Другая версия укладывается в очень короткую формулу. Так было всегда и так будет всегда, неизвестно почему. Мы появляемся на свет, то есть нет, мы появляемся во тьму уже с заданными характерами, интересами, манерами поведения, типами психологических реакций, бытовыми привычками и так далее. И с этого момента мы действуем согласно вышеперечисленному. Ни понять, ни объяснить, ни попытаться что-то изменить – невозможно. Любые усилия в этом направлении уже заранее вписаны в техническое описание каждого из нас. Унылая тоска такой версии заставляет полюбить предыдущую. Лучше иметь дело с Богом, чем с Ничем. Лучше иметь хотя бы миллиардную долю процента, чтобы разгуляться, чем вот так сидеть на железнодорожном переезде, барабаня пальцами по рулю «Хонды», слушая радио, прикидывая, стоит ли купить на распродаже новый пылесос, или старый еще вполне. Или чем лениво пытать заключенных где-нибудь в Чечне, Сирии или Америке, заранее зная, что из этого выйдет, – то есть, как обычно, просто работа. Или чем сидеть в одиночестве в двухместном купе Поднебесного Экспресса и столь же лениво обо всем этом думать.
Судя по всему, мы оказались в логической ловушке, из которой, кажется, выхода нет. Любое рассуждение приводит нас к квиетизму; впрочем, он, если верить некоторым европейским и русским авторам конца позапрошлого – начала прошлого века, есть главная характеристика населения той части света, по которой в данный момент движется наш поезд. Естественно, они ошибались. Квиетизм – в самой природе всеобщего ада, в его концепции, в идее загробного воздаяния. Однако стоит предположить, что ад – явление частное и даже, я сказал бы, временное (впрочем, буддийский ад тоже временный, однако пребывание в его разных отсеках представляется несколько затянутым; все-таки несколько сот квинтиллионов лет многовато), то наш разговор имеет шанс приобрести второе дыхание.
Совместим несколько концепций в одну. Первая: ад действительно существует. Вторая: для грешников в аду все так же, как в обычной жизни, и они даже не замечают, что умерли. Третья: ад имеет границы, не исключено, что он вообще – частный случай жизни. Получается, что прямо сейчас, в этот самый момент, в мире бок о бок живут те, кто живет в мире, и те, кто живет в аду. Что пространства ада вплетены в повседневную жизнь, что в это пространство можно зайти и из него выйти, так и не обратив на то внимания. Скажем, вы спешите в кино. И думаете, что кинотеатр – это заведение для коллективного просмотра фильмов. А на самом деле кинотеатр – пространство ада. Попав туда, вы становитесь обитателями ада, грешниками, но ведете себя так, как привыкли в подобных местах, nothing special. В сущности локусы ада неотличимы от локусов жизни. Потом вы выходите из кинотеатра и снова оказываетесь обычным живым человеком. Ничего не изменилось, никто ничего не знает и не заметил, включая вас самих. Дело, конечно, не в кинотеатре и не в идее кинематографа как такового (хотя он во многом сформировал наши представления о происходящем в преисподних разного пошиба); ад может располагаться за пределами его, вокруг, а внутри – как раз жизнь. В сущности, это неважно – да и никто не отличит такого ада от такой жизни, не так ли?
И вот здесь возникает самый важный для меня сейчас вопрос. Поднебесный Экспресс – это жестко ограниченное, быстро передвигающееся по жизни пространство ада или, наоборот, пространство жизни в окружающем аду? Мы – пассажиры и обслуживающий персонал – грешники или живые люди? Если верно второе, тогда по ту сторону железного корпуса Экспресса мы наблюдаем сцены из Данте, Гюстава Доре и/или Фланна О’Брайена, или аятоллы Хомейни – неважно в данном случае. Тогда следующий вопрос: почему это именно мы – Чен, Володя, Стив, Чжэн, Дараз, Од, Улоф, Донгмей, Сюин, Петр, двое проводников, двое официантов, повар, кухонные работники, машинисты, начальник поезда, кто-то еще, не знаю кто? Кто нас выбрал? И – ограничившись нашим вагоном, пересекающим континенты – есть ли между нами хоть какая-то связь? А что, если она есть, но мы не знаем о ней? Тогда единственный для нас выход – это догадаться об этой связи, обнаружить ее. В таком случае объяснится всё.
Между тем неугомонный брегет на лэптопе указывает на приближение обеда, после которого в непринужденной обстановке можно будет обсудить все поставленные выше вопросы с кем-то из со-грешников – или из со-живых. Стива такая беседа могла бы поразвлечь – и отвлечь от мыслей о покинувшей нас подруге его. Кстати, а не является ли смерть единственным способом покинуть наш ад на колесах? Или нашу жизнь на колесах?
6
Идея присматривать за теми, кто тихонько управляет миром, так меня воодушевила, что пришлось выйти в коридор: подобные состояния нужно выгуливать или хотя бы выстаивать, но не высиживать или уж особенно не вылеживать. Никого, кроме Дараза. Он стоял у окна, наблюдал быструю перемотку реальности за стеклом. Я решил сделать вид, что сильно занят, в разговор вступать совсем не хотелось: достал из кармана айфон и ткнул в одно из литприложений, намереваясь прочесть никем не замеченную рецензию на никем не замеченную – кроме рецензента – книгу. Есть какая-то отрада в погружении в подобные вещи, ведь они намекают на истинное положение дел, на настоящий баланс всего, на подлинную цену любой жизни и судьбы, прежде всего собственной. Некто тратит несколько лет жизни, чтобы сочинить увесистый том, скажем, о путешествии Сэмюэла Джонсона и Джеймса Босуэлла в Шотландию, затем другие люди тратят деньги и силы, чтобы ее издать, наконец, еще один чудак добросовестно прочитывает книгу и пишет рецензию на десять тысяч слов, странные люди в одном издании редактируют этот текст, публикуют и даже платят чудаку гонорар. Наконец, находится некто – в данном случае Ваш Покорный Слуга, – который рецензию читает. Мало того что читает, получает от этого истинное наслаждение. И вот почему. Посудите сами: если хотя бы два-три человека выказали интерес к совершенно туманным событиям в частной (ОК, и литературной тоже, так как был издан путевой дневник, но ведь его тоже никто уже сегодня не помнит!) жизни двух британских джентльменов, живших двести пятьдесят лет назад, то не исключено, что и на тебя, никому не известного сегодняшнего обывателя с культурными запросами, могут бросить взгляд-другой. Не стал бы утверждать вслед за энтузиастами, мол, ничто не уходит бесследно, но надежда хотя бы чуть-чуть наследить все-таки есть. И любое ничем не примечательное событие вроде перемещения почти дюжины случайных людей на Поднебесном Экспрессе из Китая в Европу, из Будущего в Прошлое тоже может попасть в анналы, дневники, рецензии, примечания, библиографические отсылки, во Всемогущий Гугл, в конце концов. Только в отличие от времен доктора Джонсона, когда от жизнепрепровождения людей мало что оставалось, в лучшем случае стопки исписанной бумаги, личные вещи да – крайне редко – изображения на портретах, сегодня каждый из нас взваливает на свою спину неподъёмные мешки, набитые фото, месседжами, фейсбучным резонерством, твиттерным острословием, ссылками на тебя, расшаренными другими юзерами жизни, а также мириадами образов, что остались в памяти CCTV, персональных данных, осевших в бездонных дигитальных подвалах спецслужб, да и просто вообразим себе десятки тысяч фото, сделанных посторонними, где на заднем плане запечатлелась ухмыляющаяся или мрачная рожа случайного прохожего, то есть тебя, дорогой читатель, ну если и не рожа, то нога, рука или даже тень, что вполне романтично. И при всем этом кошмарном изобилии ведь ничего не остается, ничего. Или почти ничего? Впрочем, об этом уже шла речь. Так что рекомендуется просто постоять в вагонном коридоре и почитать рассказ о том, как доктора Джонсона радушно встречали шотландцы, которых он презирал.
Оторвав взгляд от экрана, я мельком посмотрел на Дараза, а он, как оказалось, смотрел на меня. Пришлось кивнуть, убрать телефон и подойти. Разговор поначалу принял дежурный оборот.
– Завтра остановка в Y. Интересно, разрешат нам выйти на перрон, размять ноги?
– Вряд ли. Мы же прошли паспортный контроль, так что ногам нашим китайскую землю больше не топтать. Запрут в вагоне, пока поезд стоять будет. Хорошо, я не курю, а то бы взвыл – ведь здесь не разрешают?
– Я курю. И уже страшно мучаюсь. В нашем вагоне нельзя, можно в других, но они же не международные, туда не попасть. Мы взаперти.
– Поезд-ловушка!
– Но есть же и приятные стороны! В окно смотреть. Я никогда не ездил по Китаю, разве что в соседние с нашим города, да летал в Пекин. Но здесь совсем другое, смотрите, вот уже голые горы, безлюдно.
– Удивительная страна, полтора миллиарда, а людей и на улицах не очень много, а вот в этих ландшафтах и вовсе.
– Большая очень. Вообще пустой земли в этом мире много. Даже в Японии, где они на головах друг у друга сидеть, по идее, должны, да и сидят в городах, все равно вот так едешь на поезде или на машине, а вокруг никого.
– Странно. Даже у Хокусаи почти всегда присутствуют люди или хотя бы следы их присутствия.
– У кого?
– Японский художник, жил двести лет назад, Фудзияму рисовал, хотя и не только.
– О, я видел эту гору! Мне коллеги даже предложили на нее залезть, но я перед тем повредил ногу, в общем, отказался.
– Вы работали в Японии?
– Нет, к счастью, только ездил в командировки, моя компания посылала.
– Почему «к счастью»? Не понравилось там?
– Нет-нет, прекрасная страна, красивые города, но очень дорогая. Моей зарплаты не хватило бы на такую жизнь, как в Китае, тем более я же семью выписываю. В Японии я ютился бы в комнатушке, а жену с детьми ездил навещать раз в год. А здесь вот и летаю к ним нередко, и квартиру снял большую для них же, вот переедут, и старшего сразу отправлю в школу. Правда так и не решил, в какую. Не знаете ли вы…
Пришлось окунаться в теплую водичку семейных проблем, прикладной педагогики, сравнительного анализа систем школьного образования – вещей, о которых я не имею никакого понятия. Впрочем, Дараз от меня и не требовал особых познаний. Он задавал вопросы только для того, чтобы – неубедительно выразив интерес к моим шатким безрассудным мнениям по поводу того, что жить лучше отдельно, школы не нужны вовсе, а в Китае юные поколения готовят не к жизни, а к дисциплинированному несению жизненного бремени, – самому себе на них отвечать. Как человек, принявший сложное решение и не до конца убежденный в его правильности, Дараз пытался заговорить собственные сомнения, но используя в качестве фальшивого собеседника меня. О нет, меня это не раздражало, надо же как-то поддерживать социальную коммуникацию, а этот способ ничего не требует, кроме физического присутствия и редкого издавания звуков неопределенного значения. До ужина еще час, а там как-то все веселее пойдет, еда, обменяться парой слов с Сюин, понаблюдать за Володей, подсмотреть, как поведет себя почти вдовец. Затем выпивка, языки подразвяжутся, впрочем, что интересного могут сказать эти люди? Что интересного могу сказать я? Ничего.