– Батюшка мой инако на смертном одре мне поведал. Мол, стоит ему узреть красу твою, так он враз обомлеет, а ты эвон сколь ждал, – попрекнула она.
– Потому и не сказывал, что обомлел, – ответил я ей истинную правду и спохватился: – Погоди-погоди, а как же Борис Федорович мог такое говорить, если он сам задолго до своей смерти определил тебя быть моей крестной матерью? Разве она может потом выйти замуж за своего крестника? Что-то тут у тебя не совсем получается.
– Все получается, – уверила Ксения и дернула пышным плечиком. – Подумаешь, определил. То ж понарошку было, потому как он тебя куда ранее в женихи ко мне наметил.
– А потом в крестники? И как это понарошку? – окончательно запутался я.
Она заливисто засмеялась и поучительно заметила:
– А вот ты лучше посиди близ меня чуток молчком да послухай, тогда я тебе по порядку про все поведаю. Ныне мне от тебя утаивать нечего.
И поведала, периодически прерываясь, чтобы зажмурить глаза и получить новый сладкий поцелуй, на которые я не скупился.
Судя по ее рассказу, оставалось только восхищаться царем. Ох и хитер Борис Федорович, ох и мудёр.
Оказывается, едва я сознался в том, что являюсь сыном княж-фрязина Константина Юрьевича, как он тут же, даже не выздоровев, а еще лежа в постели, принялся размышлять, как бы меня обженить на своей дочке.
И ни за что бы он не разрешил мне создание полка Стражи Верных, ибо считал всю эту возню с детьми безродных глупой и бессмысленной, если бы не захотел проверить, как выглядит будущий жених в ратном деле.
Нет, в целом ему было все равно. Главное, что он уже убедился в моем уме и в том, что я стану отличной правой рукой Федора, когда тот придет к власти, а остальное мелочи. Вот он сам никакой не полководец, а все побережье Балтики, которое бездарно растерял Грозный, преспокойно вернул без особой крови, причем осуществив это всего за год.
Но тут дело было в ином – не только посмотреть, что я представляю собой в воинских делах, но и прикинуть, как лучше возвеличить, например отправив во главе огромной рати, чтоб наверняка, на какой-нибудь мелкий отряд крымских татар, идущих в очередной набег, а потом расписать мой героизм как спасителя Руси и...
Уверившись, что с ратным делом у меня все в порядке, он приступил к решению следующей задачи – выяснить мое отношение к царевне, для чего и позвал меня в Думную келью разбираться, какой жених ей лучше всего подходит. Потому и веселился, когда я отмел их всех по разным, порою откровенно надуманным предлогам.
Искренне веселился, от души.
Я слушал Ксению и кусал губы, злясь на свою несусветную тупость. Ой не зря мне хотелось еще тогда, на струге, заорать во всю глотку, чтобы кто-нибудь поднял мне веки. Каким же слепцом бывает подчас человек – уму непостижимо! А ведь я считал себя за умного...
Но в сторону веки – хоть теперь поднимают, и на том спасибо, а что с запозданием, так ничего страшного, и я вновь весь обратился во внимание.
Борис Федорович и позже, за семейным ужином, тоже смеялся, когда рассказывал, каким придирой оказался этот князь Феликс, которому все не так и все не эдак, в результате чего Ксения Борисовна опять осталась без жениха.
Дочка сидела пунцовая как мак, но довольная улыбка так и рвалась из нее резвой синичкой наружу, да с такой силой, что не удержала ее царевна и выпустила, отчего Борис Федорович развеселился еще сильнее.
Царь-то – орел зоркий, так что синичку эту мигом выглядел. Хрупка, мала и молчалива та птичка-невеличка была, но ему хватило и ее, потому что в отличие от матери он свою кровиночку не просто любил, но понимал и чуял, а потому и этого тонюсенького намека хватило за глаза.
Оттого-то он и возрадовался вдвойне, что понял – сходится у него с родной дочкой точка зрения на кандидатуру будущего ее мужа. Две стрелы из разных луков, а угодили прямехонько в одну мишень, да в самое яблочко.
Ну и как тут не ликовать, когда и он об этом женихе мечтает, и Ксюша, кровиночка ненаглядная, ангел небесный, оказывается, только о нем и помышляет.
Вот мать и впрямь ничегошеньки не поняла, а раздраженно заметила, что это уж и вовсе никуда не годится, когда какой-то учителишка выбирает жениха для царевны. Да кто он сам-то есть?! Пусть за великую милость сочтет, что его вообще приняли к царскому двору да дозволили каждодневно лицезреть особу наследника престола.
А уж коль сам государь оказывает ему такое великое благодеяние, что снисходит до беседы с ним, то тут он и вовсе должен из церкви своей лютерской не вылезать, вознося хвалу тамошнему непонятному богу за эдакое благодеяние.
Разумеется, Ксюша рассказывала это куда деликатнее, но, уже зная немного Марию Григорьевну, я уверен, что мое изложение ближе к истине, которая на самом деле выглядит еще непригляднее – умеет царица-мать красноречиво выражать свои чувства, особенно пребывая в раздражении.
– А мне-то, мне-то каково было там сиживать?! Сердце-то кровью обливалось, когда она так-то тебя хаяла, – простодушно рассказывала мне царевна. – Как же хотелось сказать, что напраслина все это, что ты такой славный, лучшее которого просто не бывает, разве что ангелы небесные, да и то...
При этом она прервала свой рассказ, оценивающе посмотрев на меня, очевидно сравнивая с ангелом.
Правда, ничего не сказала, однако, судя по удовлетворенному кивку, мне стало понятно, что крылатое небесное создание хоть и является посланцем бога, но конкуренции со мной не выдержало, о чем она благоразумно умолчала, продолжив вместо этого пересказ событий того памятного вечера.
Итог моему финансовому и имущественному положению Мария Григорьевна подвела тоже соответственный и в присущей ей яркой и красноречивой манере:
– В кошеле-то ни гроша, и поместьев ни шиша.
– Зато душа у него и чиста и хороша, – с загадочной улыбкой возразил ей Борис Федорович, зорко поглядывая за дочкой.
От таких слов царица настолько разозлилась, что выразила деликатное сомнение в адекватности нынешних умственных способностей своего супруга.
Намеком, конечно, но тем не менее.
Оказывается, нет человека на белом свете, с которым Мария Григорьевна была бы всегда тиха и кротка – характер не спрячешь.
Но государь был до такой степени доволен, что проигнорировал и это.
Более того, он, что с ним бывало крайне редко, не утерпел, видя, в каком расстройстве пребывает свет его очей, и, пожелав ее немедленно утешить, выдал свой сокровенный замысел, обнажив самый его краешек и туманно сообщив Ксении насчет своего решения с кандидатурой жениха, которого он ей наметил.
Мол, пускай у него нет не шиша. Ничего страшного. Приданое, что имеется у его дочери, столь велико, что нет нужды в его дальнейшем приумножении.
Мария Григорьевна опять-таки ничегошеньки не поняла, да и брательник Федор тоже не въехал, зато Ксюша, лебедь белая, и вторую синичку-радость упустила. Борис Федорович и ее тоже углядел.
Если бы не самозванец...
Из-за поездки в Углич – а кому еще ее доверить, как не родному зятю, в котором души не чаешь, пусть он пока и не знает, что зять, – знакомство пришлось немного отложить.
Но и тут он преследовал вполне определенную и конкретную тайную цель, ведь вначале женишка надо окрестить, а для этого соответственно настроить.
А как?
Намекнуть про дочь-невесту, которую он с превеликой радостью выдаст за князя Мак-Альпина замуж?
Нельзя.
Тогда получается, что побудительным мотивом согласия на крещение может послужить корысть будущего бракосочетания с царевной.
Нет, сам Борис Федорович был во мне уверен на все девяносто девять и девять десятых процента, но вдруг. Да и был уже пример со шведским королевичем Густавом, отказавшимся менять лютеранство на православие.
Но королевич ладно, пес с ним, а тут сын друга юных лет, да такого друга, что промахиваться нельзя и предложение следует делать, только если будешь на сто процентов уверен, что отказа не получишь.
Потому он и послал со мной не кого-нибудь, а именно отца Антония.
Простодушный священник мне не солгал, когда обмолвился, что государь не просто предупредил его о моей лютеранской вере, но и дал строгий наказ не докучать мне с нею – пусть молится как хочет.
Однако и всей правды он мне тоже не выложил, ибо второе свое поручение – всячески расстараться, дабы деликатно и мягко привести князя Феликса к истинной вере, – государь повелел хранить в строжайшей тайне.
Истинной причины этого пожелания Годунов не сообщил, зато дал понять отцу Антонию, что сделать это будет нетрудно. Мол, имеются у него точные сведения, будто князь не столь уж ревностно относится к лютерской вере, а если совсем откровенно, то и вовсе на нее плюет, напрочь игнорируя все службы и за все время даже ни разу не удосужившись посетить их храмину.
Уверенный, что у священника все получится как надо, государь даже наметил примерные сроки крещения еще до моего возвращения.
И с Квентином, оказывается – ой как жаль, что только сейчас, а не тогда подняли мне веки! – я тоже дал промах, решив, что главной причиной жуткого гнева царя было то, что послы короля Якова объявили Дугласа самозванцем.
Мол, там на юге пакостит липовый сын Иоанна Грозного, да тут еще, в самой Москве, да не просто в столице, а в ее сердце, в царевых палатах, завелся еще один.
Ничего подобного.
Это тоже в какой-то мере повлияло на решение Годунова немедленно выдать шотландца английским послам, но было далеко не первой и не главной из причин.
Основной же послужило то, что, целуя мизинец Ксении, Дуглас тем посягнул на самый сокровенный замысел Бориса Федоровича выдать свою белую лебедушку за князя Феликса, поэтому государь и... гм-гм... несколько осерчал.
– А мне о ту пору все равно было, потому как батюшка за день до того поведал, что мне у тебя крестной матерью быти надлежит, а оно ж для меня пострашнее твоей женитьбы. Так-то хошь вдали крылышко от птички-надёжи виднеться станет, вдруг да что приключится с женкой твоей, а это сразу крест, да навеки. – И она несмело провела рукой по моим волосам, словно боясь, что я, как та птица-надёжа, сейчас куда-нибудь упорхну.