста по договору.

Ли-Мэй смотрит на стоящего рядом человека. Его речь, думает она, стала более понятной. Способны ли мертвые учиться?

Он не мертвый, напоминает она себе.

— Куда ты пойдешь? — спрашивает она, стараясь не выдать страха в голосе. Одна, пещера в дикой степи, волки…

На его лице нетерпение. Это почти облегчение — видеть такое обычное выражение лица, если не смотреть в глаза.

— Лошади. Я уже говорил.

Он действительно говорил. Она кивает и пытается снова собрать факты, с которыми можно работать. Она бы не могла сказать, почему это ей важно, но это важно.

— Твой брат. Ты выступаешь против него? Ради меня? Ради… ради Шэнь Тая? Моего брата?

Здесь достаточно светло, и она видит, что его глаза остаются темными. В них ничего нельзя прочесть. Это наводит ее на мысль о том, как много из того, что она знала — или думала, что знает — о людях, сказали их глаза.

— Да, — наконец произносит он.

Но он молчал так долго, что она приходит к выводу: этот ответ — не совсем правда. Возможно, она ошибается. Возможно, он просто пытался решить, говорить ли ей? Она все равно чувствует…

— Что он с тобой может сделать? Твой брат?

Он снова пристально смотрит на нее. Снова колеблется.

— Он хочет меня уничтожить. Но раньше не мог найти. Теперь он будет думать, что сможет.

«Уничтожить». Не убить. Но это, возможно, всего лишь язык, слова… Она усиленно думает.

— Он думает, что сможет найти тебя, следуя за мной?

Он кивает. Это его единственное движение подбородком, вниз и вверх.

— За всеми нами. Волки. Я позволил себя увидеть.

— Вот как? Ты этого не делал? Раньше?

— Не так близко от него. Или от его шаманов. Не трудно. Степь широка.

Можно даже вообразить, что видишь улыбку. Почти…

Ли-Мэй опускает голову, думает. Снова поднимает взгляд и говорит:

— Я тебе благодарна. Ты… очень рискуешь. Ради меня.

Она кланяется. Дважды, правый кулак в левой ладони.

Она еще так ему не кланялась, но это правильный жест. Пусть ее называют принцессой, но она не принцесса, и все равно это не имеет значения.

Мешаг (мне нужно начать называть его по имени, думает она) лишь смотрит на нее. Она видит, что его не смутил ее поклон. Он — наследник кагана, думает она. А я так далеко от дома…

Он тихо говорит:

— Я тоже хочу его уничтожить.

Ли-Мэй моргает. Он смотрит на нее — мертвые глаза, голая грудь и волосы до талии, — такой чужой, в этой пещере, куда просачивается сверху слабый свет.

— Он сделал это со мной. Мой брат.

И все начинает проясняться, один кусочек головоломки за другим ложится на свое место.

Мешаг еще не вернулся. По ее расчетам полдень давно миновал, хотя трудно определить время внутри пещеры. Теперь вниз проникает больше света — солнце стоит высоко. Ли-Мэй поела и даже ненадолго забылась беспокойным сном, лежа на земле и гальке и положив под голову неудобный мешочек. Она явно не принцесса, если может так спать.

Разбуженная каким-то шумом, который, наверное, ей почудился, она распустила и снова подвязала волосы, потратила немного воды, чтобы снова вымыть руки.

Она не должна выходить наружу. Можно не обратить внимания на приказ — она за свою жизнь не обращала внимания на множество указаний, — но она не склонна этого делать. Побег ей тоже не приходит в голову.

Во-первых, она понятия не имеет, куда идти. Во-вторых, тот человек, которому ее отправили в жены, ищет ее. Она в этом не сомневается и не хочет, чтобы ее нашли. Не хочет прожить всю жизнь в этой степи. Возможно, у нее не останется другого выхода (кроме смерти), но в данный момент, по крайней мере, один выход брезжит в темноте, словно светлячок в ночной долине. Или в пещере.

Она не имеет представления, что собирается сделать Мешаг, но он помогает ей, и это начало, правда? Это может привести ее к гибели, или он может решить потребовать себе ее тело в качестве трофея в войне с братом и взять ее прямо здесь, на земле и камнях. Но что она может с этим поделать, в любом варианте?

Она бы предпочла (это слово кажется абсурдным) быть по-прежнему с императрицей, служить ей — даже в ссылке, не в Да-Мине. Или, еще лучше, очутиться дома прямо сейчас, в начале лета. Она слишком хорошо это себе представляет. Но такие мысли и воспоминания сейчас ей не помогут.

Ли-Мэй сидит, обхватив согнутые колени. Она позволяет себе слезы (никто ведь не видит), а потом прекращает плакать и оглядывается вокруг, наверное, в сотый раз: низкий, узкий туннель, ведущий наружу, кривые стены пещеры, поднимающиеся к свету, мягко льющемуся из отверстий с одной стороны. Камни и галька, разбросанные кости. Конечно, волкам нужно есть и кормить детенышей. Она содрогается. Есть еще один туннель, больший, чем тот, что ведет к входу. Он уходит в глубину. Она увидела его, когда вошла сюда.

Ли-Мэй не может сказать, почему она решает исследовать этот туннель. Беспокойство, желание делать хоть что-нибудь, принять решение, пусть даже незначительное. Терпение не входит в число достоинств Шэнь Ли-Мэй. Мать часто говорила с ней об этом.

Она обнаруживает, что можно стоять во втором туннеле, если слегка согнуться. Воздух кажется ей хорошим, когда она идет по нему. Впрочем, Ли-Мэй не знает, как понять, если он вдруг станет плохим. Она касается шершавых стен с обеих сторон и напрягает зрение, потому что свет начинает слабеть.

Собственно говоря, идет она недолго. Еще одна пещера для родов, думает она, хотя не понимает, почему к ней пришла эта мысль, уже два раза.

Ли-Мэй выпрямляется во второй пещере, не такой большой, не такой высокой. Здесь холоднее. Она слышит слабый звук падающих капель.

Еще кое-что по-другому: здесь не пахнет волками. Она не понимает почему. Разве они не сделали бы свое логово более глубоким, чтобы уйти как можно дальше от внешнего мира? Чтобы защитить щенков? Что их не пустило? И значит ли это, что ей тоже не следует здесь находиться? Она не знает. Ответы слишком далеки от той жизни, которую она прожила.

Затем, когда глаза Ли-Мэй привыкают к более слабому свету, она видит то, что находится в этой пещере.

Обе ладони взлетают к ее рту, словно для того, чтобы запереть внутри звук. Словно вздох или вскрик был бы святотатством. Ее следующая мысль: возможно, она все-таки понимает, почему животные не пришли сюда. Потому что это должно быть — наверняка должно быть — местом сосредоточия силы.

На стене перед собой Ли-Мэй видит, не слишком четко в полумраке, но достаточно ясно, коней.

Неисчислимое количество коней, хаотично перемешанных, нагроможденных друг на друга на всем пространстве, уходящем в темноту. Целые кони, половинки, у некоторых только головы, шеи и гривы. Мчащаяся, беспорядочная, рассыпающаяся масса. Это табун — все головы повернуты в одну сторону, они бегут в одном направлении, вглубь пещеры. Кажется, что они с топотом мчатся по изогнутым стенам. И Ли-Мэй понимает, как только видит их, как только они возникают из темноты на стене, что эти нарисованные, бегущие фигуры невообразимо древние.

Ли-Мэй поворачивается вокруг своей оси в центре потока. На противоположной стене — другое стадо, несущееся галопом в том же направлении. Фигуры коней накладываются друг на друга с дикой, расточительной интенсивностью, такие живые, такие яркие, даже при этом очень тусклом свете, что она мысленно слышит звуки. Дробь копыт по твердой земле. Кони степей богю. Но до того, как племена богю пришли сюда, думает она. На этих стенах нет людей, и кони не укрощенные — свободные, текущие, подобно реке в половодье, к восточному концу пещеры и вглубь нее. Туда, где, как она сейчас видит, находится третий туннель.

Внутри нее возникает какое-то чувство, примитивное и непререкаемое. Оно запрещает ей идти туда. Это не для Шэнь Ли-Мэй. Она здесь чужая, и знает это.

Высоко над щелью входа изображение, намного крупнее всех нарисованных коней: ржаво-коричневый, почти красный жеребец с крутой грудью и с ясно показанным половым органом. А на его теле, по всему телу — и только на нем одном — Ли-Мэй видит отпечатки человеческих ладоней, сделанные более светлой краской, словно заклеймившие этого коня или покрывшие его татуировками.

Она не понимает смысла этого, и даже не надеется когда-нибудь понять, сколько бы ни жила. Зато чувствует здесь ужасающе древнюю силу и ощущает в себе жажду прикоснуться к ней или овладеть ею. Она уверена, что те, кто оставил отпечатки своих ладоней на стене, на нарисованном теле этого царя-коня (сделали ли они это века назад или пришли недавно по этим туннелям), воздавали почести этому табуну, поклонялись ему.

И, возможно, тем, кто нарисовал здесь этих коней, прокладывая путь дальше, в глубину.

Ли-Мэй не последует за ними туда. Она не такой человек, и она слишком далеко от дома. Девушка мысленно видит преграду там, где начинается этот третий туннель. Это не то отверстие, куда она может войти. Ее прежней жизнью не руководила магия, она не была пропитана или сплетена с магией. Ей не нравился мир, даже при дворе, в котором присутствовали алхимики, поглаживающие узкие бороды, и астрологи, бормочущие над своими схемами.

И все же она смотрит на этих коней и, не в состоянии остановиться, все поворачивается и поворачивается вокруг своей оси. Чувствуя, что у нее начинает кружиться голова, подавленная, поглощенная этим великолепием, этим богатством. На этих стенах так много силы — подавляющей, внушающей такое благоговение, что впору разрыдаться.

У Ли-Мэй возникает ощущение, что время растягивается, уходит все дальше назад. Так далеко, что невозможно осознать. По крайней мере, не может она — Шэнь Ли-Мэй, единственная дочь катайского генерала Шэнь Гао. Внезапно она думает о том, что сказал бы ее отец, если бы оказался с ней в этом потаенном месте. Трудная мысль, потому что, если бы он был жив, ее бы здесь не было.

И в этот момент девушка слышит звук, который заставляет ее прекратить вращение и застыть на месте, обратившись в слух. Капли воды? Не то. Она почти уверена, что слышала… стук копыт коня. Ее охватывает страх.

Потом другой звук: кто-то входит из первой пещеры во внутреннюю. Это не пугает ее, напротив, ободряет. Мешаг ушел достать коней. Он знает, где она. Тот звук, который она слышала — слабо, — донесся снаружи. Настоящий конь, а не сверхъестественное ржание жеребца-призрака на этих стенах.

Ли-Мэй видит, как Мешаг входит. Выпрямляется. Она уже готова заговорить, когда он поднимает руку, прижимая три пальца к губам. Страх возвращается. Почему молчание? Кто там, снаружи?

Он жестом зовет ее за собой, поворачивается, чтобы провести по короткому туннелю в более широкую и светлую первую пещеру. Она бросает последний взгляд на коней вокруг нее, на коня-царя с человеческими ладонями на нем, а потом уходит оттуда.

В большей пещере, где отверстия наверху пропускают свет, Мешаг снова оборачивается и снова прижимает пальцы к губам, призывая к молчанию. Теперь он одет в кожаный жилет поверх длинной, темной туники. Интересно, какую одежду он нашел для нее?

Ли-Мэй открывает рот, чтобы шепотом спросить его (конечно, шепотом можно?), но резкий жест приказывает молчать. Глаза Мешага сердито сверкают в тусклом свете, льющемся сверху.

Ли-Мэй отмечает это и ничего не говорит, лишь медленно втягивает воздух.

Он снова делает ей знак следовать за ним и поворачивается, чтобы вывести их обратно на дневной свет.

Она подходит к нему сзади вплотную. И у входа в туннель, который выведет их наружу, в тот момент, когда он низко пригибается, чтобы войти в него, Ли-Мэй наносит ему удар в шею сбоку. Кинжалом, который все время держала в рукаве.

Она вонзает кинжал, потом дергает его на себя изо всех сил, понимая, что у нее будет только один этот шанс. Не зная, как надо убивать человека. Потом выдергивает его и снова наносит удар, и в третий раз, уже рыдая.

Мешаг издает всего один стон — странный грудной звук. И падает со звоном прямо у входа в туннель.

Все еще плача (а она не из тех женщин, которые плачут), Ли-Мэй снова наносит удар кинжалом, на этот раз в спину. Металл ударяет по металлу, оружие гнется и выворачивается в ее руке. Ли-Мэй в отчаянии, в ужасе, но богю лежит там, куда упал, и теперь она видит, как много вокруг крови.

Она отползает в сторону, сжимая испачканный клинок. Пятится к стене пещеры, не отрывая от мужчины глаз. Ли-Мэй понимает, что, если он встанет или хотя бы пошевелится, она закричит и не сможет остановиться.

Ничего. Никакого движения. Только ее собственное быстрое и прерывистое дыхание громко отдается в ушах. Свет в этой пещере такой же, как и прежде. Этот свет спас ее, дал подсказку. Если она не ошиблась, конечно.

Она кладет рядом с собой кинжал. Ее руки все еще трясутся, она не может остановить эти судороги. Она убила человека. Она совершенно уверена, что убила человека.

Это не Мешаг. Не он! Она произносит последние слова вслух, сама шокированная звуком и хрипотой своего голоса. Это не может быть он, не должен быть он!

Ей нужно знать наверняка. Но это можно сделать, только если посмотреть. Это значит — вернуться туда, где лежит тело, лицом вниз, перед туннелем. Для этого нужна смелость. Ее у нее больше, чем она думает.

Держа себя в руках, она действительно ползет назад, сжимая кинжал. На полу пещеры камешки, они царапают ее колени. У нее болит запястье, с того момента, когда нож вывернулся. Почему он вывернулся? Ей кажется, она знает, почему. Но чтобы быть уверенной, Ли-Мэй нужно прикоснуться к убитому ею человеку.

Она и это тоже делает: оттаскивает труп за ноги от входа в туннель. Там, где он сейчас лежит, больше света. С усилием, застонав, она переворачивает тело на спину. В ее воображении мелькает ужасная картинка: мертвец, встающий в это самое мгновение. Встающий, чтобы…

Он мертв. Он не встанет. И он не Мешаг.

Этот человек старше, с худым лицом и с редкими, седыми волосами. Он совсем не похож на Мешага, сына Хурока. Теперь. Хотя и был похож раньше. Он выглядел точно как Мешаг, во всем, кроме одного. И это говорит ей о том, кто этот человек. Кем он был, поправляет себя Ли-Мэй. Он мертв. Я его убила.

Своим покрасневшим, согнутым клинком она вспарывает его жилет, от груди до живота. Разрывает тунику обеими руками. И видит металлические зеркала, которыми обвязано его тело — блестящие в льющемся сверху бледном свете…

* * *

Поистине, человеческая природа такова, что мы ищем — и даже требуем — порядка и системы в нашей жизни, в потоке и постоянном движении истории и нашего собственного времени.

Философы отмечали это и размышляли над этим. Советники принцев, императоров, царей иногда предлагали использовать, эксплуатировать, формировать это желание, эту потребность. Придумать способ направить повествование, события, историю времени, войны, династии, чтобы люди понимали их так, как пожелает правитель.

Без системы, без этого ощущения порядка, чувство неуверенности, потерянности в мире без цели и направления может погубить даже самого сильного человека.

Учитывая это, любой философ или советник должен был счесть многозначительным, что второй сын и единственная дочь генерала Шэнь Гао, в свое время получившего почетную должность Командующего левым флангом на Усмиренном западе, в одно и то же утро убили человека на очень большом расстоянии друг от друга.

Сын уже делал это прежде. Дочь — нет, и никогда не ожидала этого от себя.

Что касается значения, которое следует придать такому совпадению, системы, заложенной в этой истории…

Кто может пересчитать под девятью небесами драгоценные жемчужины наблюдений, которые можно извлечь из подобных моментов? Кто осмелится сказать, что он точно знает, какую именно жемчужину нужно поднести к тому свету, который нам дан в нашем путешествии, и объявить ее настоящей?..

* * *

В конце концов, Ли-Мэй вспоминает о том стуке копыт, который она тогда услышала: она боится, что это животное ее выдаст, наведет на пещеру, если оно все еще где-то рядом.

Впрочем, этого может и не произойти. Волки, возможно, прогнали его прочь. Или убили. Ли-Мэй чувствует себя странно пассивной после того ужасного приступа деятельности: убитый ею человек лежит неподалеку, его кровь густеет на камне. Словно она исчерпала свой запас сил, способность играть дальше свою роль, помочь себе. Она может лишь ждать и смотреть, что будет дальше. Это неожиданно очень спокойное состояние.

Просто сидишь, прислонившись к стене и вытянув ноги, среди камней и костей животных, и запаха волков, и редкого хлопанья крыльев летучих мышей или птичьего крика над головой, и ждешь, кто — или что — придет за тобой. Тебе ничего не нужно делать, да и делать больше нечего. Нет смысла выходить наружу — тебя могут увидеть. Да и куда ты пойдешь отсюда или даже поедешь верхом, — одна? У тебя нет нужной одежды, нет еды, и где-то там волки…

Поэтому Шэнь Ли-Мэй до странности спокойна, когда слышит, как кто-то входит в пещеру по туннелю. Она поднимает глаза, но не встает и не пытается спрятаться. Зато держит в руке свой погнутый нож.

Мешаг входит, выпрямляется и оглядывается вокруг. Ли-Мэй видит, как он осознает, что произошло. Она пристально всматривается в него, хотя совершенно уверена, что это не новый обман.

Он опускается на колени рядом с лежащим человеком. Ли-Мэй видит, что Мешаг старается не задеть кровь на полу пещеры. Потом встает и идет к ней. Она смотрит ему в глаза.

— Это был шаман? — спрашивает Ли-Мэй, хотя уже знает ответ.

Мешаг коротко кивает.

— Он сделал себя почти точно похожим на тебя. Но не сказал ни слова. Он вел меня наружу, когда я… — Она не договаривает.

— Что было не мной?

Она встает, перед тем как ответить. Отряхивает штаны и тунику от каменной пыли. Видит, что еще они испачканы кровью. Ее так легко не стряхнуть.

— Его глаза, — отвечает Шэнь Ли-Мэй. — Его… твои не могли бы так блестеть. — Она гадает, не ранит ли его такой ответ. То, что он подразумевает.

Но Мешаг, похоже, улыбается. Она почти уверена, что видит улыбку, но потом это выражение исчезает. Он говорит:

— Я знаю. Я видел свои глаза в воде. В… лужах? Правильное слово?

— Да, в лужах. Они у тебя такие с тех пор, как с тобой случилось… это?

Глупый вопрос, но он лишь снова кивает:

— Да, с тех пор. Мои глаза мертвые.

— Нет, не мертвые! — с неожиданной силой возражает она. Он кажется удивленным. Ли-Мэй сама удивляется. — Твои глаза черные, но они не… ты не мертвый!

На этот раз улыбки нет.

— Нет. Но слишком близко к чему-то другому, — отвечает он. — До того, как Шан… как Шэньдай пришел. В тот день.

В тот день…

— И именно твой брат?..

— Да.

— Ты это точно знаешь?

— Я это знаю.

— А этот? — она показывает на тело. — Его послал он?

Неожиданно Мешаг качает головой. А она уже думала, что начала понимать.

— Нет. Слишком быстро. Я думаю, он увидел меня, когда я пошел искать коня. Или раньше, когда мы сюда пришли.

— Он увидел возможность меня захватить?

— Для себя или ради награды, может быть. Он меня узнал. Знал, кто я. Ему могло подсказать наблюдение за волками. Потом он потратил время на то, чтобы сотворить заклинание превращения.

Ли-Мэй усиленно соображает.

— Он мог просто войти и схватить меня, когда ты ушел? Нет?

Мешаг обдумывает это.

— Да. Наверное, он хотел отвести тебя к ним. Может, боялся, что ты убьешь себя, поэтому он изменился.

Она прочищает горло. У нее болит рука.

— Теперь нужно уходить, — говорит он.

— А с ним что?

Мешаг кажется удивленным. Показывает на разбросанные вокруг кости:

— Оставим волкам. Так мы всегда делаем… — Он молчит и кажется несколько смущенным. Потом говорит: — Было хорошо убить этого человека. Было очень… отвага? Такое слово?

Ли-Мэй вздыхает:

— Отважно. Наверное, это нужное слово.

Он снова колеблется. Делает скованный жест рукой:

— Ты видела, что в следующей пещере?

— Коней? Видела. Дальше не ходила. Я не чувствовала себя… отважной.

— Нет, — он качает головой. — Это правильно. Не надо ходить. Только для священников. Для тех, кто ходит к духам. Очень старые. Но ты видела последнего коня? Наверху?

— Видела.

Он смотрит на нее и, кажется, принимает решение:

— Пойдем. Мы сделаем одну вещь, потом уйдем.

Ли-Мэй исчерпала свой запас сил, поэтому не сопротивляется и позволяет ему отвести себя обратно в полутьму пещеры с конями. С этими животными на стене, давным-давно нарисованными одно поверх другого. И она смотрит, как он входит в последнюю пещеру, в ту, куда она не захотела войти. Очень старую.

Он выходит оттуда с плоской глиняной чашей, наливает в нее воды из второй фляги, которая у него с собой, и помешивает деревянной палочкой. Его движения скованны, как обычно. В них нет грации, в этих движениях. Удивительно, но она уверена, что эта грация когда-то была…

Он знаком подзывает ее к себе. Ли-Мэй подходит. Мешаг берет ее правую руку — он прикасается к ней в первый раз, — и опускает ее ладонь в чашу. Там какая-то краска, белая или почти белая.

В этот момент она понимает, что происходит.

Он ведет ее, держа за запястье, и кладет ее ладонь на бок царя-коня над туннелем, ведущим в третью пещеру. И там появляется свежий отпечаток среди всех остальных, а это означает, что ее существование, ее присутствие, ее жизнь, то, что она была здесь, теперь отмечено, зарегистрировано. И возможно (она этого никогда не узнает), это действительно сыграет роль в том, что произойдет дальше.

Так трудно увидеть схему жизни или даже быть уверенным, что она есть…

Они уходят из этой пещеры, потом из другой, снова выходят на солнечный свет. Ли-Мэй моргает от яркого дневного света.

Мешаг нашел только одного коня, но конь мертвого шамана еще привязан рядом. Волки ему не угрожают, но он весь в пене от страха. Поэтому у них все-таки есть два коня, а также еда и одежда, которую Мешаг достал неизвестно где.

Он помогает ей сесть на более низкорослую лошадь, а потом сам садится на коня шамана и успокаивает его, и они едут по тропе из долины, потом на восток. Солнце над головой, волки бегут рядом.

Ли-Мэй не имеет ни малейшего представления, куда он ее везет. Но она жива и не едет покорно навстречу судьбе, предначертанной ей вопреки ее воле и желанию. И пока, на этот момент под небесами, этого достаточно…

Глава 14

Уцзянь Нин, кавалерист Второго округа, первым увидел господина Шэнь Тая и его коня, когда они возникли, как призраки, из серого рассвета к западу от крепости у Железных Ворот.

Теперь, много дней спустя, он смутно сознавал, что эти двое могут изменить его жизнь — или уже изменили.

Для крестьянских работников и для рядовых солдат ненормально переживать такие перемены в течение жизни. Ты работал на поле, выносил голод или наводнения, женился, рожал детей, дети умирали (и жены тоже). События вдалеке от тебя шли своим чередом, смутно осознаваемые. Возможно, ты слышал о них за чашкой рисового вина в таверне, если бывал в тавернах.

Или ты поступал в армию, и тебя куда-нибудь отправляли, в наше время — обычно далеко от дома. Ты копал траншеи и отхожие места, строил и перестраивал стены и здания гарнизона, ездил в патруль для защиты от бандитов или диких зверей, подхватывал лихорадку, выживал или умирал, маршировал, в увольнении действительно посещал таверны и бордели торговых городков. Иногда сражался, выживал или погибал в бою, получал ранения, иногда — лишался глаза или руки и жалел, что не погиб. Далекие события среди больших людей, возможно, чаще достигали твоих ушей в виде армейских слухов, но они мало что для тебя значили, если речь не шла о крупной военной кампании или о мятеже.

Перемены не были частью жизни, в рамках понимания и опыта Уцзянь Нина. С этой истиной в данный момент… происходили перемены.

Во-первых, он находился потрясающе близко от Синаня, от возможности впервые в жизни увидеть столицу. Всего на расстоянии пары дней пути, как ему сказали.

По мере того как они ехали на восток от Чэньяо, местность вокруг менялась. Поля пшеницы и овса, редкие тутовые рощи (шелковичные фермы размещались позади них, подальше от шумной дороги) сменялись одной деревней за другой, потом — более крупными городами, стоящими так близко, что теперь можно было сказать, что они переходят друг в друга. И — люди, все больше людей. Колокольный звон храмов не в призрачной тишине, а едва различимый в шуме громких людских голосов. Мелкие фермы — сладкий картофель, конские бобы — втиснуты между деревнями, зажаты ими.

По имперской дороге тек в обе стороны бесконечный поток базарных повозок или фургонов дровосеков, создавая заторы и замедляя движение. Ему сказали, что это самая дальняя окраина Синаня. Они подъезжают все ближе.

Нин раньше никогда не думал об этом и не желал этого. Столица была так же далеко за пределами его досягаемости, как море. Если честно, она приводила его в ужас: так много людей. Уже так много… Солдат старался не показывать этого, и так как никто из их компании не смотрел на него, а он мало разговаривал, ему казалось, что он сохранил свою тайну. Иногда Нин ловил себя на том, что нервно насвистывает.

Пока они путешествовали, он гадал, как относятся другие солдаты к приезду в столицу. Теперь их было тридцать всадников, а не только те пять, которые выехали из крепости у Железных Ворот для сопровождения господина Шэня. Губернатор Сюй настоял, чтобы Шэнь Тай, как почетный офицер армии Второго округа, везущий чрезвычайно важное сообщение (и едущий верхом), имел сопровождение — и охрану.

Солдаты из крепости у Железных Ворот сердились и насмехались (Нин не понимал этого юмора, но знал, что вообще плохо его понимает), потому что считали, что именно небрежность стражников губернатора чуть не привела к гибели господина Шэня в Чэньяо.

Один из приятелей Нина из их крепости, не отличавшийся недостатком собственных мнений и отсутствием голоса, чтобы их высказывать после хорошей выпивки, сказал, что, по его мнению, никого из тех солдат, которые стояли на страже возле их гостиницы в ту ночь, уже нет в живых.

Пусть губернатор Сюй уже не так молод, сказал он, но он не проявляет никакой склонности удалиться на покой к фруктовым садам и прудам с форелью. Он богат, аристократичен, известен тем, что у него есть соперники среди других военных губернаторов. Особенно — один крупный соперник, произнес он с понимающим видом, словно все за столом должны понять, кого он имеет в виду. Хотя Нин не понял, его это не волновало.

Если бы Шэнь Тая убили (или его коня, подумал Уцзянь Нин с искренним ужасом), это, очевидно, очень плохо отразилось бы на губернаторе. Нин многого не понимал и не слишком размышлял об этом, но с того момента, как они покинули Чэньяо, он старался держаться как можно ближе к господину Шэню и Динлалу. Он уважал Шэнь Тая; он любил коня. Как можно не любить этого коня, думал Уцзянь Нин?

Женщина-телохранительница, которая их всех немного пугала (и служила темой грубых шуточек по вечерам), кажется, решила, что Нин в порядке. Пару раз сделав насмешливое лицо, она примирилась с тем, что он держится поблизости от них во время пути или когда они останавливались на ночлег.

(Нин не понимал ее взглядов. Он не знал, что можно найти в этом смешного, но научился мириться с тем, что то, что вызывает у других улыбку, может его озадачивать.)

Теперь на закате они останавливались в больших гостиницах при имперских почтовых станциях. У них были документы, подписанные губернатором. Это означало хорошую еду и смену лошадей.

Динлала всегда доверяли Нину в конце дневного перегона. Он старался не показывать своей гордости, но она, вероятно, была заметна. Он разговаривал с конем по ночам, просыпался и уходил из помещения, где спал с другими солдатами, приносил в стойло яблоки. Иногда даже ночевал там.

Господин Шэнь почти не смотрел на него по дороге, как и ни на кого из них. Он иногда разговаривал с телохранительницей, чаще — с поэтом, который присоединился к ним (еще одна загадка). Его волновало, быстро ли они едут. Никто из солдат не знал почему, даже тот, кто вел себя так, будто все знает.

Если Вэй Сун и поэт знали причину, они никому не говорили. Поэта звали господин Сыма. Другие сказали, что он знаменит. Бессмертный, объявил один из них. Нин ничего не знал об этом, но не думал, что кто-то может быть бессмертным. Разве что император.

Он знал только, что Шэнь Тай очень торопится попасть в Синань.

Вот Нин не торопился, совсем, но его желания и стремления были подобны желаниям шелковичного червя, который плетет паутину в приглушенном свете и в тишине, и живет только для этого…

На пятый день после отъезда из Чэньяо, перед самым арочным мостом через реку, который Тай всегда любил, они подъехали к дороге, ответвляющейся на юг и бегущей вдоль реки.

Конечно, он знал, что этот момент приближается, и все же старательно не смотрел в сторону этой дороги, когда они достигли перекрестка, и даже пустил коня быстрее с притворным равнодушием, когда они ехали по мосту над сверкающей водой. Он видел в потоке лепестки цветов сливы.

Это было трудно. Он знал эту южную дорогу, как отражение собственного лица в бронзовом зеркале, — каждый ее поворот, каждый подъем и спуск. Знал городки и деревни у дороги, поля, тутовые рощи и шелковичные фермы. Единственный винный магазин с действительно хорошим вином, и места, где можно найти женщину и постель между имперской дорогой, по которой они ехали, и домом, где он вырос. Где сейчас его матери и младший брат, и могила отца.

Но нет его. Нет Лю. Нет Ли-Мэй.

Они трое были в широком мире, они затерялись в нем. В пыли и шуме, нефрите и золоте. После двух лет у озера Тай не понимал, как он к этому относится; он двигался на восток так быстро, что у него не было времени подумать о таких вещах. Он решил, что это составляющая пыли и шума: никогда нет времени.

Ли-Мэй должно быть еще хуже. Тай помнил пыльные бури севера. Реальные бури — колючие, слепящие, опасные, а не рожденные воображением поэта. Его охватывал такой гнев, когда он думал о ней…

Когда они ехали мимо поворота на юг, его просто потянуло в ту сторону, и это было почти физическое ощущение. Прошло уже больше двух лет с тех пор, как он был там, видел ворота в каменной стене, отполированные временем статуи рядом с ними (чтобы отпугивать демонов), всегда подметенную дорожку, пруды с золотыми рыбками, крыльцо, сад, реку…

Памятник на могиле отца уже должны были поставить, подумал он. Отведенное для этого время прошло. Мать должна была все сделать правильно, она всегда все делала правильно. Но Тай не видел этого могильного камня, не поклонился ему, не знал, что на нем написано, какой стих выбрали, какие памятные слова, какого каллиграфа выбрали, чтобы сделать эту надпись.

Он был у Куала Нора. А теперь ехал в другое место, минуя дорогу, которая привела бы его к дому. Ночью там было бы тихо, подумал он, после двух лет, проведенных с голосами мертвых.

Тай знал, что такая спешка почти бессмысленна. Она превратилась в некий показной жест, демонстрацию любви к сестре, ради которой он так гнал всадников и коней к Синаню, совершенно напрасно.

Она уже уехала, когда Сыма Цянь покинул столицу, так сказал поэт. Решение было приято до того, как бедный Янь выехал в поместье семьи Тая, думая, что найдет его там, чтобы сообщить ему, как с ней поступили. Если бы он был дома, он мог бы успеть, а теперь уже поздно. Так почему он так рвется вперед, почему все они просыпаются до восхода солнца и скачут до наступления ночи? Дни теперь длиннее, приближается летний праздник.

Никто не жаловался, ни словом, ни взглядом. Солдаты и не стали бы жаловаться (никогда!), но не возражала и Вэй Сун, которая прежде не раз демонстрировала готовность давать ему советы относительно правильного поведения. И Сыма Цянь, который был старше и должен был страдать больше от их спешки, казалось, совсем не страдает. Поэт никогда не говорил с Таем об их спешке, о ее глупости, об отсутствии соразмерности.

Возможно, наблюдая людей всю жизнь, он понял с самого начала то, что Тай осознал лишь постепенно: он мчится по дороге на своем великолепном коне вовсе не ради отчаянной попытки спасти сестру.

Он едет к брату.

Открытие этой истины, признание ее, не принесло ему того спокойствия, которое должно приносить устранение неопределенности. Во-первых, в нем было слишком много гнева. Казалось, гнев находит новый канал с каждым ли, который они проехали, с каждой ночной стражей, когда лежишь без сна, несмотря на усталость после дневной скачки.

Тай не говорил об этом с поэтом, и уж конечно не говорил с Вэй Сун, хотя у него было ощущение, что оба они знают кое-что о том, что его тревожит. Ему не нравилось, что его так хорошо понимают, даже этот новый, ослепительный друг, и, конечно, не эта женщина — воин Каньлиня, которая здесь лишь для того, чтобы его охранять, и только потому, что он принял это неожиданное решение у Железных Ворот. Он мог бы ее теперь уволить. У него тридцать солдат.

Но он ее не уволил. Вместо этого он вспомнил, как она дралась на восходе солнца в саду, в Чэньяо.

День шел к концу. Тай чувствовал это ногами и спиной. Мягкий летний день, легкий ветерок, солнце позади них. На императорской дороге было оживленное движение. Нечего и пытаться ощутить красоту вечера перед наступлением сумерек: слишком много народа, слишком шумно…

Они миновали поворот к его дому три дня назад, и это означало, что до Синаня осталось два дня. Возможно, они будут там уже завтра, прямо перед комендантским часом. Тай очень хорошо знал этот участок дороги, поскольку часто ездил по ней много лет.

Даже в такой толпе они двигались быстро, занимая середину трех полос, отведенных солдатам и императорским всадникам. Пара курьеров, проскакавших галопом, крикнули, чтобы они дали дорогу, и они посторонились, столкнув несколько повозок и крестьян с поклажей с дороги в дренажную канаву. Курьеры везли полные седельные сумки, явно набитые чем-то большим, чем свитки с посланиями.

— Личи[7] для Вэнь Цзянь! — крикнул один из них через плечо в ответ на вопрос поэта.

Сыма Цянь рассмеялся, потом стал серьезным.

Тай хотел было помочь крестьянам вытащить повозки и товары, но он слишком спешил. Они помогут друг другу, решил он и, оглянувшись, увидел, что был прав. Такой была жизнь сельских жителей: наверное, они бы испугались и смутились, если бы солдаты остановились, чтобы им помочь.

Тай посмотрел на поэта. Конь Цяня скакал рядом с его конем. Динлал мог бы легко обогнать всех остальных, но это было бы глупо. Хотя через день-другой это может быть не так уж глупо. Тай уже думал об этом, о том, чтобы ускакать вперед, тихо явиться в Синань до того, как в сумерках закроют ворота. Ему надо повидать кое-кого, а с наступлением темноты это, возможно, сделать легче.

Лицо его спутника было мрачным, когда они смотрели, как курьеры исчезают в туче пыли впереди, вместе с лакомством для Драгоценной Наложницы. Личи… Военной почтой, загоняя ради этого коней…

— Это неправильно. Это не… — начал Сыма Цянь. И замолчал.

— Несоразмерно? — опрометчиво закончил Тай.

Цянь огляделся, чтобы убедиться, что рядом никого нет. И кивнул:

— Одно из определений для этого. Я боюсь хаоса — на небе, и здесь, на земле.

За эти слова могут побить палками и отправить в ссылку. Даже убить. Тай вздрогнул, пожалев, что заговорил. Поэт это увидел и улыбнулся:

— Приношу извинения. Давай займемся тем, что обсудим стихи Чань Ду! Это всегда доставляет мне удовольствие. Интересно, в Синане ли он?.. Я считаю, он лучший из живущих поэтов.

Тай прочистил горло и продолжил тему:

— Я считаю, что еду рядом с лучшим из живущих поэтов.

Сыма Цянь снова рассмеялся и пренебрежительно отмахнулся:

— Мы очень разные люди, Чань Ду и я. Хотя он любит выпить вина, рад это отметить. — Короткая пауза. — Он писал о Куала Норе, когда был моложе. После кампании твоего отца. Ты их знаешь, эти стихи?

Тай кивнул:

— Конечно, — он действительно учил эти стихи.

Глаза Цяня горели, как у тигра.

— Из-за них ты поехал туда? К озеру?

Тай обдумал вопрос.

— Нет. Печаль моего отца послала меня туда. Одно стихотворение… может быть, поставило мне задачу.

Поэт это обдумал, потом стал читать:

Все это правда, господин: на берегах Куала Нора

Белеют кости много лет.

И их никто не собирает. И новых призраков ряды

Полны и горечи и злобы.

А старых призраков стенанья застыли под дождем

в ущелье.

И ими полон воздух гор.

— Ты думал, это поэтический образ? Эти призраки?

Тай кивнул:

— Полагаю, все так думают. Если не бывали там.

Короткое молчание, а потом поэт спросил:

— Сын Шэнь Гао, что тебе необходимо сделать, когда мы приедем? Чем я могу тебе помочь?

Тай проехал еще немного. Потом ответил, очень просто:

— Я не знаю. И очень хочу услышать совет: что я должен делать?

Но Сыма Цянь только повторил в ответ:

— Я не знаю.

Они поехали дальше; теперь свет стал насыщенным — близился конец дня, ветер дул им в спину. Тай чувствовал, как он шевелит его волосы. Он протянул руку и погладил гриву коня. Я уже люблю этого коня, подумал он. Иногда это происходит мгновенно…

Поэт произнес:

— Ты мне говорил, что хочешь кого-то убить.

Тай вспомнил. Поздняя ночь в доме удовольствий Белый Феникс.

— Я и правда так сказал. И до сих пор сержусь, но пытаюсь не поступить опрометчиво. Что бы вы сделали на моем месте?

На этот раз он получил ответ быстро:

— Для начала постарайся остаться в живых. Ты представляешь опасность для многих людей. И они знают, что ты приедешь.

Конечно, они знают. Он отправил свои сообщения, и комендант крепости у Железных Ворот, и губернатор Сюй должны были послать письма с гонцами, которые скачут и днем, и ночью.

Но Тай уловил смысл высказанного или хотя бы часть тонкого намека умного человека: действительно, было бы неразумно въехать одному в стены города и сделать то, что он хотел сделать, если бы он решил, что хочет сделать это.

Он почувствовал, что едущий рядом Цянь натянул поводья, придерживая коня. Сдерживая Динлала, Тай посмотрел вперед, в сторону обочины, на поросшее травой пространство за канавой. И понял, что его замысел незаметно пробраться в город с темнотой был более чем глупым.

Он остановил коня. Поднял руку, чтобы остальные сделали то же. Вэй Сун подъехала к ним, а за ней — тот солдат с редкими зубами, имя которого он никак не мог запомнить. Тот, который всегда ухаживал за Динлалом.

— Кто это? — тихо спросила Сун.

— Разве это не очевидно? — задал встречный вопрос поэт.

— Для меня — нет, — резко ответила она.

— Посмотри на карету, — предложил Цянь. В его голосе прозвучало раздражение. Солнце из-за их спин освещало дорогу, траву и карету, которую он разглядывал. — На ней перья зимородка.

— Но это не император! — воскликнула Сун. — Перестаньте говорить загадками. Мне нужно знать, чтобы решить, что…

— Посмотри на солдат! — перебил ее Сыма Цянь. — На их форму.

Молчание.

— О! — произнесла Сун. А потом повторила еще раз.

Поэт смотрел на Тая.

— Ты к этому готов? — Настоящий вопрос, большие глаза смотрят мрачно. — Может быть, у тебя уже не осталось времени, чтобы решить, чего ты хочешь. Его нельзя игнорировать, друг мой.

Таю удалось слабо улыбнуться:

— Я об этом и не мечтаю.

Он послал Динлала вперед, к плотной группе из сорока или пятидесяти солдат, окружавшей громадную, пышно разукрашенную карету. Такую большую, что Тай удивился, как они провели ее по маленькому мостику через придорожную канаву. Может быть, подумал он, один из мостиков, дальше к востоку, больше остальных? У перекрестка дорог?

Это не имело значения. Иногда мозг выбирает такие странные вещи, как эта, и размышляет над ними.

Он услышал топот копыт. Оглянулся. Все-таки он не один: взъерошенный поэт, маленькая, свирепая женщина-воин Каньлиня.

Тай натянул повод, посмотрел через канаву на карету. Ее украшали перья зимородка, как и сказал поэт. Согласно строгому кодексу относительно подобных вещей, они являлись исключительным знаком дома императора, но некоторые люди, достаточно близкие к трону и пользующиеся высоким расположением, могли их использовать, чтобы продемонстрировать это расположение.

Тай напомнил себе, что обитатели дворца — и многие члены различных группировок — могут захотеть не прикончить его, а, если удастся, привлечь на свою сторону.

Он послал Динлала через дорогу на траву у канавы.

Дверца кареты была открыта изнутри. Голос, привыкший командовать, но неожиданно веселый, резко произнес с легким иностранным акцентом:

— Господин Шэнь Тай? Мы поговорим в карете. Иди сюда!

Тай сделал еще один вдох. Выдохнул. Поклонился.

— Почту за честь поговорить с вами, прославленный господин. Давайте побеседуем на почтовой станции к востоку от нас? Ваш слуга должен позаботиться о своих солдатах и друзьях. Они скакали весь день.

— Нет! — ответил человек в карете.

Резко, категорично. Тай по-прежнему не видел говорящего, ведь он сидел верхом на Динлале, у дороги. Голос прибавил:

— Я не хочу быть замеченным и узнанным.

Тай прочистил горло.

— Мой господин, — сказал он, — на этой дороге не может быть ни одного имеющего хоть какое-то значение человека, который бы не понял, кто находится в этой карете. Я встречусь с вами в гостинице на почтовой станции. Может быть, мы поужинаем вместе. Это было бы для меня большой честью.

В окошке кареты показалось лицо. Огромное, круглое, как луна, под черной шляпой.

— Нет, — повторил Ань Ли, обычно называемый Рошань, губернатор трех округов, приемный сын Драгоценной Наложницы. — Полезай ко мне, или я прикажу убить твоих солдат, обезглавить твоего друга, а тебя все равно внести сюда.

Удивительно (учитывая, какой оживленной была только что дорога), но вокруг них каким-то образом образовалось пустое пространство, в обоих направлениях, на восток и на запад. Тай посмотрел вперед, потом через плечо, увидел, что другие путешественники останавливаются. Неожиданно стало тихо.

Это важно, сказал он себе. Важно то, что я сейчас сделаю…

Поэтому он произнес, очень четко выговаривая слова:

— Сыма Цянь! Для меня большое горе, как, несомненно, и для всей империи, что наша дружба может стать причиной конца вашей славной жизни, но я надеюсь, вы поймете, почему это так.

— Конечно, я понимаю, — отозвался поэт. — Что толку в дружбе, если она появляется только тогда, когда чаши щедро наполнены вином?

Тай кивнул и повернулся к женщине-воину:

— Вэй Сун, будь добра, вернись и сообщи солдатам губернатора Сюя, чтобы приготовились к атаке кавалеристов… — он бросил взгляд на всадников у кареты. — Это ваша Восьмая или Девятая армия, почтенный губернатор?

Ответа из кареты не последовало.

Этот человек, должно быть, усиленно думает. Тай только что сказал одну вещь, возможно две вещи, которые он должен учесть. Тай с удовольствием отметил, что его голос звучал ровно, словно он сталкивается с подобным каждый день.

— Полагаю, Девятая, — заговорил поэт.

— Повинуюсь, мой господин, — в ту же секунду ответила Сун.

Тай услышал, как она скачет галопом назад к их всадникам. Он не повернулся посмотреть ей вслед. Он смотрел на карету, на круглое, молчаливое, луноподобное лицо, едва различимое внутри.

— Мой господин, — тихо сказал Тай, — я являюсь офицером, пусть только почетным, Второго военного округа. Командующим кавалеристами, которых отдал под мое начало сам губернатор Сюй. Правила должны определять мои действия в большей степени, чем желания. Я везу важные сведения для двора. Полагаю, вам это известно. Думаю, именно поэтому вы оказали мне честь своим присутствием здесь. Положение не позволяет мне поступить в соответствии с моими желаниями и принять почетное приглашение на тайную беседу с вами. Она будет иметь слишком большое значение, когда столько глаз наблюдает за каретой, украшенной перьями зимородка. Уверен, что вы со мной согласитесь.

Собственно говоря, он был уверен в обратном, но если у него имелась хоть какая-то надежда сохранить свободу собственных передвижений и решений, то ему, безусловно, надо…

Ань Ли из кареты холодно спросил:

— Рядом с тобой действительно тот пьяный поэт? Тот, которого называют Бессмертным?

Тай наклонил голову.

— Да, Изгнанный Бессмертный. Он оказал мне честь быть моим спутником и советчиком.

Сыма Цянь, сидя рядом с Таем на своем коне, слегка поклонился. Тай видел, что он изумленно улыбается. «Тот пьяный поэт».

Мгновение спустя из кареты полился поток ругательств, поражающих своей грубостью даже того, кто когда-то был солдатом.

В воцарившемся потом молчании улыбка поэта стала еще шире:

— Это официальные распоряжения, мой господин? Признаю, мне, в моем возрасте, было бы трудно их выполнить.

Рошань уставился на них обоих. Глаза генерала почти утонули в складках лица. Трудно было разглядеть их, чтобы прочесть его мысли. Из-за этого, понял Тай, он выглядел еще более устрашающим.

Рассказывали, что когда-то, сражаясь на северо-востоке, он одержал победу над армией племени шуоки за пределами Стены, когда подавлял их восстание на границе. Он приказал своим солдатам и союзникам из племени богю отрубить каждому из пленников ступню, а потом уехал со своей армией, уводя с собой лошадей противника, и оставил шуоки умирать в траве или как-нибудь выживать, искалеченными.

Были и другие истории.

Сейчас, своим странным, высоким голосом с акцентом, Рошань сказал:

— Не умничай, поэт. Я не терплю, когда умничают.

— Приношу свои извинения, — ответил Сыма Цянь, и у Тая возникло ощущение, что он говорит серьезно.

— Твое присутствие здесь лимитирует мои действия.

— А вот за это, — хладнокровно произнес поэт, — я извиняться отказываюсь, мой господин. Особенно если ваши действия будут такими, как вы сказали.

Рошань откинулся на спинку сиденья. Они перестали его видеть. Тай бросил взгляд направо. Солнце садилось, ему пришлось прищуриться. Вэй Сун расставляла их людей в оборонительный порядок. Они пока не обнажили оружие. Движение на дороге остановилось. Рассказ об этой встрече теперь полетит впереди них, понял Тай. Он достигнет Синаня раньше него самого.

На то, почему он так поступал, была своя причина. Но был и риск умереть здесь, и другие могли умереть из-за него. Если бы с ними не было прославленного поэта…

Изнутри кареты он услышал:

— Сын Шэнь Гао, прими мои соболезнования в связи со смертью твоего уважаемого отца. Я о нем знал, разумеется. Я отклонился от своего пути на два дня, чтобы поговорить с тобой, и не стану возвращаться в ту гостиницу у почтовой станции. На то у меня есть свои причины. Тебе о них знать не нужно. Но если ты сядешь ко мне в карету, если ты… окажешь мне такую честь… я начну с рассказа о том, что случилось с человеком, которого ты будешь искать, и покажу тебе письмо.

Тай отметил перемену в его тоне. Он осторожно спросил:

— И кто этот человек?

— Его имя Синь Лунь.

Тай почувствовал, как глухо забилось его сердце.

— Лунь? — переспросил он.

— Да. Он организовал отправку к тебе наемных убийц.

Тай с трудом сглотнул. У него пересохло во рту.

— Откуда вам это известно?

— Он мне сам рассказал.

— Когда он… что с ним случилось?

Возможно, было ошибкой спрашивать об этом. Он будет в долгу перед этим человеком, если тот ответит.

Этот человек ответил:

— Его убили несколько ночей назад.

— О! — произнес Тай.

— В ту самую ночь, когда пришло сообщение, что ты едешь в Синань, и известие о подарке принцессы Белый Нефрит. О конях. Твой собственный конь великолепен, между прочим. Полагаю, ты его не продашь?

— В ту самую ночь? — переспросил Тай, проявив некоторую тупость.

Широкое, нелепое лицо снова появилось в окне кареты, подобно луне из-за облаков.

— Так я сказал. Он послал мне срочную просьбу о предоставлении убежища, объяснив почему. Я согласился. Его убили по дороге из дворца Да-Мин к моему дому, — показался толстый палец, прицелился в Тая. — Господин Шэнь, ты знаешь, что не я — источник твоих неприятностей. Это первый министр. Твоя жизнь зависит от того, поймешь ли ты это. Именно Вэнь Чжоу пытается тебя убить. Тебе нужны друзья.

Тай был потрясен. Лунь мертв. Его собутыльник, соученик, человек, которого он сам собирался убить, чтобы отомстить за Яня. Избавиться от обязательств перед еще одним призраком.

Может, теперь у него на одно обязательство меньше? Хорошо ли это? Освобождает ли его это?

Ему казалось, что нет. Было письмо. Оно могло объяснить ему другую вещь, которую он должен был узнать — и боялся узнать.

— Входи, — произнес Рошань. В его голосе чувствовалось нетерпение. Но не гнев. Он опять распахнул дверцу.

Тай глубоко вздохнул. Иногда приходится просто идти туда, куда дует ветер. Он спешился. Отдал поводья Динлала поэту, который ничего не сказал. Потом спрыгнул в канаву и принял руку офицера Девятого округа, чтобы выбраться на другую сторону.

Он вошел в карету и сам закрыл дверцу.

Реальное положение дел на главных имперских дорогах определило то, что в большинстве гостиниц при почтовых станциях конюшни были больше, чем помещения для путешественников.

Гражданские и военные курьеры, самые регулярные постояльцы придорожных гостиниц, постоянно загоняли и меняли лошадей, часто не задерживаясь на ночлег. Поесть, и опять в седло. Главной задачей было мчаться сквозь ночь посередине дороги, а не искать пуховую постель, не говоря уже о вине и девочке. Время имело большое значение в широко раскинувшейся империи.

На дорогах можно было встретить купцов и армейских офицеров, аристократов, направляющихся в загородные поместья или едущих из них, которые не так спешили, и гражданских чиновников, едущих к месту назначения в различные префектуры, или возвращающихся оттуда, или совершающих инспекционные поездки. Для них, разумеется, требовались комнаты и соответствующая еда.

Гостиницы вблизи Синаня были другими. Вино в них, как правило, подавали отличное, такими же были девушки и музыка. Высокопоставленные мандарины, совершающие короткие поездки из столицы, не нуждались в смене лошадей для своих карет, но требовали комнаты и еду высокого качества. Например, если хотели подгадать время возвращения в столицу до начала комендантского часа.

Гостиница «Тутовая роща» недалеко от Синаня славилась как одно из самых изысканных заведений для ночлега на главной дороге, идущей с востока на запад.

Шелковичные деревья вокруг гостиницы давно исчезли, как и шелковичные фермы, связанные с ними. Название гостиницы напоминало более тихие дни много сотен лет назад, до того как Синань разросся и стал таким, как теперь. В главном дворе висела табличка, сделанная во времена Пятой династии: стихотворение, превозносившее безмятежный покой гостиницы и окружающей ее местности.

В этом была некоторая ирония. К тому времени, когда Тай и его спутники въехали во двор гостиницы, намного позже наступления темноты, здесь было так же шумно и многолюдно, как раньше на дороге. Двух всадников послали вперед договориться об их ночлеге, иначе найти комнаты было бы проблематично.

Когда они подъезжали, во дворе гостиницы уже горели факелы. Хотя ночь была звездная и видна была Небесная Река, серебро луны. Все они потерялись в дымном, грохочущем хаосе главного двора.

Всадники Тая сгрудились вокруг них. Настороженные, агрессивные. Он понял, что это Сун им приказала. Вопрос о рангах в их отряде был решен: женщина-воин имела право говорить от его имени. Солдаты могли ее за это ненавидеть, но так всегда бывает с женщинами. Во всяком случае, Сун, казалось, не склонна была заботиться о том, чтобы понравиться солдатам.

Тай был слишком погружен в свои мысли, пока они ехали, чтобы испытывать неудобство от их охраны. Фактически, с некоторой грустью, он понял, что уже не возражает. Он испугался в той карете у дороги и до сих пор был встревожен.

Два посланных вперед всадника отрапортовали Сун и своему командиру. Их отряд получил три комнаты, по семь-восемь человек в каждой. Одну комнату отвели Таю и Сыма Цяну. Остальные солдаты будут спать на конюшне. Тай узнал, что сегодня ночью будут расставлены патрульные, хотя он не слишком прислушивался к приказам, отдаваемым от его имени. Наверное, ему следует обращать на них больше внимания. Но он обнаружил, что ему это делать трудно.

Он не возражал против того, чтобы разделить комнату с поэтом. Во-первых, Цянь в других гостиницах, где они ночевали в одной комнате, так и не добрался до нее из павильона удовольствий. Этот человек завоевал свою легендарную репутацию самыми разными способами. Тай никогда бы не смог пить столько часов и так много, как удавалось поэту, — а ведь Сыма Цянь, должно быть, на двадцать лет старше.

Они спешились среди звона оружия и доспехов, под топот и храп усталых, голодных коней. Слуги сновали по двору во всех направлениях. Тай подумал, что было бы нетрудно убить его здесь. Один подкупленный слуга, один наемный убийца с кинжалом или на крыше с луком. Он посмотрел вверх. Дым от факелов. Он очень устал.

Тай заставил себя прекратить думать об этом. Помнить одну главную истину, лежащую в основе всего этого: убить его сейчас, когда известие о сардийских конях уже дошло до Синаня, для любого стало бы безрассудным, а возможно — и самоубийственным поступком.

Даже для огромного и обладающего столь же огромной властью военного губернатора трех округов. Даже для первого министра Катая.

Он огляделся, стараясь вернуть себя в настоящее, не дать мыслям унестись слишком далеко вперед или слишком отстать. Сун была рядом с ним. И несколько мгновений тому назад, до того как Тай спешился, рядом был тот солдат с редкими зубами из крепости у Железных Ворот.

Он покачал головой, внезапно его охватило раздражение.

— Как зовут того человека, который всегда уводит Динлала? — Он видел, что тот ведет коня к конюшне. — Мне уже следовало бы это знать.

Сун слегка склонила голову к плечу, словно в удивлении.

— Солдата с границы? А зачем? Но его зовут Уцзянь. Уцзянь Нин. — Ее зубы сверкнули. — Вы опять забудете.

— Не забуду! — возразил Тай и тихо выругался. Он сразу же принял меры, чтобы закрепить это имя в памяти. Ассоциация: кузнеца в деревне рядом с их поместьем тоже звали Нин.

Он посмотрел на женщину в мигающем свете. Факелы горели у них над головой, над крыльцом. Другие огни двигались по двору. После наступления темноты вылетели насекомые. Тай прихлопнул одно у себя на руке.

— Мы меньше чем в дне пути от твоего святилища, — тихо сказал он. — Хочешь уехать домой?

Он понял, что застал ее врасплох. Не совсем понятно, почему этот вопрос напрашивался сам собой.

— Вы хотите уволить свою служанку, мой господин?

Он прочистил горло.

— Не думаю. У меня нет причины сомневаться в твоей компетентности.

— Польщена вашим доверием, — официальным тоном произнесла она.

Цянь подошел к ним с той стороны — вполне предсказуемо, — откуда доносилась музыка, с правой стороны этого первого двора.

— Я договорился о столике, — весело сообщил он, — и попросил подогреть их лучшего шафранового вина, так как у нас был длинный и тяжелый день. — Он улыбнулся Сун. — Полагаю, ты одобришь эти траты?

— Я только везу деньги, — тихо ответила она. — И не слежу за расходами господина Шэня. Только за расходами солдат.

— Проследи, чтобы им подали вина, — сказал Тай.

Поэт сделал приглашающий жест рукой, и Тай двинулся с ним через толпу. Сун держалась рядом, лицо ее оставалось настороженным. Тая утомляла эта необходимость все время быть настороже. Он никогда не хотел такой жизни.

Много ли людей могло вести ту жизнь, какую им хотелось?

Возможно, он может, подумал Тай, глядя на поэта, нетерпеливо устремившегося вперед, в комнату, откуда до них доносились звуки пипы и куда не проникал шум со двора. Он или мой брат…

— Имя твоего брата, — сказал тогда Рошань без всякой преамбулы, когда Тай закрыл дверцу кареты и сел напротив него, — не названо в этом письме. Мне его читали несколько раз. Сам я, — прибавил он, — читать не умею.

Это было всем известно. За это его презирали аристократы и сдавшие экзамены мандарины. Это считалось главной причиной того, почему бесконечно хитрый Цинь Хай, прежний первый министр, которого все боялись, теперь ушедший к праотцам, позволял Рошаню и другим генералам из варваров сосредоточить в своих руках такую большую власть на границах. Неграмотные не представляли для него никакой угрозы в центре его паутины в Да-Мине, зато ее могли представлять аристократы с армией.

Во всяком случае, таким было мнение студентов, сдающих экзамены или готовящихся к ним. Конечно, их общее мнение должно было быть правдой, не так ли?

Сев в карету, Тай сразу же почувствовал себя не в своей тарелке. Он был уверен, что в этом и заключался смысл замечания Рошаня.

— Почему вы решили, что я считаю это возможным? Что моего брата можно обвинить в чем-то, имеющем отношение ко мне?

Он тянул время, пытаясь сориентироваться. Губернатор откинулся на пышные подушки, разглядывая его. На таком близком расстоянии Ань Ли казался еще более устрашающе громадным. Такой размер выглядел мифическим. Впрочем, он и был легендарной фигурой.

Еще не поднявшись до ранга генерала, он возглавил три похода кавалерии Седьмого округа, когда после пяти дней и ночей тяжелой скачки ворвался в битву с повстанцами с Корейнского полуострова и решил ее исход в свою пользу. Корейнцы с дальнего востока, преисполнившись амбиций под предводительством своего императора, в ту весну захотели подвергнуть испытанию решимость императора Катая построить крепости для гарнизонов за пределами Стены.

Они получили ответ, заплатив за него высокую цену, но только благодаря Рошаню. Это было двадцать лет назад. Отец Тая рассказывал ему об этом походе.

Лю он тоже рассказывал, вспомнил Тай.

Ань Ли снова поерзал на своих подушках.

— Твой брат — главный советник первого министра. Шэнь Лю сделал свой выбор пути. В том письме — ты можешь его прочесть — говорится, что у первого министра Вэня есть свои причины желать, чтобы тебя больше не было среди нас и в мыслях дорогой ему женщины. Или чтобы ты не смог сорвать планы твоего брата относительно вашей сестры. В конце концов, он во многом зависит от Шэнь Лю. Именно первый министр официально предложил возвысить вашу сестру до статуса члена императорской семьи. Ты это знал?

Тай покачал головой. Не знал, но это звучало правдоподобно.

Губернатор вздохнул, помахал рукой. Пальцы у него оказались неожиданно длинными. Он душился сладкими, цветочными духами, их запах наполнял карету. Он сказал:

— Весенняя Капель? Так зовут это очаровательное создание? Мне до конца дней не понять, как женщины могут так губительно влиять на мужчин. — Он помолчал, потом задумчиво прибавил: — Даже самые высокопоставленные из нас не застрахованы от этого безумия.

Он говорит только то, что задумал, сказал себе Тай. А это последнее замечание было государственной изменой, так как слова «самые высокопоставленные из нас» могли относиться только к императору.

Тай сказал, возможно допуская ошибку:

— Я и сам мог бы рискнуть пойти по такому пути ради женщины.

— Неужели? Я думал, что ты другой. Эта Линь Чан — так ее теперь зовут? — она очень привлекательна? Признаюсь, мне становится любопытно.

— Я не знаю этого имени. Мы называли ее Капель. Но я говорю не о ней, мой господин. Вы упомянули двух женщин.

Глаза Рошаня были узкими щелками. Тай даже усомнился, хорошо ли этот человек видит. Губернатор ждал. Он снова поерзал на сиденье.

— Если вы сумеете вернуть мою сестру из земель богю до того, как она там выйдет замуж, я заберу, а потом отдам всех сардийских коней армиям Седьмого, Восьмого и Девятого округов.

Он только что сам не знал, что скажет это.

Ань Ли непроизвольно дернул рукой. Тай понял, что поразил собеседника. Генерал сказал только:

— Ты более откровенен, чем твой брат, правда?

— У нас мало общего, — согласился Тай.

— Сестра? — пробормотал генерал.

— И выдающийся отец, как вы имели любезность упомянуть. Но мы по-разному видим способы прославить имя семьи. Я сделал официальное предложение, губернатор Ан.

— Ты правда готов это сделать? Готов отдать их мне? Всех — за девушку?

— За мою сестру.

Снаружи Тай опять слышал звуки: движение по дороге возобновилось, скрипели колеса повозок, раздавался смех, крики. Жизнь двигалась весенним днем. Он не отрывал взгляда от сидящего напротив человека.

Наконец Рошань покачал головой:

— Я бы это сделал. Ради двухсот пятидесяти сардийских коней? Конечно, сделал бы. Я даже сейчас думаю, сидя здесь, как это сделать. Но это невозможно. Полагаю, ты это понимаешь. Я мог бы даже обвинить тебя в том, что ты играешь со мной.

— Это было бы неправдой, — тихо ответил Тай.

Сидящий напротив человек еще раз сменил позу, со стоном вытянул массивную ногу в сторону и сказал:

— Пять коней были бы щедрым подарком. Принцесса Чэнь потрясла твою жизнь, не так ли?

Тай ничего не ответил.

— Потрясла, — продолжал губернатор. — Как буря трясет дерево или даже вырывает его с корнем. Тебе придется выбирать, что теперь делать. Тебя могут убить, чтобы не дать выбрать. Я мог бы сделать это здесь.

— Только если бы это не дошло до Да-Мина и до первого министра, чей поступок стоил империи потери этих коней.

Ань Ли смотрел на него в упор своими глазами-щелочками.

— Вы все слишком жаждете их получить, — сказал Тай.

— Чтобы они не достались врагу, Шэнь Тай.

Тай отметил это слово. И сказал:

— Я только что предложил их вам.

— Я тебя слышал. Но я не могу этого сделать, так как это невыполнимо. Твоя сестра потеряна, сын Шэнь Гао. Она уже на севере, за Стеной. Она у богю.

Он внезапно ухмыльнулся. Злобной улыбкой. Ничего общего с добродушным, забавным придворным, с тем, кто позволял женщинам спеленать себя, как младенца.

— Возможно, пока мы тут разговариваем, она уже понесла от сына кагана. По крайней мене, она узнает о его склонностях. Я слышал рассказы. Интересно, знал ли о них твой брат перед тем, как предложил ее в жены наследнику кагана?

Сладкий запах духов внезапно стал почти тошнотворным.

— Зачем намеренно быть варваром? — спросил Тай, не успев сдержаться.

Он боролся с гневом. Снова напомнил себе, что этот человек произнес свои слова с определенной целью, как и вообще все, что он говорит.

Казалось, Рошаня это позабавило.

— Зачем? Шэнь Тай, ты не единственный человек, склонный к прямоте. Потому что я и есть варвар! Я всю жизнь был солдатом, а племя моего отца воевало с богю.

— Позвольте посмотреть то письмо, — попросил Тай. Напрямую.

Ему без слов вручили письмо. Он быстро прочел. Это была копия — каллиграфия слишком правильная. О Лю там не упоминалось, как и сказал Рошань. Но…

Тай сказал:

— Он ясно выражается, Синь Лунь. Говорит, он думает, его убьют в эту ночь. Умоляет вас защитить его. Почему вы не послали людей, чтобы доставить его к вам?

Выражение лица собеседника снова заставило его почувствовать себя не в своей тарелке. Почувствовать себя ребенком.

Ань Ли пожал плечами, повернул шею в одну сторону, потом в другую, вытягивая ее.

— Наверное, я мог бы это сделать. Он действительно просил защиты, правда? Возможно, ты прав.

— Возможно? — Тай старался понять, это слышалось в его голосе.

Генерал выказал нетерпение:

— Шэнь Тай, в любом сражении важно знать свои собственные силы и слабости и понимать силы и слабости противника. Твой отец должен был научить тебя этому.

— Какое это имеет отношение к…

— Вэнь Чжоу должен был узнать о твоих конях и о том, что ты жив, как только во дворце получили это сообщение. Как только кто-то узнал об этом той ночью. Поэтому Синь Лунь знал, что ему грозит опасность. Первый министр не мог оставить его в живых, учитывая то, что он знал, и то, что он сделал. Чжоу — глупец, но опасный.

— Так почему вы не послали солдат за Лунем?

Генерал покачал массивной головой, словно сожалея о невежестве мира:

— Где все это происходило, Шэнь Тай? Где мы все находились?

— В Синане. Но я не…

— Подумай! У меня здесь нет армии. Это не позволено ни мне, ни любому другому. Я на вражеской территории, без своих войск. Если я укрываю Луня в столице, я объявляю войну первому министру в ту же ночь. Но у него есть необходимое ему оружие, а у меня его нет!

— Вы… вы — фаворит императора, Драгоценной Наложницы.

— Нет. Мы оба пользуемся его благосклонностью. Это политика. Но наш славный император теперь часто непредсказуем и слишком рассеян, а Цзянь молода, и она — женщина, а значит — непредсказуема. На них нельзя положиться, сын Шэнь Гао. Я не мог привести Луня в свой дом и быть хоть наполовину уверен, что покину Синань живым.

Тай опустил глаза на письмо в своей руке. Прочел его снова, в основном чтобы выиграть время. Он начинал понимать.

— Поэтому… вы позволили Луню думать, что защитите его. Вы предложил ему укрытие. Это заставило его пуститься в путь через город.

— Хорошо, — одобрил Ань Ли. — Ты не глупец. Ты так же опасен, как твой брат?

Тай моргнул:

— Я могу быть опасным для него.

Генерал улыбнулся и снова сменил позу.

— Хороший ответ. Он меня забавляет. Но давай дальше, сообрази. Что я сделал в ту ночь?

Тай медленно произнес:

— Вы действительно послали людей, да? Но не для того, чтобы охранять Синь Луня. Только наблюдать.

— Опять хорошо. А почему?

Тай сглотнул:

— Чтобы видеть, когда его убьют.

Ань Ли улыбнулся и поправил:

— Когда и кто.

— Так убийцу видели?

— Конечно, видели. Причем его видели стражники Золотой Птицы. Мои люди об этом позаботились. Стражников убедили пока ничего не предпринимать, но они записали то, что увидели в ту ночь.

Тай посмотрел на него — маленькие глазки, багровое лицо.

— Один из слуг Вэнь Чжоу убил Луня?

— Конечно.

Так просто.

— Но если Лунь мертв…

— Почтенный Синь Лунь так же полезен для меня мертвый, как и живой. Особенно если городские стражники знают, кто это сделал. Мне нужно было письмо, вместе с убийством автора письма на глазах у известного свидетеля. Первый министр щедро предоставил мне все это. Пребывание Синь Луня в моем доме могло привести к моему аресту. Синань был для меня плохим местом, чтобы начать битву.

Тай позволил сказанному проникнуть в глубину сознания, подобно камню в пруд.

— Вы начинаете битву?

Молчание. Он не был уверен, что хочет услышать ответ. Снова звуки снаружи. Обычное движение взад и вперед по дороге. Раздраженный возглас, ругательство, снова смех. День двигался к обычному завершению, к закату и звездам.

— Скажи мне, — спросил сидящий напротив человек, — ты действительно два года хоронил мертвых солдат у Куала Нора?

— Да, — ответил Тай.

— Там были призраки?

— Да.

— Тогда это был отважный поступок. Как солдат, я его уважаю. Я мог бы убить тебя здесь, если бы решил, что твои кони как-то могут определить ход событий.

— Вы так не думаете?

— Они могли бы. Я решил действовать, как будто это не так, и пощадить тебя, — он еще раз сменил позу.

— Вы можете потерять…

— Ранг, титул, все подаренные земли. Возможно, жизнь. И поэтому, Шэнь Тай, какой это подсказывает тебе ответ на тот вопрос, который ты задал?

«Вы начинаете битву?» был его вопрос.

Тай прочистил горло и выдавил полуулыбку:

— Это подсказывает, что мне следует быть благодарным за ваше решение, что кони могут не иметь такого большого значения, как некоторые могут подумать.

Мгновение тишины, потом карета затряслась от хохота Рошаня. Хохотал он долго. А когда наконец губернатор отсмеялся, кашляя, он сказал:

— Ты не понимаешь, нет? Ты слишком долго отсутствовал. Меня подталкивают к выбору — быть уничтоженным или сопротивляться. Вэнь Чжоу бросает кости. Такова его натура. Но я не могу и не хочу задержаться в Синане и посмотреть, что сделает император. Выберет ли Цзянь своего двоюродного брата или… своего приемного сына?

Тай никогда еще не видел такой невеселой улыбки. Он содрогнулся. Губернатор это заметил, разумеется. Эти узкие глазки в складках плоти… Рошань сказал:

— Оставь себе эту копию, она может тебе пригодиться. А может быть, и мне тоже, если ты предпочтешь не забыть, в конце, кто ее тебе дал. — Он еще раз переложил вытянутую ногу.

«В конце». Во всем, что он говорил, был много слоев смысла.

И в его движениях тоже, вдруг понял Тай, испытав огромное потрясение. Они не имели отношения к его тревоге. Этого человека мучила боль. Стоило ее заметить, как все становилось очевидным.

Тай отвел глаза, инстинктивно пытаясь скрыть то, что он только что понял. Он не был уверен, как догадался об этом, но был уверен, что он прав. И что Ань Ли будет недоволен, что это заметили.

— Я… меня это не касается, — заметил он, усиленно думая. Теперь он гадал насчет духов, насчет этого слишком сладкого запаха. Скрывается ли за ним что-то другое?

— Боюсь, это не так. Это всех коснется, если произойдет. И тебя тоже, если ты не вернешься к Куала Нору, к мертвецам. А может быть, даже там. Я тебе уже сказал, принцесса из Ригиала взяла твою жизнь в свои руки. — Он широко развел собственные руки в стороны. — Я на твоем месте был бы очень осторожен с этими конями. Ты можешь оказаться между скалой и тигром, как говорят у нас на северо-востоке. — Он опустил одну руку на колени, махнул другой в сторону дверцы. — Ты можешь идти, сын Шэнь Гао. Теперь я поеду своей дорогой. Обеспечь себе охрану в Синане.

— Вы не вернетесь?

Генерал покачал головой:

— Приехать ко двору этой весной было ошибкой. Мой старший сын меня предупреждал, пытался остановить. Я отослал его назад. На север, четыре дня назад. На наши земли. — Эта холодная улыбка. — Он умеет читать, мой сын. Даже пишет стихи. Я этого не понимаю.

Еще один кусочек головоломки готовился встать на место, словно в тех детских игрушках, которые так любила его сестра. Тай попытался вспомнить, что ему известно о сыновьях генерала.

— Но вы приехали сюда сами, чтобы…

— Встретиться с тобой и решить, не отдашь ли ты своих коней Вэнь Чжоу. Я убедился, что не отдашь.

Тай почувствовал, как на него снисходит спокойствие.

— А если бы вы убедились в обратном?

— Тогда здесь произошла бы схватка. Небольшая, первый бой. Твои кавалеристы были бы убиты, поэт, вероятно, тоже. Но ты наверняка первым. У меня не было бы выбора.

— Почему?

Безрассудный вопрос, но он так и не получил на него ответа. На словах. Только еще одну невеселую улыбку.

Именно в тот момент, когда Тай смотрел на выражение лица Ань Ли, его охватило такое чувство, какого он прежде не знал.

Раньше, чем его остановил инстинкт осторожности, он сказал:

— Губернатор Ань, достопочтенный генерал. Вам не нужно обеспечивать наследство своему сыну. Вам еще предстоит создать собственное наследство. Мы — те, кто следует за великими отцами, должны прокладывать собственные пути и делать собственный выбор. Вы все эти годы защищали нашу империю. Наверняка вы можете позволить себе теперь отдохнуть? Снять с себя… тяжелое бремя?

Слишком близко к цели, слишком много сказано. Взгляд, который Тай получил в ответ, был таким мрачным и пугающим, каких он прежде никогда не видел. Он подумал о волках, о зубах и когтях, вцепившихся в его плоть. Вслед за прежним внутренним ощущением это чувство было острым, как шип. Он почти почувствовал настоящую боль. Ань Ли больше не говорил. И Тай больше ничего не сказал.

Дверцу кареты открыл перед ним губернатор, нагнувшись для этого вперед. Жест учтивости от человека такого ранга. Тай поклонился, сидя на месте. Потом вышел и спустился в свет позднего дня и в мир, который выглядел удивительно обыкновенным.

Он с раздражением увидел, что Вэй Сун наблюдает за ними с дальнего конца комнаты, от двери во двор. Они с поэтом сидели в дальней нише и слишком быстро глотали хорошее вино. Играла тихая музыка.

На столе стояла еда, но Тай не чувствовал голода. Зато чувствовал необходимость напиться, и все еще не был пьян. Он не хотел бороться с теми мыслями, которые его мучили. «Слишком глубока река», как когда-то написал его друг.

По правде говоря, не слишком удачная строчка, хотя и застряла в голове.

Неважно, как глубока река, важно то, как быстро течет в ней вода, как она холодна, водятся ли в ней опасные твари, есть ли в ней пороги и водопады…

Тай осушил еще одну чашку шафранного вина. Оглядел комнату, увидел, что телохранительница наблюдает за ним издали.

Ему не понравился ее плотно сжатый слишком широкий рот и этот напряженный, настороженный взгляд. В нем была смесь озабоченности и неодобрения.

Да, я пью, захотелось сказать ему. Есть причины, почему мне этого делать не следует?

Она никогда не бросала подобных взглядов на Сыма Цяня, хотя тот каждую ночь и большую часть дней проводил именно за этим занятием.

Пока Тай смотрел через полную народа комнату, ему пришла в голову мысль, что он никогда не видел Сун ни в какой одежде, кроме черной туники и узких штанов или накидки каньлиньских воинов. И никогда не увидит. Ее волосы были распущены в то первое утро на рассвете, в крепости у Железных Ворот. Он тогда принял ее за очередного убийцу. Но она не убийца. Ее послала Капель. Капель теперь спит не дальше, чем на расстоянии дня езды от него. В доме Вэнь Чжоу. Возможно, в его постели. Или, быть может, она в его постели, но не спит.

Она пыталась сказать ему, что это может произойти…

Тай снова почувствовал раздражение из-за слишком очевидно оценивающего взгляда, которым продолжала смотреть на него его телохранительница. Его телохранительница. Вот почему она никогда не смотрела так на поэта. Цянь ее не нанимал. Он просто… получал удовольствие от ее присутствия.

В компании с поэтом было легко. Он мог говорить, если ты в настроении поговорить, или сидеть молча, по твоему желанию. Тай тряхнул головой. Он поймал себя на том, что невольно возвращается в мыслях к концу своей встречи в карете Рошаня.

Вот почему он пил.

Пипа умолкла, и мелодию подхватила флейта. Сидящий напротив поэт, насколько Тай мог судить, впервые отставал от него на несколько чашек вина. В его глазах не было осуждения. И насмешки тоже. Можно сказать, что это само по себе являлось своего рода осуждением.

Таю не хотелось этого говорить, и думать, и вообще ломать себе голову над чем-либо сегодня ночью. Он неопределенно взмахнул рукой, рядом с ним возникла стройная фигурка в бледно-голубом шелке и налила ему вина. Он смутно чувствовал ее духи, видел вырез ее платья. Мода Синаня этого сезона, наверное. Они уже почти приехали туда. Он отсутствовал два года. Они почти приехали…

— Обычно женщина лучше вина помогает прогнать мысли. И почти всегда полезнее для головы, — Цянь по-доброму улыбался.

Тай уставился на спутника.

Поэт тихо прибавил:

— «В глубине леса я слышу лишь птиц». Тебе не нужно ничего говорить, но я слушаю.

Тай пожал плечами:

— Я здесь. Мы живы. Имени моего брата не было в письме. Я бы сказал, что это была хорошая встреча. Уважительная. Многое прояснила…

— Ты бы так сказал?

Именно этот спокойный, глубокий взгляд, а не сами слова погасили в нем охоту иронизировать.

«В глубине леса…» Его ответ был недостойным — и этого человека, и того, что только случилось, и того, что переживал сейчас Тай. Пипа зазвучала снова, присоединившись к флейте. Музыканты играли очень хорошо.

— Прости, — сказал он, опустив голову. Потом снова поднял глаза. — Ты мне сказал сегодня утром, что у тебя такое ощущение, будто что-то приближается. Ты назвал это хаосом.

— Я так сказал.

— Думаю, ты прав. Думаю, это почти наверняка так.

— И ты хочешь что-то предпринять? Это тебя беспокоит? Шэнь Тай, нам нужно помнить, кто мы такие. Пределы наших возможностей.

И, в конце концов, Тай сказал то, что думал (или о чем старался не думать):

— Я мог убить его. В карете. Он немолод. Его мучит сильная боль, все время. А у меня был кинжал. Понимаешь? Я был там, и я слышал, как он говорит, и думал: вот что я должен сделать! Ради империи. Ради всех нас. — Он отвел глаза. — У меня никогда в жизни не возникало такого чувства.

— Ну, ты говорил о том, что готов убить кого-то, когда мы ехали…

Говорил. И имел в виду Синь Луня…

— Это другое. Тогда речь шла о смерти Яня. О мести… А сейчас я чувствовал, что обязан убить Рошаня и погибнуть сам. Обязан… всем остальным. От меня это требовалось. Пока еще не поздно.

Он видел, что в конце концов заставил собеседника встревожиться.

— Каковы его намерения?

— Он покинул Синань и отправился обратно на северо-восток. Его сын уже уехал. Рошань боялся оставаться в городе. Говорил, что Вэнь Чжоу его вынуждает. У него письмо Синь Луня. Из него ясно, что первый министр пытался меня убить.

— В это кто-то поверит?

— Думаю, да. У Рошаня есть люди, в том числе стражники Золотой Птицы, которые видели, что убийство Луня организовал Чжоу. Потому что тот слишком много знал.

Он никогда не видел поэта таким.

— Он уехал на северо-восток. С какой целью?

Тай просто смотрел на него.

— Тебя бы убили сразу же, — наконец произнес Цянь. — Ты это понимаешь, конечно?

— Конечно, понимаю. Иногда приходится мириться с этим, правда? Это и есть храбрость, так? У солдата? Думаю, сегодня я был трусом.

Тай снова осушил свою чашку.

Поэт покачал головой:

— Нет. Закончить жизнь, даже две жизни, таким образом? И жизнь других людей на дороге. Ты не был готов притвориться богом.

— Возможно. Или я не был готов примириться с собственной смертью. Предложить свою жизнь. Возможно, дело в этом.

Поэт уставился на него. Потом произнес:

Полная луна упала с неба.

Журавли летят сквозь облака.

Волки воют. Не найти покоя,

Потому что я бессилен склеить

Вдребезги разбитый мир.

Сыма Цянь прибавил:

— Я люблю человека, который это написал, я тебе уже говорил. Но Чань Ду возлагает такое тяжелое бремя. Долг, учитывая все задачи, может говорить о высокомерии. Он внушает мысль о том, что мы можем знать, что нужно делать, и делать правильно. Однако мы не можем знать будущего, друг мой. Если вообразить, что мы можем, это потребует от нас так много. А мир сломан не больше, чем всегда…

Тай посмотрел на него, потом перевел взгляд в другой конец комнаты.

Вэй Сун исчезла. Он не понял куда. А музыка все продолжала играть. Она была очень красивой…

Часть третья