Мои детские травмы включали в себя также обязательные поездки на природу и походы в заплесневевшие магазины здорового питания. Потом все усугубилось годами в колледже Колби – маленькой свободной школе искусств в центре Мэн, где парни из Массачусетса и Коннектикута в банданах и спортивных кедах заставляли меня слушать бесконечное бренчание гитары Джерри Гарсии.
Из-за всего этого с буддизмом у меня были непростые отношения. Эпштейн и остальные говорили, что единственным способом победить «обезьяний ум», принять скоротечность и избавиться от привычки привязываться к преходящему, была медитация. И я даже не думал следовать этому совету. Медитация в моем понимании собирала в себе все самое ужасное, что сопровождало здоровый образ жизни. Я представлял себя сидящим со скрещенными ногами (из-за отказа от йоги я был гораздо менее гибким, чем я хотел бы быть) в комнате, пахнущей грязными ногами, в группе «практикующих», стучащих в колокольчики, всматривающихся в хрустальные шары, мычащих «ом» и пытающихся слиться с какой-то липкой космической субстанцией. Мое отношение прекрасно выражал персонаж Алека Болдуина в сериале «Студия 30»: «Медитация – это просто потеря времени, как изучение французского или поцелуи после секса».
Мое сопротивление также подкрепляла слабая способность концентрировать внимание (да-да, именно поэтому я и пошел работать на телевидение). Было очевидно, что мой уникальный ум – в лучшем случае стрекочущий, в худшем – бушующий – не мог остановиться и перестать думать.
Я мог бесконечно стоять в этом тупике перед дхармой, но через месяц после встречи с Эпштейном я пошел к психологу. Я не хотел рассказывать доктору Бротману о своем интересе к буддизму, потому что так же, как и я, Бротман не переносил слюнявых сантиментов. Это нас объединяло. Когда же я раскололся, он в ответ рассказал о своем бывшем коллеге из Гарварда, который написал бестселлер о пользе медитации. Бротман полагал, что это могло бы мне пригодиться.
– Я думаю, что это не для меня, – сказал я. Но когда я стал переваривать его неожиданный ответ, я вслух припомнил, как в день нашего знакомства он упомянул породистого жеребца, чтобы объяснить, как человек с моими психологическими трудностями должен не только отказаться от наркотиков, но и заниматься какой-нибудь мысленной и физической тренировкой, чтобы сохранить баланс.
– Вы думаете, что медитация будет мне полезна, потому что, как Вы раньше говорили, мне нужно тренировать себя как породистого жеребца?
Он рассмеялся и покачал головой: «Я не говорил „породистого“, я сказал „благородного“».
Просто слова. Не важно. Что ж, я все-таки прочитал книгу, которую написал его друг, тоже доктор. Теория этого доктора состояла в том, что в современной жизни мы слишком часто включаем древний механизм «бей или беги». Мы реагируем агрессивно в пробках, разговорах с начальством и во многих подобных ситуациях. По его словам, такая реакция была одной из причин участившихся болезней сердца. Даже если конфликт незначителен, наше тело не знает об этом и выбрасывает в кровь гормоны стресса, как будто речь идет о жизни и смерти. Доктор провел исследования, показавшие, что медитация может обратить последствия стресса и снизить кровяное давление. Это очень воодушевило обеспокоенного ипохондрика внутри меня.
Я прочитал несколько других книг о том, что из себя на самом деле представляет буддистская медитация, и узнал, что не обязательно носить балахоны, петь строчки на санскрите или слушать Кэта Стивенса. Возможно, мои предубеждения были не более, чем очередным примером моей склонности делать оценочные суждения? Моя оборона ослабла.
Ретрит
Это было самым длинным и самым сильным опьянением в моей жизни. Но началось оно с похмелья.
Что я действительно осознаю, так это захвативший меня ужас.
Я сижу в кафе в Сан-Франциско и последний раз ем приличную еду перед отправкой в концлагерь дзена. Одновременно я листаю информационные брошюры из центра медитации. Это место называется «Спирит Рок» – звучит как оккультная версия «Фреггл Рок»[32], населенная куклами, гадающими на кофейной гуще. Текст брошюры до отвращения приторный: «Ретрит проходит в священном месте, защищенном от окружающего мира, чтобы участники могли успокоить разум и открыть сердце».
Согласно брошюре, можно «занять любую комнату» на одного или двух человек. Я прокручивал в голове неприятные картины возможных соседей-хиппи с седыми волосами, собранными в пучок. Повара «заботливо приготовят» вегетарианскую еду. Нам будут каждый день назначать «работу йогов» по хозяйству, на кухне или «звон в колокольчики», что бы это ни означало. Прилагался внушительный список «Чего не нужно брать с собой», который, кажется, написали в 1983 году. Среди прочего он включал в себя часы с будильником и плееры. Ретрит будет проходить в «величественной тишине», что предполагает отсутствие общения друг с другом и внешним миром, за исключением экстренных ситуаций.
Целых 10 дней без единого слова – то, за что цеплялись все, кому я рассказывал о ретрите. Люди, которым я осмеливался признаться, всегда спрашивали одно и то же: «Как же ты проживешь так долго без общения?» Как ни странно, молчание меньше всего меня беспокоило. Я не думал, что там будут люди, с которыми мне так уж захочется поговорить. По-настоящему меня пугали физическая боль и скука ежедневной медитации с утра до вечера на протяжении 10 дней. Для человека со слабой спиной и хроническим неумением сидеть спокойно, это должно было стать не самым приятным отпуском.
Я вызываю такси, дорога на север в округ Марин занимает час. Когда мы едем через пролив, я чувствую себя ягненком, который сам идет к жертвеннику. Я получаю сообщение от Сэма, который завидует тому, что мне предстоит пережить. Он безупречно рассчитал время. Меня ободряет напоминание о том, что эти ретриты оставляют бесценный опыт. Я даже недавно читал о них статью в «Нью-Йорк Таймс», которую написал Роберт Райт – профессор философии Принстонского университета, а также полемист, брюзга и агностик, не верящий ни в какие мистические вещи. Райт писал, что обрел «возможно, самый замечательный жизненный опыт» своей жизни на подобном ретрите, нашел «новый вид счастья» и пережил «момент знакомства с ящерицей».
При этом никто не гарантирует каких-то больших прорывов, в духовных кругах их называют «пиковое переживание». Единственное, что несомненно будет – и это подтверждал Сэм – тяжелое испытание первых дней. Классический империализм разума: я бросаюсь сразу во второй или третий день, воображая себя замкнутым и несчастным.
Мы приезжаем в Спирит Рок примерно в четыре часа вечера. Когда мы сворачиваем с шоссе на дорогу до лагеря, я замечаю дорожный знак с надписью: «Доверься президенту».
Боже праведный.
Но какое же красивое место! Оно похоже на пейзажи французских импрессионистов. Нас окружают холмы, покрытые золотистой травой, выжженной солнцем, тут и там на них торчат островки ярко-зеленых деревьев. Центр представляет собой ряд стоящих на холме симпатичных деревянных домиков с японскими крышами.
Я захожу с чемоданом в главный кабинет и замечаю первых коллег по медитации. Они очень солидно носят бейджи Национального Общественного Радио, а также носки с сандалиями.
Мы распределяемся по комнатам и получаем «работу йогов». Я начинаю понимать, что «йогами» здесь называют медитирующих. Мне говорят, что я буду «мыть котлы».
Аллилуйя: мне досталась комната для одного человека на втором этаже одного из четырех общежитий. Жилье скромное, но не ужасное. Небольшая кровать стоит возле окна. Белые стены. Коричневый ковер. Зеркало и раковина. Общая ванная комната внизу.
В шесть часов ужин – и мой первый шок: еда превосходна. Соус из гороха, свежий хлеб, салат с отличной заправкой и укропом, суп из свежих кабачков.
Я жду своей очереди, нагружаю тарелку и оказываюсь в неловкой ситуации а-ля школьная столовая, когда непонятно, куда нужно сесть. Нас примерно сто человек. Толпа состоит в основном из седых бэби-бумеров. Многие из них, очевидно, знакомы – наверное, они постоянные участники групповых медитаций на западном побережье. Нам еще не запретили разговаривать, поэтому все беззаботно болтают.
Я замечаю двух чернокожих женщин и четверых молодых людей, двое из которых азиаты. Есть пара женщин-инвалидов в колясках с электродвигателями. У этих колясок на удивление жестокие названия вроде «Jazzy»[33] и «Rascal»[34].
Я нахожу свободное место возле милой пожилой пары, которые заводят со мной беседу. Я делюсь своими опасениями о том, что первые дни будут суровыми. Дама ободряет меня, говоря, что это не так тяжело: «просто как смена часового пояса».
Когда мы заканчиваем есть, к нам обращается главный повар по имени Мэри, веселая женщина с лицом херувима и короткими каштановыми волосами. Будет три приема пищи: завтрак, обед и легкий ужин. Есть правила: нельзя приносить еду в комнаты, нельзя заходить в обеденный зал, пока повар не даст сигнал колокольчиком, после еды нужно выстроиться в линию и положить свои тарелки в пластиковый контейнер для посудомойщиков. Для строгих веганов есть специальная зона «простой пищи». Для людей с особой диетой есть полка, на которой можно хранить свой запас пророщенной пшеницы или чего-то еще. Мэри была вопреки ожиданиям не так уж строга. Я представлял себе буддистскую сестру Рэтчед[35]. «Я надеюсь, что вы будете относиться к обеденной зоне как к своей собственной кухне», – сказала она, и, кажется, действительно так думала.
Церемония открытия проводится в зале для медитаций, который расположен в элегантном строении на выступающей из земли скале чуть меньше, чем в сотне метров от общежития. При входе все снимают обувь и оставляют ее в маленькой прихожей. В просторном светлом зале полированный деревянный пол и много окон. Спереди стоит алтарь со статуей Будды, перед ним около дюжины ковриков разложены аккуратными рядами. Многие пришли пораньше, чтобы занять себе место и построить своеобразное гнездо для медитации из маленьких деревянных лавочек, круглых подушек, называемых «дзафу», и тонких шерстяных пледов. Они сидели с закрытыми глазами скрестив ноги в ожидании начала. Эта картина посылает мой «сравнивающий разум» в свободное плавание. Я в стане врага.