-то для этой братии переводил. Но Сюин ждала, я же обещал выдать книжку почитать. «Оставляю вас, дорогой художник, наедине с холодным завтраком. Bon appétit!» Од отхлебнул сока и заскользил по зеркальной поверхности девайса. Тихонько заиграл эмбиент. Мы прошли мимо будущих молодоженов, которые, впрочем, тоже уже встали, и мимо слепо-глухого Володи. В вагонном коридоре пусто, только где-то в середине Стив размеренно стучал в дверь купе.
Британец странно изменился за пару минут. Уходил немолодой джентльмен на отдыхе, уверенный в себе, вальяжный, слегка самодовольный и уж точно самодостаточный, а здесь, в коридоре, стоял испуганный старик, не в панике, конечно, но явно потерявший равновесие. На ярко-розовом лбу выступил пот. «Не отвечает. Не открывает и не отвечает». Сюин предположила, что, может быть, спит, вот она сама, Сюин, крепко спит, не добудишься ничем, так что не стоит, наверное, беспокоиться. Бывшая аспирантка была рада случаю поговорить на английском с носителем языка, к тому же поговорить хорошо, правильно – да и с пользой для общества. Надо же успокоить пожилого иностранца. Но иностранец, казалось, и не слышал ее. Собственно, и не видел. Меня тоже. Стив смотрел поверх моего плеча в окно и беззвучно шевелил губами. Сюин постучала в дверь и громко отрывисто сказала что-то на китайском. Потом еще раз. Попробовал и я, непонятно зачем. Затем пришла очередь Донгмей. Стив страшно молчал. Улоф растеряно смотрел на подошедшего Дараза. За их головами я увидел, как из вагона-ресторана появился Володя и исчез в своем купе. Улоф попросил Донгмей найти проводника.
Заспанный проводник, медленный человек большого роста, с зачесанными на лысину волосами, шел по коридору впереди озабоченного шведа. Он улыбался, поигрывая связкой ключей, и вообще демонстрировал совершенно даосское спокойствие; было ясно, что ровным счетом никаких резонов вот так прервать дообеденный сон и разбираться с запертой дверью у него нет. Это был второй проводник, не тот, с которым я вел тонкие дипломатические переговоры об отселении от Сюин, я его если и видел, то только мельком. С этим я либо вообще не имел бы шансов договориться, либо он мог переместить меня в пустое купе просто так, бесплатно, чтобы в поступках не было причинности, а значит, вульгарности. Предстоящее ему сейчас наверняка было вульгарно, он знал это заранее. Но отказываться и не мог – служба, – и не хотел. Ибо отказ был бы обусловлен вульгарной причиной: нежеланием заниматься вульгарным делом.
Проводник не саботировал, о нет. Он протиснулся к купе, посмотрел на замок, повозился с ключами, потом, будто что-то забыл, хотел было вернуться к себе, потом еще раз перебрал ключи, мотнул головой, будто говоря сам себе, мол, ну и бог с ним (интересно, какой именно бог?), и на всякий случай еще раз постучал, негромко сказав что-то на китайском. Даже как-то обидно – будто мы все только что этого не делали. Хотя ему положено. Мало ли что? Подождав ответа с минуту, проводник отпер замок и медленно отвел дверь влево. Британец неожиданно ловко отодвинул его и протиснулся первым. За его спиной почти ничего не было видно, в купе темно, только в зеркале на дверке встроенного в левую стену шкафа отражались наши фигуры, освещенные сзади коридорным окном. Дневной дозор. Стив включил серый свет. Затем он вдвинулся внутрь, но мы за ним не последовали, оставшись на пороге, наблюдая внутренность купе первого класса. Честно говоря, я никогда не видел первый класс. Собственно, все то же самое, что и у нас, во втором, только справа над нижней полкой нет верхней и стол отчего-то отделан псевдодеревом. Или орнамент такой, как на двери туалета в вагоне-ресторане. Покушения на роскошь. Окно закрыто шторкой на ночь, пахнет то ли духами, то ли специальной отдушкой для одежды. Скорее второе; у меня дома такая есть. Мысли мои перенеслись в лондонскую квартиру, к тамошнему встроенному шкафу, в котором, как советуют искушенные в домоводстве английские тетушки, непременно следует держать мешочек с лавандой. Переехав на остров, я решил хоть в чем-то следовать образу жизни островитян и купил такой мешочек. Вообще это давно было, наверное, выдохся за четыре года. Надо бы новый купить. Только ведь забуду же – семнадцать дней. Хорошо, а если записать? Точно! Рука моя потянулась в карман за мобильником, чтобы оставить там заметку о мешочке с лавандой, но тут я вспомнил, где я и почему. Стряхнув ленивые никчемные мысли, я еще раз обвел взглядом купе. Странно, я вроде бы уже довольно давно размышляю о Лондоне, о шкафе, о лаванде, даже представил себе лицо тетушки Мэнди, а Стив все не двигается. На самом деле прошло не более мгновенья, такова разница между временем персонального потока сознания и общим, регулярным, отмеренным ровными нарезками, временем. Редко когда я настолько ясно видел эту разницу, именно видел, так как Стив не разгибался, а он человек немолодой, в таком положении больше десяти секунд находиться не сможет. И верно. Британец выпрямился, немного отодвинулся так, чтобы была видна нижняя полка, жестом правой руки как-то даже гостеприимно пригласив нас самих полюбоваться на открывшееся зрелище, и сказал: «Кажется, она мертва».
Странно, что никто не удивился, даже Сюин. Отсутствие Чжэн за завтраком отчего-то казалось настолько естественным, будто ее никогда в нашем вагоне не было, более того, будто она в нашем вагоне даже и не предполагалась. Но ведь она была, черт возьми. И предполагалась. И ехала вместе вот с этим человеком, который, опустив правую руку, молча смотрел на нас. В какой-то момент оцепенение прошло, группка людей, стоявшая на пороге купе, зашевелилась, швед сказал «боже», Дараз сказал «ужас», Сюин сказала что-то на китайском. Донгмей сказала что-то на китайском, Стив не говорил ничего. Проводник тоже. Донгмей еще раз что-то сказала на китайском, но уже проводнику. Тот сказал «хао» и ушел за напарником. Стив сказал: «Да, она мертва».
Пришел второй проводник, то есть в моей хронологии – первый. Они жестами попросили нас выйти из купе, всех, кроме Донгмей, которая, естественно, как бы, по умолчанию, стала посредником между пассажирами и проводниками. Обменявшись с последними несколькими фразами на китайском, она обратилась к нам. «Я еще раз проверю, мало ли что. До математики я училась на медсестру, кое-что знаю». Мы вышли, ожидая ее. Нет, никаких сомнений. Пассажирка первого класса Чжэн Чи мертва. Наверное, она задохнулась. Наверное, у нее был приступ аллергии, второй за вечер. «На что аллергия?» – поинтересовался я. «Какие-то гестомены, кистанемы, гастромины, не помню, она мне вчера сказала». – «Ах, гистамины. У меня была на них аллергия. У нее есть кое-какие приметы. Разрешите взглянуть?»
Как во сне, они медленно бесшумно расступились, и я вошел в уже пустое купе. На столике в беспорядке лежали самые разные предметы; меня поразило их какое-то внутреннее несоответствие, разноприродность, что ли, даже не зонтик и швейная машинка рядом, что-то еще более чуждое сущности друг друга. Вот ультрадизайнерский термос, в нем наверняка со вчерашнего вечера налит зеленый чай или цветочный. Заваривали, чтобы пить, а выльют, так как пить некому стало. Два дешевых грубых старых кольца, явно с блошиного рынка или от бабушки достались. У окна – стаканчик, в нем плавают контактные линзы, на другом конце столика, в опасной близости от кромки, специальная маленькая коробочка для них, почему-то с крошечным красным флагом на крышке. Я чуть было не взял ее, чтобы разглядеть получше флаг и нет ли на нем чего нарисованного, уже совсем миниатюрного, но быстро опомнился. Тюбик с кремом для рук из Botanicus соседствовал со скомканной желтоватой бумажной салфеткой. Телефон в массивном резиновом розовом чехле, с кольцом на спине для указательного пальца, будто обвенчавшим владельца с его вещью, наверху ушки, они придают девайсу вид детсадовский. Посреди столика, будто Храм Солнца, где возносят молитвы все вышеперечисленные – а также не привлекшие моего внимания – путевые мелочи, стояла большая жестяная круглая коробка оранжевого цвета с черно-белым Микки-Маусом на крышке. Она поразила меня своей вызывающе глупой вульгарностью – какая-то безнадежная дешевка вроде коробок с польскими жвачками, что в начале девяностых продавали в бывшей Советии в ларьках под названием «Рабыня Изаура» и «Афродита». С другой стороны, стоит придать коробке еще больше бессмысленности и вульгарности, искуснее подчеркнуть ее никчемность и дешевизну, получится как бы современное искусство, Джефф Кунс с его надувными мультгероями или что-то в таком роде. Нелепость этой вещи особенно напирала, так как рядом стояла еще одна коробочка, небольшая, четырехугольная, тоже дешевая, но китайская, какие можно купить в этнических лавках по всему миру. Она выглядела здесь уместно: крошечный сундучок, обтянутый красной материей с золотыми драконами, с крышкой и крохотным жестяным замочком сбоку, что-то такое, что один порочный китаец некогда показал девушкам из парижского борделя, они все в ужасе убегали, а Денёв храбро проделала неведомый, но ужасный-ужасный трюк. На коробочке лежала маленькая золоченая лопатка – булавка, наверное. Или в ушах ковырять, как любят в Сычуани? На полу, под столиком, упавшая подушка. Наконец я рискнул посмотреть на Чжэн.
Задохнулась, никакого сомнения. Смуглое лицо ее, нет, не посинело – оно посерело, глаза открыты испуганно и печально, руки схватились за горло, правая примерно там, где из ключиц начинает расти шея, левая кисть сверху на правой. Нелепость этой позы вместе с выражением мертвых глаз должна была поразить еще сильнее, нежели нелепость оранжевой коробки, – но нет, нисколько, да, похоже на оперную диву, когда та поет арию умирающей героини, глаза полны страдания, любви и печали, жирные переливы райского голоса, однако и это сравнение хромает, припадает на одну ногу, как Джон Сильвер с попугаем на плече, ведь нога эта деревянная, ее, по сути, нет, сравнение припадает на отсутствующую ногу. И имя этому отсутствию – смерть. Нелепо не лицо несчастной Чжэн и даже не мои дурацкие размышления по поводу этого лица, нелепа смерть. Я вернулся в коридор. Стив смотрел на меня покрасневшими глазами. Проводники опять принялись перебирать ключи, тихо переговариваясь. «Не знаю. У меня когда-то очень давно бывали приступы аллергии на гистамины, живот болел, и да, задыхался, но не сильно. Но люди разные, и все происходит по-разному. У меня вот страшное высыпание бывало на щеках…» Тут я понял, что бормочу что-то уж совсем неприлично-глупое и остановился. Из вагона-ресторана вышел Од и направился к нам, посматривая в окна. «Ну и что вы тут все собрались?»