Меня окрыляла уверенность в том, что я принял правильное решение. Я не мог представить себе брака ни с кем, кроме Бьянки. Моя подруга Регина сказала мне: «Для человека с ужасными суждениями ты неплохо справился с самым важным решением своей жизни». Но помимо этого было и еще кое-что. Моя увлеченность буддистской литературой приносила плоды. В течение всего уикенда я заставлял себя остановиться, оглянуться и вкусить момент, пока он длился. Это были мелочи – я бегал на побегушках у Бьянки, помогал ей, например, разложить в комнатах гостей тщательно подготовленные подарки. И мне это нравилось. Или меня оставили с моей невыразимо очаровательной племянницей Кемпбелл, пока все ушли обедать. Она сидела на моем колене и довольно агукала, а я ел чизбургер, стараясь не капнуть кетчупом ей на голову.
Были и большие, значимые моменты, как, например, сама церемония. Или чудесная речь шафера, моего брата. Он сорвал овации, безжалостно высмеяв меня. «Излишняя обеспокоенность Дэна собственным здоровьем, – сказал он, – была замечена. Ходили слухи, что мировая юстиция подумывает убрать здоровье Дэна из списка вопросов». Взрыв смеха.
Следующая шутка из его сатирического монолога оказалась пророческой. «Эта ипохондрия, – сказал он, – на самом деле симптом еще большей проблемы – Дэн уникальный случай человека, охваченного беспокойством, на его фоне даже Вуди Аллен выглядит буддистским монахом».
Как только я вернулся домой после свадьбы, беспокойство снова заявило о себе. Это случилось после ситуации на работе, с которой я не мог справиться буддистскими методами.
Однажды пятничным вечером я бросил взгляд на телевизор в своем кабинете и увидел, что Дэвид Мьюир ведет «Мировые новости», будничный выпуск, главную передачу, до которой меня допустили всего один раз. Хуже всего было то, что это получалось у него чудовищно хорошо. Я сделал тройное сальто «сравнивающего разума», «обезьянего ума» и «прапанча». Гребаный Мьюир сделал меня. Он гораздо лучше, чем я. У него такие густые волосы. Я пропал.
Ко всему этому добавилось чувство вины. Я чувствовал себя ужасно из-за того, что завидовал парню, который всегда меня поддерживал. Я хотел бы просто поболеть за него.
Этот эпизод снова поставил ребром все мои трепещущие вопросы о буддизме. Не могу ли я иногда завидовать? Не могу ли я тревожиться из-за того, что он получил этот шанс, а не я? Может ли зависть быть топливом, позволяющим добиться успеха и сохранить его? Разве нельзя совместить «плату за безопасность» с «познанием риска»?
Согласно социологическим опросам, более 50 % американцев не верят журналистам. Но по факту люди нам перезванивают.
Вскоре после звездного часа Мьюира в «Мировых новостях» я раздобыл телефон офиса Марка Эпштейна и оставил ему сообщение. Я сказал, что я репортер и его большой поклонник и спросил, может ли он со мной встретиться. Он сразу же перезвонил мне и согласился.
Примерно через неделю после звонка (или через 8 месяцев после открытия Экхарта Толле) я сел в такси и поехал на встречу с буддистом-психоаналитиком в Трибека Гранд отель, который находился всего в нескольких кварталах от его офиса.
Ресторан отеля был не к месту шикарным для двух мужчин среднего возраста, желающих поговорить о восточной духовности. Когда я приехал, Эпштейн уже ждал в баре, который располагался в атриуме с семью этажами, нависающими над головой. Я легко его узнал. Он был чуть старше, чем на фотографии на обороте книги, но выглядел гораздо младше своих 55 лет. Его зачесанные назад волосы слегка седели, но никакого намека на лысину не было (я всегда обращаю внимание на эти вещи). На нем была просторная ветровка и футболка. Он тепло меня поприветствовал, у него был мягкий голос. Возможно, это было следствием того, что он провел много лет в одной комнате, разговаривая с людьми об их проблемах.
После предисловия – заказа пива и моей ужасной привычки рассказывать каждому, у кого есть медицинское образование, о своей врачебной родословной и жене-докторе – мы перешли к делу.
Я уже привык к разговорам с учителями самопомощи, поэтому сразу спросил Эпштейна, изменилась ли его жизнь раз и навсегда, когда он принял буддизм. На долю секунды он посмотрел на меня как на сумасшедшего. Он, конечно, не рассмеялся, потому что был слишком воспитанным для этого. Вместо этого он сказал, что, как и любой человек, он бывает злым, грустным или зацикленным на чем-нибудь. Он переживал все эмоции, и позитивные, и негативные.
– Вы способны всегда жить настоящим?
– Ээ, скорее я стараюсь понимать, в каком окружении нахожусь, – сказал он, но потом признался, что у него не всегда получается.
Я решил подвести его к буддистской метафизике.
– Вы верите в реинкарнацию? – спросил я.
– В ней нет ничего плохого, – ответил он, пожав плечами. Этот человек не был догматичным.
Меня внезапно осенило, что в моих руках новый неизвестный науке вид: совершенно нормальный человек. Мне показалось, что Эпштейн – это анти-Толле и анти-Чопра. Не гуру в распространенном смысле этого слова, а просто парень, с которым можно пропустить по стаканчку.
Мы поговорили о его биографии. Он тоже вырос возле Бостона. Его отец тоже был врачом. У него не было невероятной истории а-ля Толле или Чопра. Никаких внезапных духовных пробуждений посреди ночи, никаких голосов. Он открыл для себя буддизм после того, как записался на курс «Введение в мировые религии» на первом курсе колледжа, потому что туда ходила девушка, которая ему нравилась. Его увлечение этой девушкой быстро прошло (хотя он встречался потом с ее соседкой по комнате, и это было немного странно), а вот интерес к дхарме остался. Всю жизнь он сражался с чувством пустоты и нереальности, и не мог понять, значит ли что-нибудь его существование.
Я рассказал ему о том, что пришел к буддизму с противоположной стороны. Возможно, это неудивительно для человека, работающего на телевидении, но мне никогда не приходил в голову вопрос о значимости существования. Я никогда не ощущал себя пустым или нереальным. «Наоборот, – сказал я. – Я чувствую себя слишком реальным. До сих пор не могу отделаться от детской уверенности в том, что мир вокруг создан для моего блага, и ничто не происходит за пределами прямой видимости. Может ли это помешать мне быть буддистом?»
Его это позабавило. «Конечно, нет, – ответил он со смехом. – Ваша личность отличается от моей. Когда я об этом думаю, я занимаю позицию интроверта. Вы же говорите как экстраверт, и у вас есть энергия, энтузиазм и задор». Буддизм, сказал он, подходит обоим типам личности.
Я спросил, что должен знать новичок, чтобы углубиться в этот мир. Вообще-то я не хотел становиться буддистом, я просто хотел подавить свое эго. Эпштейн рассказал мне, как после вводного курса религии в Гарварде он познакомился с группой молодых людей, интересующихся восточной духовностью. Многие из них потом стали влиятельными преподавателями и писателями и популяризовали дхарму в Америке. Он предложил мне почитать некоторые книги и назвал фамилии. Я быстро записывал в телефон и обратил внимание на то, что почти все фамилии были еврейскими: Голдштейн, Гольман, Корнфельд, Зальцберг. «Это целая субкультура», – сказал он. У группы даже было свое название: Джю-Бу[30].
Звучало потрясающе. Они встречались в престижных северо-восточных университетах, а также во время безбашенного веселья по всему субконтиненту. Марк предполагал, что многие из этих молодых евреев выросли в далеком от религии окружении, поэтому чувствовали какую-то духовную дыру в своей жизни. Было признано, что культурная предрасположенность к волнению также стала поводом их коллективного тяготения к буддизму. Последующие десятилетия Джю-Бу сыграли важную роль в передаче мудрости Востока в понятном для западной публики виде. В основном они сделали ее менее иерархичной и молитвенной. Марк упомянул, что он и его товарищи проводят семинары, посвященные буддизму. «Походите на какие-нибудь из этих мероприятий, – посоветовал он, – пока Вам не станет скучно».
Я рассмеялся. Мне нравился этот человек. Его фотография не вызвала у меня интереса, а он оказался тем, кто мог стать моим другом. Мы, конечно, странно смотрелись рядом. Он был на 20 лет старше меня и гораздо симпатичнее. Но мы могли найти общий язык. Он был профессиональным слушателем, а я – профессиональным оратором. У нас была Бостонско-Нью-Йоркско-еврейская культурная общность. Он не был непонятным, как Толле или Чопра. Он мог бы быть моим дядей. Я хотел с ним подружиться, но еще больше я хотел получить то, что у него было. Не какое-то неловкое якобы неразрушимое самообладание, а простая уверенность. Он не отрицал свою нервозность, но считал ее забавной, а не мучительной.
В этот момент разговора – по крайней мере с Толле или Чопрой – я бы уже попросил практического совета и получил в ответ целую кучу бесполезных слов. Доктор Эпштейн же мог выписать вполне четкий рецепт. Этим буддисты в корне отличались от гуру самопомощи – у них действительно был план. И это не было трюкачеством: не требовало участия в дорогих семинарах или любого другого вложения денег. Это было бесплатно. Требовалось только решительное внутреннее движение в стиле джиу-джитсу, которое позволяло оказаться прямо перед мерзавцем в твоей голове и мирно его обезоружить.
Однако была одна большая проблема. Я отказался принимать этот план.
Сила негативного мышления
Моя все более усиливающаяся неприязнь ко всему, связанному с Нью-Эйдж и хиппи, началась еще в середине 70-х, когда мне было 5 лет. Мои родители, еще не совсем оправившиеся после Эры Водолея[31], послали меня в класс детской йоги в местной начальной школе. Я пришел туда в «тафскинз» (это такие детские джинсы, которые невозможно было порвать). Учительница, которая осталась в моей памяти похожей на мечтательного богомола, объявила мои штаны недостаточно эластичными для упражнений. Прямо перед остальными детьми она заставила меня снять их и делать «приветствие солнца» в чудесных белых трусиках.