Тогда он недолго думая заложил два десятка дорогих драгоценных камней у Хлуда – первого попавшегося под руку серебряника, то есть ювелира. Заложил за бесценок – все решали не часы, а минуты.
Затем он пришел отдавать деньги, добросовестно выложив их перед ювелиром. Взамен Хлуд поставил перед купцом ларец, туго обвязанный веревкой, положил на него руку и заметил:
– Но вначале возверни закладную грамотку[64].
Ничего не подозревающий Сверчок извлек и передал ее ювелиру, который тут же неспешно прошел к печке и кинул ее в огонь. Григорий, не обращая внимания, меж тем разматывал веревку, а когда открыл шкатулку, то обалдел – в ней вместо сапфиров и лалов лежали обычные камни.
Он изумленно уставился на них и услышал невозмутимое:
– То ларец возвертаю, а камни я тебе ранее отдал. У меня и видоки на то имеются.
На суде Хлуд с невозмутимым видом заявил то же самое, выставив трех свидетелей, которые в один голос подтвердили, что да, возвращал серебряник камни при них, они хорошо это помнят, да и день возврата назвали дружно, даже оснастив передачу заклада кое-какими подробностями – выпивкой двух чар хмельного меда и так далее.
– А я уж поначалу вовсе приуныл. Ну, мыслю, худо дело. Супротив видоков не попрешь, к тому ж царевич и вопрошал их всего ничего, а опосля и вовсе повелел тебе увести их с суда да на братца мово напустился, – с улыбкой припоминал купец.
Да, именно так все и было, причем увел я их вместе с самим ответчиком, потому что оставался последний шанс припереть Хлуда к стенке.
Увы, но те коварные вопросы, что мы заготовили заранее, свидетелей в тупик не поставили. Они четко описали вид ларца и его размеры, который купец якобы на радостях забыл у Хлуда, а также камни, что в нем находились, и при этом ни разу не сбились – не иначе как Хлуд показывал им и шкатулку, и ее содержимое.
Более того, они в точности описали и мешочек, куда Григорий якобы сгреб свои камешки, высыпанные ювелиром из ларца на стол, чтобы купец посчитал их количество.
Но ведь ясно же было, что Хлуд врет. Не станет купец, выкупивший свои камни, ни с того ни с сего требовать их заново. Да и сама передача тоже подтверждала логику наших рассуждений, ибо звучала насквозь фальшиво – с чего бы Сверчок стал пихать камни в мешочек, когда вот он, его ларец.
Вдобавок и репутация у этого Хлуда та еще.
Ювелирным делом он почти не занимался, предпочитая давать деньги в рост, да и среди свидетелей отчего-то ни одного серебряника не было, то есть не позвал он в видоки ни одного своего коллегу по ремеслу.
Словом, как мы с Федором вычислили, явно припахивало статьей пятьдесят восьмой Судебника – мошенничество. Только как его доказать, если исходя из имеющегося расклада Хлуд прав?
А ведь Федор еще перед началом заседания предупредил обоих, что дает им последнюю возможность поладить миром, и, уверенный в том, что мы с ним сумеем изобличить жулика, заявил, что ныне затребует с виновного противень против истцова[65].
Теперь же мало того что получалось, как ни верти, а надо выносить решение по закону, а не по справедливости, так вдобавок пришлось бы еще и ободрать Григория как липку, оставив его, по сути, чуть ли не без штанов – сумма иска была о-го-го, соответственно, и «противень» выходил изрядный.
И как тут быть?
Тогда-то меня и осенило, после чего я склонился к Федору и шепнул:
– Пока тяни время и терзай обоих вопросами, а мне повели отвести видоков и ответчика в сторону и взять с них честные грамотки.
Последнее было сугубо моим изобретением.
Так мы назвали расписки, в которых каждый свидетель предупреждался об ознакомлении в ответственности за дачу ложных показаний и о наказании в случае чего. Наказание устанавливалось разное, в зависимости от дела. Здесь оно было имущественным, так что в случае обнаружения лжесвидетельства каждый видок обязался уплатить четверть иска – половина суду, а половина в пользу оклеветанного.
И пока царевич задавал истцу вопросы, уточняя и переуточняя разные несущественные детали, я быстренько развел Хлуда и его свидетелей по разным комнаткам, приставив стражу и по одному подьячему для записи их ответов, и потребовал описать, где происходила передача камней и денег, а также что было из одежды на присутствующих и какого цвета, причем не только на ювелире и Сверчке, но и на них самих.
Тогда-то все и прояснилось до конца.
Вначале, когда подьячий оглашал показания первого из свидетелей, народ недоумевал – при чем тут хозяйская светлица и какое отношение к делу имеет цвет штанов и кафтана у Хлуда и Сверчка, а тем более у самих видоков. Начиная с показаний второго свидетеля люди стали догадываться, в чем дело. Когда оглашались третьи – в толпе гудели и сдержанно посмеивались, а на четвертом – ответы самого ювелира я мстительно оставил напоследок – народ стал откровенно ржать.
Еще бы не смеяться.
Оказывается, передача ларца состоялась в двух разных местах – двое свидетелей назвали хозяйскую светлицу, последний и сам Хлуд – трапезную.
Но это еще ерунда по сравнению с одеждой.
Тут и вовсе получился дикий разнобой. Особенно досталось многострадальному Сверчку, на котором были штаны синего, зеленого, черного и красного цвета, да и на остальных тоже кафтаны и штаны с сапогами, образно говоря, переливались всеми цветами радуги – то они коричневые, то огуречные, то…
Словом, мы в очередной раз докопались до истины, и вновь народ ликовал от мудрости царевича, и шапки опять полетели вверх, а воздух содрогался от громогласного «Слава!»…
Теперь мне припомнился и сам Савел.
Даже странно, как это у меня напрочь выскочило из памяти его лицо. Возможно, потому, что на брата он совсем не походил, вот я и не обратил особого внимания на мужичка, который, стоя за стрелецким оцеплением позади Григория, постоянно суетливо всплескивал руками и сокрушенно повторял: «Господи, да как же так-то?! Да нешто так можно?! По-божески надобно-то, по совести».
Да еще время от времени жалобно глядел, причем не на царевича, а именно на меня.
Особенно он активизировался ближе к концу, когда чаша судейских весов, судя по всему, вроде бы начала клониться в пользу Хлуда.
Вообще-то мы с Годуновым всегда для вящего эффекта старались сделать именно так, чтоб крутой поворот в финале выглядел еще эффектнее, а тут сам бог велел, ибо Федор в отсутствие видоков и Хлуда, устав задавать одни и те же вопросы, принялся распекать Григория.
Вспомнилось мне, и как он после оглашенного Годуновым приговора радостно, то и дело вытирая слезы умиления и чуть ли не подпрыгивая от переполнявших его чувств, обращался к стоящим поблизости него людям – без разницы, то ли они простые зеваки, то ли стрельцы, то ли мои гвардейцы, и, тыча пальцем в сторону царевича, поучающе приговаривал:
– Вота как надобно-то! Вота яко по совести-то! Ай да мудёр Федор Борисович!
Он и тут, на струге, суетился без меры, требуя, чтобы слуги несли все, что только припасено в дорогу из самолучшего, потому как ныне самый красный для него денек и дороже, чем князь Федор Константиныч, гостя уже быть не может, по крайней мере в ближайшее время, поскольку до Костромы он ранее осени не доберется, а уж там как бог даст.
Но как нет худа без добра, так и нет добра без худа. Плюнув на свои товары и попросив Федула и третьего из купцов – молчаливого Семена Мыльникова подсобить его приказчикам по их разгрузке и прочему, он увязался за мной в Старицу, хотя туда от Твери не меньше семидесяти верст водного пути.
Дескать, он давно собирался помолиться в Успенском монастыре. Мол, батюшку его звали Василием, а там, в обители, как раз есть надвратная церковь во имя священномученика Василия Анкирского.
Врал, конечно. Просто не хотелось расставаться с дорогим гостем, вот и…
Пришлось и впрямь катить туда. Правда, взамен он, стоило мне заикнуться о желании прикупить еще один струг, дабы не так часто останавливаться для покупки припасов, широким жестом гостеприимного хозяина простер руку в сторону каравана.
– Все одно – половину распродам в Твери, потому выбирай, какой из стругов тебе глянется. Хошь, насад подарю, а хошь, набой али байдак. Ежели не мой по сердцу придется, а тот, что Федулу али Семену Мыльникову принадлежит, на свой выменяю, потому любой выбирай, окромя… – Он замялся, но тут же, отчаянно махнув рукой, добавил: – Да и дощаник подарю, коль что.
Про деньги он и слушать не хотел, заявив, что за учиненное тогда мною и царевичем на суде он не один, а половину имеющихся стругов отдал бы. А потом, в точности как некогда Игнашка, заметил, что не пожалел бы и последнего рублевика, дабы вновь повторить тот сладостный миг торжества справедливости.
Впрочем, помнится, тогда в пользу Григория помимо возвращенных камней была присуждена изрядная пеня, которая составила примерно вторую стоимость камней, что сейчас и подтвердил Савел.
– Ныне, почитай, половина мово поезда[66] на оную пеню прикуплена, – заявил он мне и протянул с легкой укоризной в голосе: – А ты – деньги…
Дощаник я брать не стал, великоват, да и ни к чему наглеть, вон как хорошо он отделал свою каюту, так что совместными усилиями мы с ним выбрали гораздо скромнее – аккуратный, ладный струг, который купец почему-то назвал белозеркой. Для моего путешествия в Москву пять пар весел именно то, что нужно.
Его, как клятвенно пообещал купец, в Твери разгрузят в самую первую очередь и пригонят прямо к монастырю, пока я буду там находиться.
Как ни крути, а получалось, что придется навещать бывшего патриарха Иова.
А куда деваться-то?
До бывшего главы русской православной церкви, еле передвигавшего ноги и почти ничего не видевшего – и куда такого возвращать, как предлагал Годунов? – мы с настоятелем монастыря архимандритом Дионисием достучались не сразу. Иов ко всему прочему еще и недослышал.