Подошвы из микропорки. Как вы смеете?! Барон и мечи Великого Могола — страница 1 из 3

Гюнтер Лофлёр, Джон Кризи, Шарль ЭксбрайяЗАРУБЕЖНЫЙ КРИМИНАЛЬНЫЙ РОМАН

Гюнтер ЛофлёрПОДОШВЫ ИЗ МИКРОПОРКИ

I

Ряд — это длинная улица, почти бесконечная. Во всяком случае она такой кажется Эдгару в его теперешнем настроении — смеси злобы и страха.

На краю тротуара сидит мальчик, вспотевший от игры, усталый. Ему-то хорошо отдыхать в тени дома — он маленький и не понимает, как следует вести себя в мире взрослых.

Эдгар бежит через проезжую часть на другую сторону улицы. Там светит солнце. Он ни разу не оборачивается, даже не слышит преследователя с отвратительно мягкими подошвами ботинок, но точно знает: человек с микропористыми подошвами всегда позади и скользит за ним через дорогу, словно тень.

Ряд — длинная улица, но не самая длинная улица в мире, тем более не бесконечная. «Счастье, что здесь рядом угол, — думает Эдгар. — Если я сверну, окажусь на другой улице. Тогда преследователь на микропорках останется ни с чем».

Но у «Шмидта и Хантера» длинные руки. Они не скоро отстанут, если человек вроде Эдгара Уиллинга тащит через Франкфурт в безобидно-красивом портфеле опасное оружие, бомбу, которая, взорвавшись, всклубит огромную тучу пыли и развеет миллионное состояние «Шмидта и Хантера». Чтобы этого не случилось, человек на микропорках работает на Бертона, а Бертон работает на «Шмидта и Хантера», только, конечно, работает по-другому. Бертон — это кисть руки, человек на микропорках — мизинец, но оба — часть длинной лапы, неустанно тянущейся вслед Эдгару Уиллингу за его портфелем.

Человек Бертона спешит за спиной, ступает мягко и пружинисто, как кошка. Когда Эдгар заглядывает в витринное стекло, он отчетливо видит на мостовой покачивающуюся фигуру.

Скоро появится парк с тенями, скамейками и детьми, копошащимися в кустах и ищущими пасхальные яйца. Потом снова улица, новый угол, другая улица и, наконец, отдельно стоящий дом.

Эдгар чувствует: ему удастся перехитрить человека в микропорках. Он обходит здание, открывает дверь, встает в прихожей дома и ждет, пока человек пройдет мимо, затем поворачивает обратно.

Эдгар переходит на трусцу, начинает бежать, люди смотрят ему вслед. Наверно, они удивляются и ломают голову, куда может бежать человек в пасхальное воскресенье.

Неожиданно он оказывается в аллее, затем на авеню, как говорят у него дома. С противоположной стороны отходит трамвай. Возле остановки стоит женщина и мальчик в матроске.

Мальчик смеется, вытирает ручки о белую рубашку и изумленно раскрывает глаза.

— Мама, а пасхальный заяц тоже ездит на трамвае?

— Иногда ездит, — отвечает дама и берет мальчика за руку. — Например, если ему нужно очень быстро убежать или если он не хочет, чтобы pro увидели дети на улице.

— Простите, — бормочет Эдгар. — Вы стоите прямо на пути.

Тому, кто торопится так, как он, нельзя упускать трамвай. Пока приедет следующий, человек на микропорках снова появится или Бертон проедет мимо в черном «мерседесе» и начнется все по новой: побег и преследование.

Зато как замечательно ощутить спиной мягкую обивку сиденья, сделаться совсем маленьким, откинуться назад и вообразить, как преследователь на микропорках мечется по мостовой, безнадежно запутавшись в следах!

На третьей остановке Эдгар высаживается и ждет, пока трамвай отъедет. Но когда он хочет перебежать на другую сторону улицы, замечает, что слева от него, там, куда едет трамвай, навстречу ему мчится широкий шестиместный автомобиль — машина Бертона. За его окном Эдгар узнает тонкое выбритое лицо с постоянно красными глазами.

Эдгар недовольно отступает на пешеходную дорожку и ждет — чего, он не знает сам, может быть, чуда. Он стоит так открыто и незащищенно, как мишень на ярмарке. Раньше проводились ярмарки — когда он был маленьким мальчиком и жил с родителями в Галле. На ярмарках было очень весело. Он хорошо помнил.

Справа дерево, за ним — второе, в их тени — стойка афиши. Эдгар делает несколько шагов и поднимает воротник пальто — нет, не потому, что холодно, наоборот, ему ужасно душно и жарко, но за поднятым воротником он чувствует себя лучше, почти в укрытии. Человек с поднятым воротником напоминает лошадь с шорами. Он выглядит смешно и неловко. «А плевать, что неловко», — думает Эдгар.

Теперь он стоит, вперившись глазами в стойку афиши, словно близорукий человек, забывший очки, и чувствует на лице прохладу бетона. Он бездумно рассматривает плакаты. В «Вечной лампаде» танцует Меньшикова. Зачем здесь Меньшикова? Буквы огромные и нечеткие. Они танцуют, расплываются. В висках ломит. Эдгар закрывает глаза. Бумага пахнет клеем и красками. Зачем здесь Меньшикова, Элеонора Федоровна Меньшикова, дочь Федора Борисовича Меньшикова? Именно в «Вечной лампаде», в этой «конечной остановке разумного существования», как любит выражаться Вендлер? Меньшикова, «черная роза Бостона» с двумя-тремя серебряными нитями в волосах, «газель Парижа», чуть-чуть полноватая в бедрах, возвеличенная газетами лучшая балерина столетия. — Зачем здесь она? Неужели ее уже смешали с грязью? Что ж, такое бывает. В наше время жизнь быстра, ценности меняются с космической скоростью.

Эдгар прижимает лицо к бетонному столбу. Плакат с устало улыбающейся, рано отцветшей «розой Бостона» приятно мокр и свеж.

В ведьмин котел его чувств капает чей-то голос, замешанный на слизи и моторном масле, назойливый и фальшиво-мягкий:

— Смилуйтесь, мистер Уиллинг, дайте бедняге прикурить. Воскресенье без сигареты — как танец Меньшиковой без секс-грампластинки «Шмидта и Хантера».

На этот раз Эдгар видит человека на микропорках на кратчайшем расстоянии перед собой. Его взгляд скользит по бледным одутловатым щекам и застревает на паре водянистых выпуклых глаз. Что за человек этот тип с толстыми щеками и глазами навыкате? Деградировавший академик, уволенный чиновник, обанкротившийся бизнесмен? В любом случае он из тех, кто привык предъявлять претензии и, перемолотый жерновами пресловутого двадцатого века, сброшенный в навозную яму, бьется теперь, чтобы с помощью Бертона добыть себе денег и встать на ноги.

Из района Бергена долетает мягкий ветерок. В горах теперь красиво. Там цветут миндальные деревья, благоухает первая сирень, в вишневых садах ветки облепляет ослепительно-чистая белизна. На телевизионных антеннах весело щебечут скворцы. А здесь, в самом центре города, в тени оклеенной плакатами стойки, начинается сражение. «Шмидт и Хантер» переводят в наступление свою армию для подавления безумно-отважного смельчака, решившегося выступить наперекор воле сильных мира сего.

«Дальше! — думаю Эдгар. — Вот и я стою теперь за кулисами отвратительного театра». Он прижимает к боку портфель и отворачивается. У кожи успокаивающе-терпкий запах. Прохожие щурятся на солнце и вытирают лбы. По какой причине, по какому праву они потеют? Для них кругом мир. Что они понимают в войне, которая, невидимая, бушует у них перед глазами? Если б они все знали и понимали, Эдгар смог бы первому встречному сунуть в руки портфель с бомбой, и тот, наверное, взял бы его и передал дальше, как эстафетную палочку. Но поскольку люди совершенно не в курсе дел, и им невозможно объяснить все на месте, Эдгару не остается ничего иного, кроме как предпринять попытку прорыва. Если ему удастся прорваться к Шульцу-Дерге, это уже будет половина победы, если не вся.

Твердо решив все поставить на карту, он оставляет толстощекого возле стойки и медленно пересекает улицу. Справа приближается широкий черный «мерседес». Автомобиль проезжает мимо него совсем близко, так близко, что Эдгар невольно съеживается. «Вот видишь, — хочет сказать ему Бертон, — ты на волосок от смерти и, если не сдашься, дело может кончиться для тебя трагедией. Малейший неосторожный поворот руля — и тебе крышка. Обычное дорожное происшествие, одно из десятков за сегодняшний день».

За «мерседесом» Бертона сигналит свободное такси. Водитель, кажется, дремлет. Это из-за яркого солнца, от него болят глаза, но все же оно не может помешать водителю, отцу четырех детей, заметить взмах руки.

Никогда в своей жизни Эдгар так проворно не залезал в автомобиль. После удара дверцы шофер хмурит лоб — он боится за стекло.

— Куда?

— Поверните.

Сиденье обжигает тело — обивка нагрелась солнцем.

На часах без десяти десять. Тихо поет мотор.

— Теперь направо.

— В этот переулок?

— Да, но скорее! Потом налево, потом прямо.

Они мчатся по улице, узкой и почти безлюдной. Бертон в «мерседесе», наверное, застрял на месте. Эдгар смотрит назад. Человека на микропорках нигде не видно.

— Быстрее, пожалуйста! Вы не можете увеличить скорость?

«Американец, — думает водитель. — Это заметно по акценту».

Он жмет сильнее на педаль акселератора.

— Теперь налево… направо… снова налево. Стоп!

Взгляд через стекло. Пустынное место. Несколько человек. Сегодня Пасха.

— Хорошо. Поедем дальше. Нахтигаленвег, дом — три.

«В моей профессии случаются прелюбопытные истории, — думает человек за рулем. — Наверняка, к янки кто-то приклеился, а я мотаюсь с ним, да еще и должен радоваться, если он не впутает меня в свои дела».

Дома расступаются. Такси обгоняют несколько машин. Мотор поет пронзительный гимн. Водителю все равно кого везти. Главное, чтобы пассажир был с толстым бумажником и умел себя прилично вести.

— Подъезжаем, — говорит шофер и думает: «Полиции нечего совать нос в чужие дела. Если кто-то ко мне пристанет, я сумею доставить ему неприятности».

Нахтигаленвег, 3. Квартира Шульца-Дерге.

— Ровно десять часов. Как это мы успели? — Эдгар сует водителю в руку купюру, тот снимает кепку: на вечер хватит.

На углу дома стоит скамья. На ней сидит человек. Он читает газету. Неужели он не нашел ничего лучшего в воскресное пасхальное утро, чем сидеть на скамейке и читать? Из-за кузова грузовика выползают две тени.

«В сущности, я ожидал увидеть более современный дом, — заключает Эдгар, подходя к садовой дорожке, — во всяком случае, более оригинальный; никогда бы не подумал, что Шульц-Дерге любит солидность».

Но какое ему дело, где живет Шульц-Дерге — в современной вилле или нет? Куда важнее сейчас тот факт, что из двоих, вышедших из-за грузовика, один — Бертон.

— Хэлло, Уиллинг, — говорит Бертон. — Не найдется ли у тебя минутка для меня? Так сказать, по старой дружбе.

Рядом с Бертоном топчется на мягких подошвах толстощекий тип с водянистыми глазами. Позади грузовика поставлен шестиместный «мерседес». Вот такие дела.

— Признайся, у меня неплохое чутье, — хвастается Бертон.

Эдгар глубоко вдыхает весенний воздух. Ветер пропитан ароматом почек и цветов.

Бертон смеется.

— На всякий случай я кое-кого поставил возле редакции. Видишь, Уиллинг, как я беспокоюсь о твоем здоровье! Я даже не позволил себе праздника, забочусь о тебе, как первоклассный ангел-хранитель.

Бертон смеется, но лицо его остается холодным и безучастным, как у манекена.

«Он видел, как я вчера заходил в издательство, — думает Эдгар. — Он все знает. Он узнал, что я хочу дать Шмидту и Хантеру решительный бой. Когда он накануне увидел меня выходящим из гостиницы с портфелем, он догадался, что я — к Шульц-Дерге».

Бертон смеется. У него своя манера смеяться — глухо, раскатисто и вызывающе.

Эдгар дышит тяжелым воздухом. Это не сладкий аромат вишневых деревьев и цветущих кустов в Бергене, а удушливый запах огромной сирени, тянущейся к солнцу в палисаднике виллы Шульца-Дерге.

Эдгар тоскует по оставленной гостинице в Бергене. Как хорошо будет (если, конечно, все кончится и он отдаст портфель в руки Шульца-Дерге), уютно усесться на террасе гостиницы, залитой солнечным светом, щебетаньем птиц и живой белизной цветущих вишен; он будет спокойно попивать кофе и ждать Джейн.

— Хватит! — рычит Бертон. — Кончай свои глупости!

Эдгар не отвечает ни слова, но его взгляд означает, что он намерен идти выбранным путем до конца, даже если он ведет в пропасть.

— Это дорого обойдется тебе, — добавляет Бертон, уверенный в невозможности склонить Уиллинга к капитуляции. — Ты не думай. Мы заплатим побольше, чем кто бы то ни было. — Он кивнул в сторону виллы Шульца-Дерге. — Даже больше, чем он.

Эдгар потягивается, прижимает к боку портфель, и Бертон больше не строит иллюзий. Он понимает смысл этого молчания и ругается про себя: черт, как можно быть таким непробиваемо-твердолобым, будто мир — единственная юдоль печали, а могила — рай, который стоит искать и находить. Несмотря на это, он вытаскивает последний аргумент, могущий оказать воздействие:

— А Джейн? О ней ты не подумал?

Эдгар поворачивает вниз дверную ручку. Металл на ощупь холоден и тверд. Да, что будет с Джейн? Он закрывает за собой калитку сада, медленно поворачивает голову. На улице стоят Бертон и толстощекий с подошвами из микропорки, в расстегнутом пиджаке, с руками в карманах. На мгновение в его душе встает все: страх, тревога, любовь к Джейн, жалость к ней и к самому себе, ненависть. Но теперь не время поддаваться чувствам. Теперь важно не утратить мужества, сохранить здравый рассудок, ведь он поклялся не сворачивать с этого пути. Он продаст свою шкуру как можно дороже, но если что случится, он сумеет умереть. Есть время даже свыкнуться с мыслью о смерти.

— Жаль, говорит Бертон. — Горе тебе. Такой сильный человек. Могу поспорить, ты не состаришься.

Он открывает калитку, толстощекий следует за ним.

— Как же ты ошибаешься!

— Ни с места! — произносит Эдгар. — Иначе ты будешь есть пасхальные яйца в больнице.

Бертон подмигивает Уиллингу. Он видит, что Уиллинг говорит совершенно серьезно, и сплевывает. В портфеле его пальцы сжимают рукоятку пистолета. Но позади Эдгара раздаются шаги, кто-то проходит мимо; звенит замок ворот.

На утреннем ветерке качаются цветущие гроздья сирени. Тяжела масса нежных лиловых соцветий, сладок их аромат, приманивающий жужжащих голодных пчел.

Поднимаясь по ступенькам, Эдгар думает: «Буду ли я в живых, когда Джейн придет вечером? Увижу ли я еще раз ее глаза, чистые, как безоблачное весеннее небо?» Затем его мысли уносятся домой, к тому вечеру в Ивергрине, в который она от него убежала.

II

Он уже давно был в нее влюблен, но никак не хотел себе в этом признаться. Каждый раз, когда они встречались, их взгляды пересекались, и ему казалось, будто она в душе смеется над ним. Он считал признаком слабости отвести глаза или даже намеком показать, что в нем происходит, постоянно пытался смотреть мрачно, краснея от досады на самого себя, и злился еще больше. Что-то в ней приковывало его внимание; по-видимому, не Одни только глаза, но и ее фигура, ее настроение. В шестнадцать лет она спасла жизнь маленькому мальчику. Это был отважный поступок. Втайне он уважал ее и сердился на себя. Он сто раз пытался внушить себе: ты не влюблен, ты не можешь в нее влюбиться, это было бы унизительно; она — дочь Шмидта, миллионера, твоего врага, а у тебя ни кола, ни двора, и ты даже не хочешь стать другим. Она подсмеивается над тобой, презирает тебя. Но Эдгару казалось, что слова его просачиваются, как вода в песок. Иногда он думал о ней день и ночь. Она имела какое-то сходство с идеалом девушки, сложившимся в его воображении. Разорившимся неграм она давала денег, помогала больным; она вела себя тактично и была необычайно красива.

Во время большой стачки их отношения завязались всерьез. Собственно тогда и началось все, что с тех пор гнало его по жизни и в истинном смысле этого слова двигало им.

Короткая техасская зима подошла к концу. На полях наступило время первых работ. Осушительные канавы были засорены; их пришлось копать заново, чтобы вода стекла и корневища растений могли нормально развиваться. Люди работали медленно, неохотно. Месяцами они не получали в руки ни дайма.[1] Почти все семьи жили в кредит. Осенью было заявлено, что с наступлением весны заработную плату повысят. Теперь повышение зарплаты означало катастрофу для фирмы. Вечером Эдгар отправился к отцу Генри, проповеднику негритянской общины в Ивергрине.

— Хэлло, Генри! Как настроение?

Отец Генри погладил свою седую щетину.

— Люди не знают, на что они должны жить. Они рассчитывали на повышение зарплаты. Теперь они попали впросак.

— Возмутительное надувательство, — проворчал Эдгар.

Отец Генри соединил ладони рук и кивнул.

— Выглядит очень похоже.

Эдгар ждал, что еще скажет отец Генри, но проповедник молчал.

— Если я не ошибаюсь, пора вмешаться профсоюзам, — сказал Уиллинг.

Отец Генри ухватился за воротник рубашки, словно он вдруг стал ему тесен.

— Если ты ничего не предпримешь, люди скажут: мы организовались потому, что некоторые пообещали нам помощь, но профсоюз сложил руки и ждет, пока мы погибнем. Значит, они надули нас так же, как и фирма. Красивыми словами сыт не будешь.

— И будут правы, — ответил Эдгар и, поскольку отец Генри молчал, распрощался с ним.

Эдгар пошел по Литтл Гарлему — мрачному пригороду веселого Ивергрина. Дощатые стены хижин потемнели от дождей и растрескались от жары. Десятилетиями они жарились на солнце и теперь выщелочились и деформировались. В переулках лаяли собаки. Они лаяли со страстью, прикрыв воспаленные глаза, заполняя хриплым лаем весенний воздух, словно им было больше нечего делать.

С Гольфстрима веял слабый ветерок.

Дети бегали босыми или в растоптанных ботинках, добытых из помоек белых. Повсюду мелькали их тонкие ножки — угольно-черные, коричневые, желтые, молочно-белые. Десяти-двенадцатилетние работали на картонном прессе. Там они прессовали макулатуру из соседних армейских бараков в тяжелые стопы. За это им перепадало несколько центов, а тот, кому посчастливится, находил в выброшенном картоне конфеты или упаковку печенья, а иногда даже неплохой отрез материала. Ведь должно же быть какое-то счастье у человека. Литтл Гарлем горевал. Женщины угрюмо сновали по переулкам. Если собаки лаяли, то только от голода. Литтл Гарлем надеялся на благословение весны и наделал долгов. Теперь он чувствовал себя одураченным, выглядел озлобленным, глубоко печальным и нищим одновременно. Все здесь взывало о помощи.

На следующее утро Эдгар взялся за телефон. Он просил Бертона о встрече.

— О'кей, — нехотя обронил Бертон. — Правда, в нашей стране не принято, чтобы большой бизнес шел навстречу работягам, но в этом случае я сделаю исключение.

Бертон прибыл через полчаса. Беседа получилась весьма бурной.

— Фирма должна сдержать обещание и выплатить обещанную повышенную зарплату, — требовал Эдгар. — Иначе я ни за что не отвечаю.

— Если вы дадите фирме соответствующие средства, она, конечно, выплатит высокое жалование, — возразил Бертон. — А если «Шмидт и Хантер» не проявляет решительности — это не по злой воле. Положение фирмы таково, что подобные кровопускания она не выдержит. Интересы дела не позволяют нам подобную расточительность.

— Полевые рабочие на грани голоду, — сказал Эдгар. — Я прошу вас понять, что это тоже веский политический фактор. Если фирма не исполнит обещания, люди потеряют всякое доверие и неизбежно окажутся под влиянием красных.

— Каждый патриотически настроенный человек должен знать, что у него есть долг перед Отечеством, — заметил Бертон. — Впрочем, мы живем не на Луне, а в Ивергрине.

— А путь к патриотизму техасца лежит через желудок, — добавил Эдгар.

Тут лицо Бертона скорчилось в гримасу, которая, по-видимому, означала сарказм.

— Не исключено, — сказал он. — То, что для человека является долгом, массы лучше всего понимают на языке кнута. К тому же ваши друзья работают, по нашим представлениям, немного медленно. Фирма видит необходимость нанять конных надзирателей.

— Это фирме дорого обойдется и, если уж на то пошло, не согласуется с гражданскими правами.

В Эдгаре кипело возмущение.

— Гражданские права негров — это одно дело, а интересы фирмы — другое, — бесстрастно заявил Бертон.

Чем спокойнее он говорил, тем больше возмущался Уиллинг.

— То, что вы делаете, противоречит всей государственной политике, — подчеркнул он. — Президент объявил бедности войну.

— Президент также проповедовал, что в Америке будет построено новое общество, — сухо заметил Бертон.

— Конечно! — воскликнул Эдгар и вытер пот со лба. — Конечно, как он сказал, так и сделает. Только фирма, кажется, его недослышала.

— Президент — это одно, — лениво и протяжно произнес Бертон, — а фирма — это другое. В Техасе действуют законы фирмы. Это порядок, и его нужно соблюдать. Ваши родители — немцы, и поэтому вы должны нас понять.

Через два часа на заседании окружного руководства профсоюза Эдгар уже сообщал о бедственном положений полевых рабочих Литтл Гарлема. Так как все попытки договориться с фирмой по-хорошему провалились, Уиллинг предложил начать забастовку.

— В настоящее время ситуация весьма благоприятная, — сказал он. — Поля стоят под водой; если канавы не расчистить, корневища будут затоплены, и в этом году не вырастет сахарная свекла. Кроме того, мы должны думать и о других полях, иначе урожай риса тоже сойдет на нет.

Заметив неодобрение на многих лицах, он ясно понял, что хотя в руководстве профсоюза царит полное понимание положения рабочих, стачка была бы неверным средством решения этой проблемы; она могла бы только увеличить тяготы людей Литтл Гарлема. Уиллинг едва ли не согласился с общим мнением, что фирма не сумела бы нанять достаточно рабочих из Мексики взамен уволенных батраков из Ивергрина.

— Что ж, может быть, — возразил Эдгар, — но в этом случае долгом профсоюза было бы объяснить мексиканцам нашу ситуацию. Если все же найдутся люди, готовые нанести нам удар в спину, то вмешательство штрейкбрехеров можно остановить силой.

Опять неодобрительные качания головами. Неужели он хочет призвать к восстанию? Но как можно натравливать одного американца на другого? В такой серьезный и решающий момент, как сегодня, нельзя допустить подобного рода конфликт. Надо приложить все усилия для укрепления страны.

Эдгар настаивал на своей точке зрения.

— Если меньшинство американцев незаконно лишает подавляющее большинство средств к существованию, обманутым не остается другого выбора. Они должны отвоевать свое силой.

— Следует воздержаться от такого экстремизма. Ваши планы пахнут мятежом Робеспьера и Кастро.

— Я профсоюзный деятель. Мой долг — улучшать положение полевых рабочих и их семей. Люди ждут именно этого от меня.

— Америка тоже ждет от вас исполнения долга перед Родиной. Мы просим вас видеть не только личные интересы большинства, но и думать о благосостоянии нации.

— Шмидт и Хантер — это не нация.

— Они патриоты, работающие на благое дело. Кто хочет нанести удар по фирме Шмидта и Хантера, в конечном итоге наносит удар по Америке, даже если он этого не понимает. Наша борьба за свободу требует, чтобы мы вытеснили с мирового рынка Кубу, этот российский филиал. Для этого необходимо производить более дешевый сахар, чем на кубинских плантациях.

Уиллинг встал.

— Несмотря на это, мы будем бастовать.

Вечером состоялось собрание полевых рабочих. Эдгар объяснил людям положение. Фирма решила ускорить темпы работ и для этой цели нанять конных надсмотрщиков. Окружное руководство профсоюза не одобрило забастовку. С их стороны нечего ждать материальной и моральной поддержки. Беседа происходила взволнованно, но по-деловому. Большинством голосов было решено организовать собственный фонд забастовки и с завтрашнего дня прекратить работу.

Фирма дополнительно выпускала оригинальные секс-грампластинки, а также предметы первой необходимости и художественные изделия, которые эта универсальная организация выбрасывала на рынок. Бертон управлял многочисленными магазинами и в глубине души ждал дня, когда делегация морально сломленных и ослабевших рабочих притащится к воротам дворца Шмидта-Хантера, чтобы просить фирму о пощаде.

К концу первой забастовочной недели прибыла большая группа мексиканцев. Через день они покинули Ивергрин, обогатившись опытом и деньгами на обратную поездку и другие расходы. Когда на следующее утро Бертон, выпятив грудь, отправился за город, он не увидел ни одного рабочего. В полях стояла вода, и ее поверхность, гладкая, как зеркало, сверкала на солнце.

Бертон удивился, потом пришел в ярость, повернулся и уехал. Мексиканцы покинули свои квартиры. В пивной оказались несколько бродяг. Они пришли вместе с мексиканцами, но не захотели ехать обратно, а, добравшись до Ивергрина, решили остаться на этой стороне границы и попытать счастья на Севере. У Бертона осталась лишь жалкая возможность склонить этот сброд к штрейкбрехерству. Но людям были слишком дороги их собственные шкуры, чтобы таким образом подвергать себя опасности. Они пожалели, что раньше не додумались потратить деньги на переезд в соседний город.

После долгих препирательств Бертон потребовал возвращения денег на поездку, выданных им фирмой. Люди отказались. Да, им действительно обещали работу, но умолчали, что речь идет о пресечении забастовки. Если фирма не в состоянии расчистить канавы, то в этом исключительно вина тех, кто пытается обвести ее вокруг пальца.

Бертон не сдавался. Он пригрозил разборкой у шерифа и с таким неумолимым видом вынул пистолет, что семеро из десяти предпочли побыстрее залезть в карман и отдать оплату за переезд. Затем они встали и, ругаясь, покинули пивную. Остальные трое уже пропили свои деньги, и у них не осталось другого выбора, кроме как идти на работу в поле. Бертон передал троих неудачников надзирателю и уехал по своим многочисленным делам.

Вооруженный отряд, который шеф полиции с раннего утра мобилизовал, чтобы ожидаемое столкновение пикета забастовщиков со штрейкбрехерами решить патриотически в пользу Америки, разочарованно вернулся в казармы. Поскольку рабочие тоже убрали почти все посты, тройка пьяниц смогла беспрепятственно приступить к работе. Вода засасывала лопаты, глинистая каша не отваливалась от их лезвий. После третьего или четвертого копка лопатой один из пьяниц свалился, и надзирателю пришлось спасать его от утопления. Он выволок упавшего на сухое место, где поупражнял на нем свои кулаки. Собутыльники безоружного бродяги не могли спокойно смотреть на это. Кровь ударила им в голову. Они подошли к охраннику, молча сняли резиновые сапоги и молотили надзирателя до тех пор, пока он, охая, не распростерся рядом с их дружком, который лежал на земле и храпел. Затем они вдвоем подхватили спящего и утащили его с поля. Троица немедленно уехала из неприветливого Ивергрина, надеясь автостопом добраться до Остина. Когда солдаты ударной группы из Литтл Гарлема появились на поле, где должны были работать штрейкбрехеры, они обнаружили только охранника, который, качая головой, сидел перед канавой с водой и промывал глаза.

Фонд забастовки полевых рабочих день ото дня рос. С самого начала выяснилось, что у исполина «Шмидта и Хантера» имелось множество тайных врагов, или, по меньшей мере, противников и завистников, которые охотно раскошеливались во вред фирме. Шестьдесят пять процентов средств фонда перетекли из касс средних и мелких предпринимателей Ивергрина. Из соседних селений тоже поступали сообщения о сборе средств. Через неделю руководство забастовкой сумело выплатить каждому рабочему столько денег, сколько составило бы требуемое повышение жалованья.

Однажды Бертон заволновался и решил все силы приложить к разрешению проблемы труда и капитала. Он отыскал Эдгара Уиллинга в его доме.

— Хэлло, мистер Бертон, — сказал Эдгар. — Разве вы не предсказывали совсем недавно, что мы еще встретимся?

Бертон пропустил замечание мимо ушей. Уиллинг продолжал:

— В районе Эстервилла полевые рабочие начали бастовать. Не слышали об этом? В окрестных городках батраки уже насторожились. Значит, забастовка грозит распространиться на всю территорию владений Шмидта и Хантера. Может быть, вы пришли, чтобы взывать к моей совести?

— Я пришел, чтобы посоветоваться с вами, интеллигентным и образованным человеком, как совместными усилиями стереть это пятно позора с лица Америки.

«Как поэтично он говорит, когда пьян», — подумал Эдгар и с улыбкой спросил:

— Значит, фирма готова выплатить обещанное повышение жалования?

Бертон наклонился вперед, словно хотел загипнотизировать своего собеседника.

— Мистер Уиллинг, — сказал он. — Я не выдам тайны, если подчеркну, что окружное руководство профсоюза ни в коем случае не соратник вам в деле забастовки. Если я, как более опытный из нас обоих, дам вам совет, то только такой: нельзя совершенно игнорировать интересы работодателя.

Поскольку Эдгар молчал, Бертон продолжил:

— Несомненно, вы, нынешний шеф профсоюза, обязаны учитывать чувства ваших подчиненных, по крайней мере, в некоторой степени. Не делайте, пожалуйста, кислую мину. Именно потому, что я уважаю вашу точку зрения, я пришел к вам. Как полномочный представитель фирмы я протягиваю врагу руку и предлагаю нам сойтись на середине. Фирма выплатит пятьдесят процентов повышения зарплаты, и работа завтра возобновится.

— Сто процентов, — решительно заявил Эдгар. — Или забастовка продолжится.

Бертон глубоко вздохнул.

— Разумеется, это компромисс, я ясно понимаю. Я могу представить себе, что в таком случае вы несколько поблекнете в глазах самых радикально настроенных рабочих. Я рассчитывал на это и готов сделать еще один шаг вам навстречу. Видите ли, мы оба шефы, вы в профсоюзе, я — у Шмидта и Хантера. Ничего хорошего не выйдет, если мы ополчимся друг на друга. Случаю угодно, чтобы моя фирма владела большими наличными средствами, чем ваша, и я получаю большее жалованье, чем вы — это несправедливо, должен признаться. Как вы отнесетесь к тому, если из моих доходов я уступлю вам некоторую долю — денежное возмещение за моральный ущерб, если хотите. Скажем, две или три тысячи? Это не пустяк.

— Выплатите сто процентов обещанного повышения жалованья, — возразил Эдгар. — И работа немедленно возобновится.

Бертон залез в карман, вынул тонкую длинную сигарету, поднес к ней зажженную спичку и посмотрел на синеватое облачко дыма. «Трех тысяч ему, по-видимому, мало. Парень постепенно наглеет или боится, что, нарушив правила, он потеряет работу и сядет в лужу. В любом случае, стоит слегка показать зубы, чтобы он правильнее оценил свои силы».

— В нашем городе около девяти тысяч жителей, — сказал он. — Из них лишь десятая часть — полевое рабочие. Конечно, здесь можно не считать наших людей, занятых в других городах. Я не знаю, в курсе ли вы, что на землях Шмидта и Хантера занято приблизительно столько людей, сколько в нашем городе жителей. Теперь представьте себе картину глобального повышения жалования. Фирма делает деньги не из воздуха. Если она капитулирует перед вашим упрямством, она подорвет самое себя.

— Мы только требуем от фирмы то, что она пообещала прошлой осенью, — ответил Эдгар.

Бертон раздавил сигарету и решил выбросить более сильный козырь.

— Фирма играет важную роль в масштабах нации, — провозгласил он. — Если вы разорите фирму…

— …сразу наступит катастрофа, — прервал его Уиллинг.

— И вы окажитесь опозоренным, как организатор государственного преступления, — докончил Бертон.

Эдгар снова улыбнулся.

— Большое спасибо за трогательную апелляцию к моим патриотическим чувствам и американской совести, но подобные слова я не раз слышал. Сто процентов — или забастовка продолжится.

— Я подорву вашу репутацию в городе, — пригрозил Бертон.

— Если бы я ко всему относился так холодно, как к собственной репутации, то давно превратился бы в айсберг, — весело парировал Уиллинг.

— Всякий айсберг можно растопить, — задумчиво пробормотал Бертон. — Надо только узнать верный способ.

— Может быть, — безразлично сказал Эдгар. — Но я всегда был хорошим боксером, а где бокса было недостаточно, очень кстати приходилось знание законов.

Бертон вскочил. Трещина в его маске расширялась.

— Мы еще посмотрим, кто окажется сильнее, — громко произнес он.

— Конечно, — спокойно произнес Эдгар. — Посмотрим.

Садясь в автомобиль, Бертон подумал:

«Что, в сущности, хочет этот шут гороховый? Действительно ли ему мало трех тысяч? Неужели он боится последствий компромисса? Или строит какие-то планы?»

Сообщая Шмидту о переговорах, он сказал:

— А Уиллинг — толковый малый. Он преследует свои цели с настойчивостью, достойной уважения. Если фирме удастся перетянуть его на свою сторону, она сможет записать на свой счет немалый актив.

Вечером дом Уиллинга посетил гость — мальчик лет десяти.

— Вы мистер Уиллинг, да? — робко спросил мальчик.

— Совершенно верно. А ты, наверное, сынок Биг Бой Билли?

— Отец передает вам большой привет, сэр, — продолжил мальчишка, — и посылает вот этот пакетик.

Эдгар принял от него большой конверт. Сын хозяина бара грустно улыбнулся, сделал неловкий поклон и сказал:

— Я должен попросить вас прийти. Рабочие собрали деньги. Это для негров.

Большой конверт содержал пятьсот долларов и больше ничего — ни письма, ни объяснений, только деньги. Эдгар решил выяснить в чем дело и отыскать Билла Харриса. Харрис Биг Бой Билли или «три Б», как его коротко называли в Ивергрине, возглавлял процветающий ресторан, который имел неплохие доходы благодаря благоприятному расположению на перекрестке двух главных улиц и посещению иностранными гостями.

Эдгар вошел в бар и заказал выпивку.

— У меня есть польская водка, — сказал хозяин.

Эдгар кивнул. Ледяной напиток обжигал желудок.

— Еще одну, — едва переводя дух, попросил Эдгар. Биг Бой Билли подмигнул левым глазом.

— Пакет предназначен для фонда? — спросил Эдгар.

Биг Бой Билли подтвердил.

— Из Хантерсвилла для фонда. В ближайшее время ожидаем еще больше. Но нужно быть осторожными. Повсюду шныряют люди Бертона.

Через день Эдгар снова сидел за столом у «три Б». Несколько в стороне разместились люди, работающие на Бертона. Биг Бой Билли снова подмигнул, разлил в стаканы польскую водку и поднес ее своему гостю. Водка хлынула в желудок, а оттуда — во все кровеносные сосуды, заставляя сокращаться все мускулы тела.

Вскоре перед гостиницей остановился грузовик. Эдгар услышал стук дверцы кабины водителя. Вошли два человека и направились к пачке бутербродной бумаги, которую Биг Бой Билли повесил рядом с баром. Каждый вынул изо рта жвачку и приклеил к листику бумаги.

Биг Бой Билли прекратил смешивать коктейль. Увидев, что бумага вся залеплена, он подошел и сорвал лист.

Два водителя грузовика поплелись в бар, опрокинули по рюмочке какого-то крепкого напитка, закатили глаза, вытерли губы и удалились. Когда они уже были в дверях, Биг Бой Билли заметил оставленный на столике бара пакетик.

— Эй! — крикнул хозяин, но те уже сидели в грузовике и заводили мотор.

— Может быть, кто-нибудь знает, где найти этих джентльменов? — волнуясь, расспрашивал посетителей Биг Бой Билли. Никто не знал. Раньше их в городе не видели. Гости качали головами, только Джим, лучший из специалистов Бертона, заметил:

— Несомненно, они не из Ивергрина.

Еще до наступления темноты десятилетний сын Билли снова побывал у Уиллинга, положил на стол пакет, пожелал спокойной ночи и ушел.

Осмотрев пакетик, Эдгар увидел, что он ничем не отличается от того, который оставили водители грузовика. В конверте находилось две тысячи долларов. Он переложил деньги в шкатулку.

Отныне он регулярно бывал у Биг Бой Билли.

Из фонда в нужные сроки выплачивалось жалование, полагающееся рабочим по осеннему договору с фирмой.

Однажды поздно вечером хозяин ресторана не стал ждать появления Эдгара в баре, а сам вышел к нему, пригласил сесть за угловой столик и налил ему стакан водки. Стряхивая со скатерти крошки, он проворчал:

— Осторожно! Сегодня здесь подозрительные люди.

Человек, которого, по-видимому, боялся «три Б», уже почти потерял власть над своим телом. Он оперся на правый локоть, поднес к губам стакан и вылил его до последней капли в рот. Затем он жестом подозвал хозяина. Биг Бой Билли поторопился к стойке. Пьяный придвинул ему пустой стакан и, шатаясь, повернулся лицом к Эдгару.

Эдгар узнал этого человека. Он относился к специалистам Бертона, так же, как и двое других, сидевших около двери.

Эдгар взял стакан. Биг Бой Билли возвратился к его столику.

— Еще один из той же команды, — сказал Эдгар. — Скажите, они тут давно?

Хозяин вытер скатерть.

— Они что-то затевают, — прошептал он, едва шевеля губами. — В моем заведении самое место для подобных дел.

Эдгар пригубил водку и осмотрел троих человек. Возле бара развалился пьяный. Двое других сидели с озабоченными лицами.

Через несколько минут появилась Джейн. Она подошла к бару. Эдгар внимательно следил за каждым ее движением и злился на самого себя.

Пьяный развернулся вполоборота. Увидев Джейн, он с трудом овладел собой, постарался улыбаться и сказал:

— Добрый вечер, мисс Шмидт.

— Добрый вечер, — насмешливо ответила Джейн и обратилась к Биг Бой Билли:

— Кока-колу, пожалуйста.

Придвинув к себе открытую бутылку, она опустила в нее соломинку.

Эдгар недоверчиво смотрел на нее. Что общего у Джейн с этим типом?

Пьяный наклонился к ней.

— Мне хотелось бы на днях извиниться перед вашим отцом за мое поведение, — шепнул он ей на ухо.

— Вряд ли это необходимо, — достаточно внятно возразила она.

Эдгар Уиллинг забыл о своей антипатии к дочери миллионера. Он встал и медленно пошел в сторону бара. Тип, по-видимому, не решался приставать к девушке.

— Все равно, — после долгой паузы упрямо продолжил пьяный. — Мистер Бертон сказал, что это необходимо, значит, действительно, необходимо. Поэтому я хочу спросить у вас, замолвили ли вы за меня словечко перед своим отцом, чтобы мы покончили с этим делом?

— Я ничего не рассказывала отцу об этой истории, — удивленно сказала Джейн.

— Нет? — пролепетал пьяный. — Но вашему отцу все-таки известно, мистер Бертон так сказал.

Выпив свой напиток, Джейн встала и прошла через ресторан к выходу. Пьяный последовал за ней.

Эдгар ничего не понял из услышанного разговора. Когда он, размышляя, смотрел вслед девушке, то вдруг поймал ее взгляд, который, уходя, она бросила не него. Ему показалась в нем молчаливая просьба о помощи.

Эдгар немного помедлил, затем вышел на улицу. Немного в стороне стоял автомобиль Джейн. Двое сидевших прежде у двери теперь липли к автомобилю с улыбающимися лицами.

— Что вам надо? — раздраженно спросила Джейн.

— Мы хотим поехать с вами, — заявил один из них. — Пожалуйста, будьте так любезны, мисс Шмидт, возьмите нас с собой. Здесь наш друг, который хотел просить у вашего отца прощение, и он нуждается в нашей моральной поддержке.

Хотя Джейн и запротестовала, но не проявила признаков паники и, наконец, согласилась. Подошедший Эдгар слышал последние слова. Он попросил Джейн вместо них взять его — он спешит и должен срочно поговорить с менеджером. Пока девушка думала, очевидно, не зная, на что решиться, два трезвых сотрудника Бертона решили проблему по-своему и бесцеремонно забрались в машину. Джейн, казалось, еще колебалась, но потом все же села с видом капризного ребенка справа на заднее сиденье. Пьяный неуклюже влез вслед за ней и приготовился к удару, когда Эдгар столкнул его руку с дверцы машины и тоже втиснулся в автомобиль.

— Я должен поговорить с мистером Бертоном, — солгал он. — Освободите местечко.

Двое на передних сиденьях молниеносно обернулись — маленький жилистый человек с поразительно прозрачными торчащими ушами, сидевший за рулем, и его сосед — шароголовый и толстый, как туго набитый рюкзак. Они уставились на Уиллинга, а потом обменялись между собой долгими взглядами. Первым опомнился малыш.

— Ты выходишь сам? — спросил он. — Или вывести тебя под ручки?

— Поезжай, — спокойно ответил Эдгар. — Что подумают о нас люди?

Рядом уже остановились несколько зевак. Они чуяли назревающий скандал, и их присутствие имело немаловажное значение. Тощий терпеть не мог публику. Он резко нажал на педаль акселератора.

Неподалеку от площади Линкольна шароголовый выругался, но тут же вспомнил о присутствии дамы, состроил смущенный вид и попросил у Джейн прощения.

— Я только сейчас вспомнил о том, что забыл портфель, — объяснил он.

— Твой портфель? — нервно воскликнул тощий. — Разве…

— Да, к сожалению, Малыш, — сокрушенно вздохнул круглоголовый. — Со всеми бумагами.

— Но, Толстяк, он же нам нужен! — пропищал тощий.

— Вот именно. Что нам делать?

— Ты медленно взрослеешь, — констатировал Малыш, досадливо поморщившись.

— Не буду отрицать, но что делать?

Теперь уже Малыш забыл о присутствии дамы и выругался.

— Где ты оставил свой проклятый портфель?

— А где же я мог его оставить? Дома, конечно.

— Дома! — Малыш потерял терпение. — Тогда заедем за ним. Нам нельзя появляться без портфеля. Без него мы пропадем.

Он уже повернул и помчался по улице.

Джейн сидела в углу. На ее лице было написано отвращение.

— Я не понимаю, какую связь имеет портфель с вашим извинением перед отцом, — тихо спросила она.

— Конечно, никакой, — признался Толстяк. — Но речь идет не только об этом деле. Если мы явимся без важных документов, то… как вы думаете? Мисс Шмидт, разве вы не знаете мистера Бертона?

— Нет, конечно, — заверил его Малыш. — Поверь мне, Толстяк, она действительно его не знает. Он хороший шеф, но до смерти ненавидит беспорядок.

— Он вышвырнет нас на улицу.

— Наверняка, — подтвердил тощий. — А такое место, как у него, мы нигде не найдем.

— Тогда мы дураки.

— Это истинно, как «аминь» в молитве.

Когда они выехали за черту города, Эдгар заволновался.

— Далеко еще ехать? — недоверчиво спросил он.

— Скоро будем на месте, — пробубнил Толстяк. — Там есть одно местечко, уединенное, но очень красивое.

— Идиллическое, — добавил Малыш. — Попытаюсь выжать из машины все возможное. В этом месте автомобили буксуют. Лучше всего здесь ехать на танке.

Толстяк протянул руку:

— Видишь кедровую рощу? Недалеко, позади нее.

Эдгар откашлялся.

— Я никогда не замечал там никакого строения, — сухо заявил он.

— Неудивительно. — Толстяк кивнул. — Дом новенький, как с иголочки.

— Вчера его еще не было, так что ли? — спросил Эдгар.

— Ну как же, — пискнул тощий. — Ты только не видел. Он находится на два метра под землей. Это, так сказать, пансионат для таких гангстеров, как ты.

— Плохи дела, — сказал Эдгар. — Кажется, у тебя сдают нервы. Чересчур раздражительные люди мне противны.

Машина остановилась.

Толстяк повернулся назад.

— Мисс Шмидт, если мы вежливо попросим этого господина высадиться, вы должны нас правильно понять. Он — преступник и заклятый враг фирмы.

Эдгар неподвижно сидел в углу, скрестив перед грудью руки.

— Может, дашь ему понюхать из пушки? — прошепелявил Малыш. — Некоторым такое лекарство помогает.

Не успел Толстяк залезть рукой под пиджак, как Эдгар ударил его. Его правый кулак попал шароголовому чуть позади виска. Другой человек на его месте рухнул бы на колени, но Толстяк — нет. Он инстинктивно метнулся в сторону, опоздав на долю секунды, и закрыл лицо обеими руками.

Тощий размахнулся правой. Эдгар увернулся от удара, схватил Малыша сзади за запястье, обхватил левым предплечьем его шею и потащил к себе через сиденье. Толстяк, потерявший мишень для стрельбы, отвернулся. Держа правой рукой пистолет, левой он схватил тощего, чтобы оттащить его от Эдгара, но тощий, остановленный двумя мощными ударами, барахтаясь, мешал ему это сделать и так сильно ударил его в грудь, что Толстяку пришлось искать опору, в противном случае он бы свалился. Пистолет с грохотом упал на пол.

Тем временем до пьяного насилу дошло, что происходит. Он яростно ткнул в широкую спину, маячившую прямо перед ним. Правда, в его ударе отсутствовал размах, так как было слишком тесно, но после второго удара Эдгар почувствовал, как у него подгибаются колени. Он перетащил тощего через спинку сиденья и правым локтем врезал пьяному в переносицу. Тот вскрикнул, упал боком на сиденье и закрыл лицо руками. Из носа потекла кровь.

Толстяк, которому нужно было место, чтобы наклониться за пистолетом, рванул тощего в сторону, но тощий, стремящийся встать на ноги, вцепился обеими руками в спинку сиденья. Короткий сильный хук, которым Эдгар угостил его в челюсть, решил и эту проблему. Малыш обмяк и позволил Толстяку утащить себя на сиденье.

Эдгар пристально смотрел на Толстяка, Толстяк — на него. Между обоими, как стена, высилась спинка сиденья. «Если он наклонится, — размышлял Эдгар, — я его выведу из строя». Толстяк не наклонился. Он думал: «Ты только и ждешь, пока я сделаю глупость, но я не такой дурак. Как только включится в игру Малыш, мы посмотрим кто кого. Обморок не может длиться вечность. А пушка пусть пока полежит».

На заднем сиденье закопошился пьяный. «Когда боль пройдет, он в меня вцепится, — думал Эдгар. — И тогда все кончено. Время работает на Малыша, Толстяка и пьяницу. Что-то должно произойти».

И произошло. Джейн сняла туфли и по очереди швырнула их в Толстяка. Броски были неприцельными, но Толстяк невольно поднял к лицу руки, и этого оказалось достаточно. Через секунду он уже сидел на полу и стонал. Эдгар перегнулся через спинку сидения и ударил снова. Стон прекратился.

Двоих избитых до потери чувств он выволок из автомобиля. Пьяный, очевидно, уже забыл, что хотел поговорить со Шмидтом. Он предпочел выйти и остаться со своими дружками на траве.

Джейн перелезла через спинку сиденья к рулю, Уиллинг тоже пересел вперед. Автомобиль тронулся с места и круто развернулся.

Вскоре Джейн обнаружила, что ее трясет.

Когда она заговорила, ее голос прерывался. Тут Эдгар заметил, что она дрожит всем телом, и успокаивающе сказал:

— Дело в том, что дорога немного ухабистая. Позвольте я сменю вас у руля.

Они поменялись местами.

За километр до Ивергрина Джейн спросила, как долго могла продолжаться драка, Эдгар рассмеялся:

— Я почему-то не захватил с собой секундомер, но, по-моему, прошло около двадцати секунд, пока вам пришла в голову идея снять туфли. Очень неплохо для начала. Все остальное оказалось делом техники.

Она пытливо взглянула на него. Зачем он заступился за нее, если теперь над ней смеется? Что случилось бы, если б Уиллинг не позаботился о ней? Хотя Малыш и Толстяк весьма и весьма несимпатичны — в их присутствии Джейн чувствовала бы себя увереннее со своим пьяным поклонником.

Эдгар задумчиво улыбнулся:

— В любом случае, с вашей стороны довольно мило, что вы так деятельно мне помогли.

— Я только боялась, что он поднимет пистолет и прострелит мою машину. — Джейн не скрывала досаду на него.

— Это избитый трюк, — сказал Эдгар с видом знатока, но несколько иронично, — но выглядит всегда очень эффектно.

Когда она замолчала, он повернулся к ней, чтобы заглянуть в ее светлые глаза.

Машина съехала на обочину и теперь катилась по газону. Эдгар держал ее под контролем.

— Что вас интересует в человеке, когда вы впервые встречаете его? — спросил он.

Джейн смотрела перед собой.

— Глаза и руки.

Тут взгляд Эдгара, упал на руль, на свои руки. Он заметил, что ногти не очень чистые. Машина наконец выехала на бетон. Монотонно гудел мотор. Дорога стелилась под колеса.

«Она дочь миллионера, — думал он. — Какой я дурак, что ввязался в эту историю!»

Однако, когда они прибыли на место и он уловил тонкий аромат ее волос, он признался себе, что ради этой девушки сделал бы еще больше.

Джейн попросила остановить автомобиль на просторном дворе. Лифт поднял ее наверх. Она вышла и сразу столкнулась с Бертоном.

— Я случайно оказался у окна, — объяснил он, — и увидел как вы подъезжали и с кем. Если я расскажу вашему отцу, он будет в восторге. — Заметив, как ее лицо помрачнело, он быстро добавил. — Я не хотел обидеть вас, но я был бы плохим менеджером, если бы не заметил этого.

Бертон посмотрел ей вслед, но лишь теперь убедился, что идея с Уиллингом — самая великолепная в его жизни.

Эдгар отправился к Биг Бой Билли. По дороге он размышлял о происшедшем, тщетно пытаясь соединить разрозненные детали в одно целое.

Джейн долго стояла перед зеркалом, внимательно рассматривала свое лицо и спрашивала себя: действительно ли Уиллинг собирался к Бертону? Верны ли слухи, что менеджер хотел его купить? Нет, решила она, если бы он собирался к Бертону, то теперь пошел бы к нему. Разве не так?

За городом, около кедровой рощи, на траве сидела побитая троица.

— Вы даже не знаете, почему он должен был непременно встретиться с шефом, — проворчал один из побитых. — Может быть, это насчет забастовки, и тогда нам не стоило с ним возиться.

Двое других обменялись взглядами. Толстяк пробормотал:

— Хочешь, чтобы Уиллинг увел ее у тебя из-под носа, приятель? С тех пор как Бертон насел на него, твои шансы чертовски малы. Конечно, если бы ты спокойно и вежливо поговорил с мистером Шмидтом и мисс Джейн, ты бы смог еще что-то спасти. Но от Уиллинга надо держаться подальше.

Их приятель покачал головой.

— Кто знает, что на уме у Шмидта?

— Боюсь, ты еще наивнее, чем я думал, — возразил Малыш. — Как тебе известно, мистер Шмидт готов принять любого зятя, с которым поладит его дочь. Ну а то, что ты с ней не ладишь, это ясно, как божий день.

— Правда, — подтвердил Толстяк. — Сегодня был твой последний шанс. Беда только, что затесался этот Уиллинг. Наверняка, он сидит теперь у Шмидта или Бертона и устраивает свои делишки — но будет лучше, если ты об этом забудешь. Иначе засоришь мошеннику желудок, а потом у Бертона испортится настроение.

III

Когда Шульц-Дерге с выражением сияющей радости и удивления открывал дверь, с улицы донеслось бурчание Бертона: «Черт побери, Уиллинг — мертвый человек». Но дверь за Шульц-Дерге и его гостем уже закрылась.

Как хорошо в такую минуту ощутить податливую мягкость кресла!

Шульц-Дерге откашливается. Он сидит напротив гостя, сплетя на коленях руки, приветливо смотрит на посетителя и косится на туго набитый портфель, стоящий рядом с креслом.

— Франкфурт-на-Майне, — говорит Уиллинг. — Это совершенно другой город, другая страна, другой континент, но чувствуешь себя как в Америке, Техасе, Ивергрине.

— Так и должно быть, — вежливо замечает Шульц-Дерге. — В наше время все излишние границы ликвидированы.

— Даже философия, — устало шепчет Эдгар. «Он не спускает глаз с портфеля», — мимоходом думает он, но овладевает собой и продолжает: — На улице в палисаднике аромат сирени, типично немецкая весна. Как долго я обходился без нее, соскучился по ней. Когда мои родители приехали в Америку, я был еще ребенком. Теперь я попал в это прелестное время года — вместе со смертельным приговором в портфеле.

— Смертельный приговор для Шмидта и Хантера был бы весьма неплохим делом, — осторожно комментирует Шульц-Дерге, и Уиллинг улавливает невысказанную им мысль: конечно, можно и воспользоваться этими бумажками, можно привести в исполнение приговор.

Эдгар протирает глаза. Последние несколько ночей он не спал.

— Весна, — тихо говорит он.

Шульц-Дерге откидывается в кресле. Его спина утопает в мягкой обивке спинки. Сложенные руки, будто сами собой, скользят к губам. Через минуту руки расходятся.

— Мою семью я депортировал, — весело заявляет издатель. — Пока я зарабатываю деньги, они их транжирят. Наверное, оно правильно. Они греются на солнце на берегу Майна. Идиллический уголок сада, просто райский, надежный — типично немецкий. Ну, подкрепимся теперь. Не откажетесь от коньяку? Или виски? Водка — польская, советская, вовсе неплохая и в большой моде теперь.

— Коньяк.

— Сигару? — Шульц-Дерге знает, что он в долгу перед гостем. Он протягивает ему коробку.

— Большое спасибо, — отказывается Уиллинг. — Я не курю.

— О! — Шульц-Дерге радуется. — Хотите долго жить?

Уиллинг бросает взгляд на хозяина дома.

— Боюсь, это зависит не только от меня, — сухо произносит он.

Шульц-Дерге подмигивает ему.

— За ваше здоровье! — слишком громко восклицает он.

— За ваше! — отвечает Эдгар и поднимает стакан.

— Нет, что вы, нам ничего не сделается, вам оно нужнее. — Шульц-Дерге подвигает кресло вперед, пока чуть не касается колен своего гостя. — Вчера в редакции шныряло несколько человек. За моей спиной. Как узнал, чуть не лопнул от злости. Эта корова секретарша! Болтлива, как сорока. Как я бушевал! Но ребенок лежал уже в колодце.

В серебряной пепельнице на столике прессованные табачные листья превращаются в хрупкий снежный пепел.

— На вас уже насели? — озабоченно спрашивает Шульц-Дерге. — Вам угрожают, да?

Эдгар встает. Из окна он видит часть улицы и черный «мерседес».

— Там, внизу, они ждут меня.

Торопливыми шажками издатель семенит к гардинам. Сигара зажата между его зубами.

— Свинство, — бормочет он, перекатываясь с каблуков на носки. Покачав между зубов сигару, он вынимает ее изо рта и почти беззвучно шепчет:

— Не кажется ли вам, что это только запугивание, хлопушка, так сказать, которая хоть и стреляет, но не убивает?

Эдгар подходит к курительному столику и снова садится.

— Это не хлопушка, — медленно говорит Уиллинг. — После всего, что я вам рассказал, вы так же хорошо понимаете это, как и я. В случае, если я передам вам сообщение, они пойдут на все, чтобы устранить меня и овладеть рукописью. Даже через ваш труп. Наша единственная надежда — это полиция.

Шульц-Дерге прислоняет затылок к спинке кресла и ощупывает взглядом бледно-розовый потолок.

— На полицию рассчитывать трудно, — вяло, как во сне, бормочет он. — Если вообще возможно. — Его толстое, уже немного обрюзгшее тело все глубже утопает в кресле. — Под давлением обстоятельств я едва ли смогу обидеться на вас, если вы больше не чувствуете себя связанным нашим соглашением. По-человечески я вас даже пойму.

Сигара снова возвращается в пепельницу. Легкий кусочек пепла похож на почерневшее серебро.

— Я чувствую себя связанным, — ворчит Эдгар. — Иначе я не пришел бы к вам.

Шульц-Дерге вяло свешивает руки по обе стороны кресла. Он очень устал. На тыльной стороне ладоней выделяются вздутые вены. Эта падкая до мужчин секретарша! Рассказала Бертону, что Уиллинг собирается предложить рукопись.

Она даже не подозревает, в какую безумную историю заставила его влипнуть своей болтовней. Почти все свое состояние он вложил в этот журнал. Но «Вспышка» тесно связана с «Мьюзик-Эндерс», и чудовище «Шмидт и Хантер», этот пожиратель всего, хочет проглотить «Мьюзик-Эндерс». А кто проглотит «Мьюзик-Эндерс», получит в придачу и «Вспышку» вместе с издателем Шульцем-Дерге и его состоянием.

В этой запутанной ситуации в подходящий момент появляется человек по имени Уиллинг и предлагает за гонорар в три тысячи марок нанести техасскому монстру смертельный удар, обменять свою жизнь на славу, а кучку добрых немецких предпринимателей уберечь от краха.

Но тут вдруг вылезает эта дура-секретарша. Выгнать вон эту кокетливую дрянь! Она посмела подложить под него бомбу. Впрочем, все равно. После банкротства «Вспышки» она в любом случае окажется на улице.

Шульц-Дерге все глубже и глубже погружается в кресло, затем выпрямляется, наливает коньяк и тяжело вздыхает:

— Просто безобразие, что вас заметили, когда вы ко мне шли! Теперь, конечно, и меня ни на секунду не выпустят из поля зрения и не успокоятся, пока рукопись не перекочует в их руки. Если бы не праздник и секретарша оказалась бы на месте, я бы тотчас взялся за дело и все надиктовал на машинку.

Вместо ответа Эдгар ставит пахнущий новой кожей портфель на колени, открывает замки и вытаскивает кипу бумаги.

— Оригинал, — говорит он, — и три копии. — Все это он кладет на столик рядом с серебряной пепельницей. От ароматной сигары остался только потухший, раздавленный окурок.

Полуприкрыв глаза, Шульц-Дерге дремлет. Вдруг на бледно-розовом потолке его глаза как будто отыскивают решение. Он вскакивает, хватает коньячную бутылку и наливает в стаканы.

— Три копии, Уиллинг, выпьем за них. Три копии — это просто отлично! Допустим, что с самого начала имелись только две копии. Вы, господин Уиллинг, пришли с твердым намерением передать обе копии и оригинал мне. Но поскольку вы оказались под наблюдением, когда вошли в мой дом — более того, вас не на шутку запугали, поэтому мы, убедившись в опасном характере нашей сделки, договорились отказаться от очень заманчивого, но опасного для жизни соглашения. Другими словами, после разговора со мной вы предпочитаете вручить рукопись — оригинал и две копии — нашим общим противникам. Это решение проблемы, Уиллинг, или нет? Не правда ли, одно из решений? Давайте выпьем и упакуем бумаги, но живо, живо, пока эти господа не догадались, что мы уже обо всем договорились.

В то время, когда издатель, затаив дыхание, застывает за дверью, чтобы подслушать, а Эдгар спускается по лестнице и идет по палисаднику, не замечая, как хрустит под ногами галька и густо благоухает сирень, из черного «мерседеса» вылезает Бертон.

— О'кей, Бертон, — устало улыбаясь, говорит Эдгар. — Вы выиграли. Мы согласны на капитуляцию.

— Отлично, — отвечает Бертон. Две минуты он листает рукопись и удовлетворенно, не меняя, впрочем, выражения лица, говорит. — Остальное?

— Остальное?

— Третья копия.

— Третьей копии не было.

— А! — говорит Бертон и зевает. — Значит, третьей копии не было?

— Третьей копии не было.

Теперь Бертон, не моргая, хладнокровно таращится на Уиллинга; Эдгар выдерживает его взгляд и говорит:

— Когда он увидел, что дело проиграно, то выбросил белый флаг. — Он пожимает плечами. — И я тоже. По-человечески это понятно. Вы не находите?

— Возможно, — подтверждает Бертон, — все возможно. — Не делая паузы, он снова повторяет:

— Все возможно. Впрочем, я между делом проинформировал полицию, что с моим сотрудником Уиллингом временами не все ладно, он страдает манией преследования и так далее. А о Джейн ты и в самом деле больше не думаешь? Это, однако, подло с твоей стороны.

IV

Джейн.

Однажды он с отцом Генри обсуждал положение на полях. Вдруг к ним подъехал «мерседес» Бертона. В машине сидела дочь Шмидта. Бертон передал Эдгару конверт, пробормотав при этом: «Лично для вас», затем машина развернулась и, как напившийся крови клоп, поползла прочь. Отец Генри искоса посмотрел на Эдгара и сказал:

— Я всегда думал, что мальчишки мелют вздор. Теперь я знаю, что это верно.

— Что верно?

— Она без ума от тебя.

— Кто?

— Не прикидывайся дурачком. Дочка Шмидта!

Когда через час он пришел домой, его мысли все еще занимали слова Генри. Он выдвинул из-за стола стул, сел, оперся локтями и задумался. В его груди, как загнанное живое существо, билось что-то большое и горячее, оно кричало и рвалось наружу. Потом он вспомнил о письме Бертона. В своем смятении он даже не подумал о нем. Надорвав пальцем конверт, он высыпал на стол его содержимое. Там оказалась карточка «Шмидта и Хантера». Он не верил своим глазам. Фирма, по-видимому, позволила себе шутку, пригласив его. Он взял карточку в руки, повертел ее, оглядел каждую букву и убедился, что она настоящая. «Шмидт и Хантер» оказали ему, Уиллингу, честь, пригласив его на сегодняшний вечер. Его, именно его, неимущего, их заклятого врага. Неужели надо кинуться в логово льва? Слишком глупо. Они что-то хотят от него. Но что? Пригрозить ему? Шантажировать, соблазнять, покупать? Или что-то похуже? Или получше? Возможно, они собираются вытянуть щупальца, чтобы поискать возможности какого-нибудь соглашения? Или даже капитуляции? В сотый раз обойдя свою комнату, он решил наконец пойти.

Эдгар принял душ. Это его освежило. Пыль, приставшая к телу в поле, сползала вниз, смешивалась с мыльной пеной, скапливалась возле стока и, захваченная водоворотом, исчезала в канализации.

Чистый и опрятно одетый, Эдгар остановился перед зеркалом и провел рукой по выбритому подбородку. Он видел перед собой Джейн, ее ясные глаза, чувствовал легкий аромат ее волос. Он начинал испытывать нетерпение. Может быть, старик Генри ошибся? Но другие твердят то же самое. А если Джейн действительно поднимет его на смех? Он попытался представить ее лицо, как она выглядела, когда они встречались. Огонек в ее глазах вполне мог сойти за простую приветливость. А потом… в автомобиле… Она была так близка к нему, как никто другой в его жизни. С этих пор он начал казаться самому себе глупым мальчишкой. Он не хотел о ней думать — и не мог прогнать собственные мысли. Наверняка этим вечером он ее встретит. Он глубоко вздохнул, резко выдохнул воздух и покачал головой. Он все еще надеялся, что старик Генри и все остальные ошиблись.

Через пыльную улицу он зашагал на площадь Линкольна. Вдоль огромной стены дома мигала реклама «Антиблистера», самого большого обувного магазина округа. В уши Эдгара проникала музыка из Литтл Гарлема. Он любил деревянные постройки с небольшими цветниками вокруг них, окна, стекла которых были собраны из осколков, добрые, открытые лица своих друзей, лай лохматых собак, копоть, дым, тысячи запахов, крики детей — короче, весь Литтл Гарлем с его музыкой, всю черную часть Ивергрина. Теперь же он направлял свои шаги в роскошный центр, к широкой, вымощенной латунными плитами площади, посреди которой, как нарезка огромного толстого, заостренного шурупа, буравила небо спираль из стали и бетона — самое высокое здание Ивергрина, фантастический дворец Шмидта и Хантера, твердыня нового, сильного, властолюбивого и тщеславного мира, логово льва, образчик лишь недавно появившегося великолепия.

Эдгар вошел в этот непривычный мир, охваченным мыслями о Литтл Гарлеме. Он вынул из кармана пиджака волшебный ключик, обеспечивавший ему доступ, — клочок бумажки «Шмидт и Хантер Лтд» имеют честь… «Шмидт и Хантер Лтд» — какая власть! Жадная, жестокая, не считающаяся ни с кем. Глубоким поклоном — скорее не ему, а карточке с могущественными именами — приветствовали его вступление во дворец из стали, бетона и стекла. Огромное зеркало явило ему помятое лицо Меньшикова, с усмешкой взглянувшего на него через плечо. Служанка в гардеробной приняла его пальто. Мальчик в ливрее открыл двери. Эдгар прошел через них и оказался в салоне отдыха. От тысяч невидимых лампочек в мир Шмидта и Хантера, как тонкий цветной туман, падала пелена яркого света. Этот мир, запертый в зале, скрывал до времени свою пустоту, прикрытую потоком парчи, шелка, нейлона и несминаемого сукна.

Несколько секунд он молча стоял перед чужими непонятными людьми. Они с важными лицами сидели в нишах или вихлялись перед проигрывателем. Он слышал разнузданную музыку секс-грампластинки Шмидта и Хантера, чувствовал ядовитый запах опиума и сигарет с марихуаной, смешанный с ароматами парфюмерии, и непременно обратился бы в бегство из этого спиралевидного гиганта, если бы в ту же минуту не появился рядом с ним другой человек, который помешал ему: «правая рука» Бертона — Меньшиков.

— Мистер Уиллинг, — пробубнил Меньшиков, — мистер Шмидт попросил меня отвести вас к нему. — Он невольно засмеялся, его лицо при этом оставалось пепельно-серым. Пока они шли рядом через зал, Меньшиков сказал: — Вам сделают предложение. Поступайте разумно, соглашайтесь, даже если вам это не по вкусу. Вам не будет лучше.

— Как мне вас понимать? — рассеянно спросил Эдгар. — Он думал о Джейн.

Меньшиков безучастно смотрел перед собой. Чуть двигая губами, он прошептал:

— Как можно быть таким любопытным!

Еще тише, едва слышно, он добавил:

— Сделайте мне одолжение, придите ко мне завтра. Мне надо срочно поговорить с вами.

Шмидт с Бертоном и двумя женщинами сидел в полускрытой нише, обвитой виноградом. Увидев подходившего к ним Уиллинга, он расплылся в приветливой улыбке. Ему льстило, что враг номер один принял брошенный вызов. Он попытался выпрямить свое грузное тело, но слой жира мешал этому. Меньшиков с женщинами удалился. Шмидт поглядел им вслед.

— Он постарел, — сказал Шмидт, устремив рассеянный взгляд на Меньшикова. — Отслужил свое. Он выполнил свое предназначение.

Уиллинг сел рядом с Бертоном. Полуголые девушки поднесли шампанское и виски. Шмидт усмехнулся.

— Как вам нравятся наши крошки? Высшее качество, экстра-класс, все как на подбор. Потом, если малышкам станет жарко, они разденутся В гардеробе. Скоро начнется наш праздник. Вам будет чему удивиться.

Эдгар взял виски с содовой. «Надо сохранить ясную голову», — думал он.

Бертон бросал на него пытливые взгляды. «Какие красные у него глаза», — отметил Эдгар. В третий раз он видел менеджера «Шмидта и Хантера» так близко. Шмидт, смакуя, медленно выпил большой стакан виски и тут же покраснел, как рак. Вытерев лицо, он простонал:

— Больше я не выдержу. Печень, сердце, кровообращение — все на пределе.

Эдгар задумчиво пригубил бокал. Он с трудом скрывал свое разочарование: здесь не было Джейн.

Зачем они его пригласили? Он был настороже, не говорил ни слова и тщательно прислушивался. Он снова поймал на себе взгляд красных глаз Бертона. Шмидт был навеселе.

— Он увидел наших красоток и проглотил язык. Да-да, секс и доллар правят миром.

«Чьим миром?» — хотел спросить Эдгар, но промолчал.

— Хотите, я дам вам совет? — сказал Шмидт. — Не прикасайтесь к опиуму и марихуане. Яд разрушает нервы. Но низко поклонитесь доллару. — Он взял бокал с шампанским, вытянул руку, чтобы пестрый свет упал на пенящийся напиток. — Да здравствует секс, мистер Уиллинг! Выпьем за секс и доллар. В их владычестве лежит счастье нашего существования. Посмотрите, например, на ту даму. — Движением головы он указал на жену мэра. Та сидела на белоснежном проигрывателе и болтала ногами. — Первая леди прославленного Ивергрина. Она не очень умна, но вполне понимает нашу мудрость: секс и доллар — братья, они правят миром. Мистер Уиллинг, хорошо бы вам взять пример с первой леди города.

Первая леди вытянула ноги. Теперь она лежала на проигрывателе, подперев голову левой рукой, закрыв глаза и томно улыбаясь. Она, казалось, полностью отдавалась страстным ударам секс-ритмов, сыплющихся с этой дурацкой пластинки.

— Обратите внимание на ее лицо, — чавкая, сказал Шмидт. — Видите, как оно внутренне преображается от наслаждения секс-музыкой? В нем разлита какая-то сладкая опьяняющая мука. Избавление наступит потом, когда начнется праздник.

Эдгар огляделся по сторонам. Аристократия Ивергрина устроила массовое свидание. Джейн, наверное, не придет. Он все представлял себе по-другому. Что хочет Шмидт? Конечно, не только показать ему экстаз жены мэра города. Он чувствовал нарастающее желание выбежать отсюда, но, с другой стороны, желал узнать, зачем он приглашен. Чтобы спровоцировать Шмидта, он сделал вид, будто подавляет зевок, и спросил со скукой в голосе:

— Который из господ мистер Хантер?

— Мистер Хантер? — Шмидт покачал головой. — Его здесь нет. Мистер Хантер не любит общества.

«Как это странно, — думал Эдгар. — Любой ребенок в Ивергрине знает толстого Шмидта, но, я не встречал никого, кто мог бы похвастаться, что когда-либо видел Хантера».

— Что же значит «Шмидт и Хантер»?

Шмидт опустошил стакан, вытер губы и задумчиво сказал:

— Знаете ли вы, что такое власть?

Уиллинг улыбнулся:

— Земная, разумеется? Она имеет свои границы.

Бертон зажег сигарету с марихуаной. Дым ее, по-видимому, переменил его настроение. Худое лицо преобразилось. Он широко разинул рот и вместе с вырвавшимся оттуда дымом с его губ слетели две гнусаво произнесенные фразы.

— Та единственная власть, с которой следует считаться. Завтра она правит Техасом, послезавтра — Америкой.

Эдгар сделал вид, что не слышал. Замечание Бертона показалось ему смешным. Он поглядел на Шмидта и спросил:

— Вы не можете выразиться яснее?

Шмидт, вливший в себя очередной стакан виски, вытер с лица пот.

— С удовольствием. Если, конечно, вы способны выдержать без подготовки на трезвую голову. Надеюсь, вы это проглотите.

Эдгар скривил лицо и сказал:

— Разумеется. Не хуже, чем вы — виски. — Бертон потянулся за новой сигаретой и еле слышно шепнул своему соседу на ухо:

— Вы в первый раз сидите за одним столом с миллионером, Уиллинг. Следующая бестактность такого рода станет для вас последней.

Шмидт наморщил мокрый лоб.

— Перейдем к делу. Обстоятельства складываются так, Уиллинг, что завтра вы будете уволены.

— Что вы сказали? — вырвалось у Эдгара. — Позвольте спросить, это шутка такая?

Бертон недовольно заворчал под нос.

Шмидт затрясся.

— Вовсе нет, — сказал он. — Не шутка.

— И откуда у вас такие сведения? — небрежно осведомился Эдгар.

— Секрет фирмы, — ответил Шмидт, — Мистер Уиллинг, — продолжил он, глотнув из стакана и усевшись поудобнее в кресле, — вам должно быть ясно, что у «Шмидта и Хантера» есть в городе свои осведомители. Короче говоря, завтра утром вас письменно уведомят о немедленном увольнении.

Эдгар схватил стакан. Он следил за Бертоном, который беззаботно сосал сигарету, и уговаривал сам себя: «Все это выдумки, чистый вздор производства компании „Шмидт и Хантер Лтд“. Я исполнял свои обязанности честно и добросовестно. Почему они должны меня выгонять?» Но выражение лица толстяка не оставляло сомнений, что Шмидт говорит всерьез.

Эдгар отпил глоток шампанского. Помолчав, он спросил:

— По какой же причине меня можно уволить?

— Причине? — передразнил его Шмидт. — Причины всегда найдутся. — Он засмеялся. — Но будем честными. На самом деле вас очень интересует нечто другое. Вы хотите знать, зачем мы вас пригласили. Вы все время спрашиваете себя Об этом, не так ли? Очень заметно со стороны, как вы мучаетесь этим вопросом. Итак, выложим карты на стол. Я хотел бы предложить вам после увольнения работать на фирму Шмидта и Хантера.

— Я не ослышался? — всерьез встревожился Эдгар. — Или это очередная шутка?

Шмидт прикоснулся к сверкающему багровому лбу.

— Когда речь заходит об интересах дела, я не позволяю себе шуток. Повторяю: мы предлагаем вам работать на нас. Скажите да — и вы состоятельный человек. Мы предлагаем вам две тысячи в месяц — головокружительная сумма, если учесть, сколько вы зарабатывали раньше.

Эдгар не верил ни единому его слову. Но чтобы все-таки узнать, какие цели преследует Шмидт, он сделал вид, что заинтересовался, и спросил:

— Что я буду делать, если соглашусь?

— Не очень много, — немедленно заверил его Шмидт. — Вы станете «правой рукой» Бертона.

— «Правая рука» Бертона — Меньшиков. Это известно каждому ребенку, — возразил Уиллинг грубо, так как его, очевидно, считали за дурака.

Шмидт задумчиво склонил голову.

— Конечно, Меньшиков… до завтрашнего дня. Потом вы вступите в эту должность — если хотите.

— А Меньшиков?

— Меньшиков займет вашу.

— Нет, — сказал Эдгар. — Это действительно не шутка. Ваше предложение бесцеремонно.

Шмидт поднял мясистые плечи и пробубнил:

— Думайте, что хотите. Это ваше право.

Эдгар решил промолчать. Если молчание продлится долго, надеялся он, они выпустят кота из мешка и наконец объяснят ему, чего в действительности от него хотят. Шмидт опять стал беседовать с Бертоном. «Они игнорируют меня, — разочарованно думал Эдгар. — Делают вид, будто меня нет». Через минуту Шмидт заметил, что гость теряет терпение, и закончил:

— Да, Уиллинг, на сегодня все. Мы ждем вашего ответа. Теперь вам лучше всего пойти к гостям. Здесь вам будет скучно. Вы в таком возрасте, когда постоянно хочется новых впечатлений.

Теперь Эдгар понял, что Шмидт и на этот раз говорит всерьез. Но он все еще не знал, на каком основании его могут уволить, зачем он должен быть «правой рукой» Бертона, а Меньшиков — занимать его место. Все это казалось ему чудовищным и совершенно непостижимым, таким тревожным, что он решил отправиться домой или разыскать старика Генри, или сделать еще что-нибудь, чтобы получить в руки ключ от этой загадки. Поэтому он устало произнес:

— Нет. Лучше я попрощаюсь с вами теперь.

— Что ж, я вас понимаю, — пожав плечами, ответил Шмидт и, встав, добавил:

— Итак, до завтра. Фирма ждет вашего решения. Теперь я хотел бы выполнить один приятный долг и представить вас дочери в качестве моего будущего сотрудника.

Его замечание настолько сбило с толку Эдгара, что он затеребил галстук, не зная, куда деть руки.

До сих пор Эдгар с разочарованием думал, что Джейн не пришла. Теперь он вместе с ее отцом через заднюю дверь прошел к лифту, чтобы подняться к ней. Перед ним возникла новая загадка.

Шмидт тихо икал. Когда лифт стал подниматься, он вдруг сказал:

— Комнаты моей дочери находятся на пятом ярусе. У нее немного странный вкус. Общество такого рода ей не нравится.

Почему он рассказал ему это? Эдгар не мог взять в толк, что именно заставляло старого Шмидта представить его своей дочери.

Через широкую стеклянную дверь они вошли в светлую комнату, украшенную множеством цветов. Джейн Шмидт сидела в кресле, погруженная в книгу.

— Джейн, — сказал Шмидт. — Это мистер Уиллинг, наше новое подкрепление.

Джейн подняла голову и удивленно посмотрела на Эдгара. Эдгар поклонился. Одновременно он осознал, что покраснел. Раздосадованный, он стиснул зубы. Его серьезное лицо выглядело замкнутым, почти неприветливым, неприступным.

Он стоял перед ней с руками, сложенными за спиной, и не мог вымолвить ни слова. Она улыбнулась. Все было между ними иначе, чем несколько дней назад. Как уверенно он чувствовал себя в автомобиле!

Тут он увидел ее улыбку и почувствовал себя спокойно и легко.

Она заметила его ответную улыбку. Лицо Джейн помрачнело. Она швырнула на стол книгу, вскочила и выбежала вон. За нею с грохотом закрылась дверь.

Эдгар облизнул сухие губы, некоторое время помолчал, затем глухо произнес:

— Теперь я хочу уйти.

— Это понятно, — фыркнул Шмидт и позвонил слуге, чтобы тот проводил Эдгара до лифта.

— А где, собственно, живет мистер Хантер? — спросил Уиллинг прежде, чем выйти из лифта на свежий воздух.

Лицо слуги было непроницаемым.

— Наверху, — сказал он, — на самом верху, в последнем ярусе. Мистер Хантер любит одиночество.

V

В доме номер три на улице Нахтигаленвег во Франкфурте-на-Майне за гардиной стоит Эдвард Шульц-Дерге. Из окна отчетливо видно, что происходит на улице. Он наблюдает, как Уиллинг расстегивает портфель, как Бертон хватает кипу бумаг и листает, как Уиллинг недоуменно поднимает плечи. За его спиной все время звонит телефон. Шульц-Дерге не снимает трубку. Сегодня праздник, его нет дома. Но телефон вопит и заливается, пробует нервы на разрыв.

— Великий Боже! — стонет Шульц-Дерге. — Когда же этот идиот поймет, что в праздник мне не до деловых разговоров! — Он решает пять раз глубоко вздохнуть и, если телефон все еще будет звонить, снять трубку, потому что уже нет мочи выносить это дребезжание. Вздохи издателя столь глубоки, что лицо его густо краснеет.

Телефон звонит.

— Уф! — раздраженно фыркает Шульц-Дерге. — Это же безобразие! — Он берет трубку, некоторое время нерешительно держит ее в руке и раздумывает, назвать или нет свое имя. Из мембраны ему в ухо кричит знакомый голос, заставляющий его сразу откинуть мысль о чьих-то уловках. Он откашливается и с интересом спрашивает:

— Дорогая, почему ты так волнуешься и нисколько не щадишь мои нервы?

— Ты сам их не щадишь, а почему-то требуешь этого от меня, — возмущается фрау Шульц-Дерге, и он ясно представляет, как она в раздражении кивает головой. «Женщины — это сущее наказание, — думает он. — А моя жена — особенно. Какого черта я тогда на ней женился? Номер в гостинице и брак — ночь и день!»

— Ты приедешь или нет? Нет, ты был и остался шутом, — издевается фрау Шульц-Дерге. — Если бы я не вышла за тебя замуж, ты вполне бы мог клоуном в цирке…

— …зарабатывать деньги, — раздраженно обрывает он ее. — Я знаю, деточка, знаю, что природа одарила меня многосторонними талантами. — «Почему она вообще звонит? Хочет разнюхать, выведать, проконтролировать, не развлекаюсь ли я с Лило или Жаклин, больше ничего. Что за буйные представления у нее о моей истощенной потенции? Она — кобыла, даже хуже — для кобылы у нее маловато мозгов — шакал, ихтиозавр — вот она кто! Рептилия с мозгами курицы».

— Ты совершенно права, — успокаивающе воркует он. — Но дай мне, пожалуйста, поработать. У меня действительно срочные дела.

Убежденная в своей правоте, фрау Шульц-Дерге успокаивается. Она уже жалеет мужа.

— Не раздувай проблему, — утешает он. — Все это я делаю для семьи. Как только закончу, приеду.

Он это делает для семьи. Она понимает его и первая кладет трубку.

Он спешит к окну. Уиллинг исчез, Бертон тоже, а вместе с ним — человек на микропорках и черный «мерседес».

— Конечно, — громко ворчит Шульц-Дерге. — Эта дура всегда звонит в самый неподходящий момент.

Он отодвигает в сторону гардины, рывком открывает окно и выглядывает на улицу. Вот гуляют господин и дама с двумя детьми. Семейная идиллия, не то, что у него. И тут тоже. Позади них бредет по солнечной стороне улицы влюбленная парочка. Легко и уверенно скользит девушка, заглядывая в лицо мужчине, рука которого обнимает ее плечи. На другой стороне улицы — никого.

Только на углу между двумя кустами бузины сидит на скамейке одинокий черноволосый мужчина. Он греется на солнышке. «Холостяк, — догадывается Шульц-Дерге. — Хочет в пасхальное воскресенье взять скромный минимум из того, что предлагает природа».

Шульц-Дерге закрывает окно и несколько минут стоит за гардиной. Ему хочется думать о Лило. У Лило красивое тело.

— Глупости, — бормочет он и семенит обратно к курительному столику.

Он падает в кресло, хватает отчет Уиллинга, пропускает предисловие и начинает читать с первой главы.

VI

Эдгар пишет:

«Я бродил по дому и пытался во всем произошедшем найти смысл, но не мог. Удрученный, я прилег на кровать.

После трех часов сна я пробудился. Мысли мои опять возвратились к событиям прошедшего вечера. Я спрашивал себя, какая связь может соединить труднообъяснимые подробности вечера в одно целое.

Я считался надежным и популярным профсоюзным деятелем. Полевые рабочие уважали и ценили меня. Почему же меня захотели уволить?

Как случилось, что именно Шмидт узнал о предстоящем увольнении?

Для чего он представил меня дочери?

Почему Джейн сначала улыбнулась, а потом выбежала из комнаты?

В задумчивости я пошел на кухню, высыпал в чашку хрустящие кукурузные хлопья, залил их холодным молоком и приступил к своему завтраку.

Услышав шаги, я отодвинул чашку в сторону, выбежал на веранду и увидел, что прибыл почтальон. Среди газет лежало письмо от окружного комитета нашей организации. Я вскрыл конверт — в нем лежало сообщение о моем увольнении.

Три года я возглавлял профсоюз полевых рабочих Ивергрина. Теперь я был уволен чиновниками. Более того, мне сообщали, что руководство округа, выполняя желание многочисленных членов, постановляет исключить меня из профсоюза. В основании для увольнения было указано, что дальнейшее пребывание в профсоюзе агента Фиделя Кастро несовместимо со статусом демократической организации.

Я застегнул на груди рубашку цвета хаки, сунул письмо в карман брюк и отправился в Литтл Гарлем. Профсоюз полевых рабочих за редким исключением состоял из цветных. Несколько недель бастовали поля „Шмидта и Хантера“. На глинистой земле еще была вода, оставшаяся от осенних и зимних дождей.

Перед дощатым домом отца Генри стояла толпа людей. Я чувствовал, как в воздухе витало волнение. Старик залез на крышу. С пафосом проповедника он держал свою знаменитую речь. Его слова, горячие, как искры, сыпались на людей. Казалось, он сейчас взорвется. Увидев меня, Генри махнул рукой.

— Давай наверх!

Я вскочил на крышу. Он сунул мне под нос листок бумаги. Пока я читал, он следил за мной. Меня просто тошнило от этого чтения, я вытащил носовой платок и вытер со лба пот. Чем дольше я читал, тем труднее становилось дышать. Листок имел фирменный заголовок „Шмидта и Хантера“, был адресован Генри Лютеру Шарку и подписан Бертоном.

„Мистер Шарк, — гласил этот листок, — поскольку руководство профсоюза полевых рабочих города Ивергрина и области, начиная с сегодняшней пятницы, решило возобновить работы на полях фирмы „Шмидт и Хантер Лтд“ с повышением зарплаты на 10 центов за один рабочий день, предлагаем Вам в качестве проповедника общины Литтл Гарлема оказать положительное влияние в деле добровольного и взаимовыгодного соглашения сторон и как можно скорее популяризировать упомянутый договор между руководством профсоюза и работодателем“.

У отца Генри буквально стали волосы дыбом.

Я показал ему уведомление о своем увольнении. Он прочел его с угрюмым лицом, прищурив глаза.

Он спросил у меня, когда я получил письмо.

— Час назад, — сказал я и сообщил о том, что произошло прошлым вечером.

— Заговор между миллионерами и нашими боссами в округе, — проворчал старик Генри. — Чисто сработано.

Люди, стоящие внизу, прекратили разговоры.

Я выругался.

— К черту такие решения! Кто их просил об этом?

— Тогда заявим, что они для нас — ничто, — ответил старик Генри.

— И я так думаю! — в ярости воскликнул я. — Профсоюз не просиживает кожаные кресла в бюро и не дымит сигарами. Там сидит дебильная верхушка! Профсоюз — это мы. Будем бастовать дальше. Разумеется, я останусь на своем посту.

Старик Генри заморгал глазами. Собравшиеся молча смотрели на него.

Но он сказал, обратившись лишь ко мне:

— Так не пойдет.

— Что не пойдет?

— Нельзя игнорировать решение боссов.

— Ты помнишь стихотворение Шелли? — спросил я. — Их мало, нас много.

— Все равно так нельзя, — заупрямился он. — Десять лет назад была та же история. Кого-то исключили из окружного руководства. Он настаивал на своем и не поддавался на уговоры.

— Вот видишь, — торжествовал я, — значит, все-таки можно.

— Нет, — сказал он. — Нельзя. Он настаивал на своем, а через два дня его не стало. Так мы и похоронили человека.

— Похоронили?

— Да, он умер. Был сбит автомобилем и скончался на месте.

— Кто его сбил?

— Этого никто не знает. Все случилось ночью, в тумане.

Я подумал о президенте Кеннеди, убитом среди бела дня в Далласе на глазах ликующей толпы.

Через час мы слезли с крыши — сначала я, потом старик Генри. Он оперся на мое плечо.

Собрание постановило принять предложенное повышение зарплаты, но одновременно перейти в наступление и без профсоюза бороться за осуществление гражданских прав.

Старик Генри не таил своей печали.

Мы шагали рядом.

— Почему Меньшиков не вышел? — тихо спросил я.

Проповедник провел рукой по копне седых волос.

— Я считаю, что это собрание не в его вкусе, — сказал он.

Помолчав, он спросил:

— Ты примешь место у Шмидта и Хантера?

Я покачал головой.

— Ни в коем случае.

— Это неумно, — заявил он. — Если ты примешь, ты сможешь, наверное, принести нам пользу.

Я остановился и задумался.

— Возможно, ты и прав. Надо об этом подумать. С новой точки зрения.

Он одновременно остановился и стал уговаривать меня:

— Непременно подумай об этом. Но такое дело — очень опасно. Сам знаешь.

— Прощай, Генри, — сказал я. — Держи ухо востро, старина. — Я уже решил. Займу это проклятое место.

— До скорого! — ответил проповедник и по-дружески дал мне тычка. Он пошел было дальше, но потом еще раз обернулся и посоветовал мне: — Будь осторожен. В этом городе есть большой убийца.

Я подождал, пока он исчезнет за деревьями. „Старик Генри, — думал я, — из той породы людей, которым и в сто лет слишком рано умирать“. Я поражался ему.

Я вдруг осознал, что имею прорву свободного времени. Я присел на полоску цветущего газона рядом с дорогой. Из-под сухой ветки выкарабкался черно-коричневый скорпион. Когда я пощекотал его травинкой, он поднял узкий хвост и выпустил жало в воздух. Если его пощекотать подольше, он так сильно выпустит жало, что в слепом гневе в конце концов попадет в себя самого. Я выбросил былинку. Скорпион исчез между стеблями травы. Я подумал о Бертоне, человеке без души и совести, мысленно увидел его тонкое неподвижное лицо с покрасневшими глазами. „В этом городе есть большой убийца“, — говорил старик Генри. Десять лет назад кто-то не захотел подчиниться чужой воле и погиб. Его сбил автомобиль — коварно, в туманную ночь. У фирмы был план сделать меня „правой рукой“ Бертона. Наверняка фирма знала, что я совершенно неподходящий для этого человек.

Что же тогда могло побудить Шмидта предложить мне это место? Неужели он так твердо уповал на власть Его Величества Доллара, что возомнил, будто все можно купить, даже мои взгляды? Или он замышлял что-то другое? Наверное, существовал человек, который помог бы мне во всем разобраться. Я вспомнил о бывшей „правой руке“ Бертона, Меньшикове, и его просьбе срочно отыскать его.

Я поднялся и дошел до центральной гостиницы. Там я взял такси. Через несколько минут я уже пересекал пустой палисадник Меньшикова. Рядом с домиком был припаркован его грязный автомобиль. Над деревянной дверью обосновался блестящий черный паук. Я вошел без стука и осмотрел весь дом. Когда я уже хотел вернуться, разочарованный, что хозяина нет дома, я увидел Меньшикова в кухне. Он сидел спиной к двери перед открытым холодильником, держа в руке стакан с какой-то выпивкой.

Я откашлялся. Он, вздрогнув, обернулся ко мне с выражением неописуемого ужаса в тусклых глазах.

— Это всего лишь я, — мягко заверил я его. Он постепенно успокоился. — Но на моем месте мог быть любой другой. Открытая дверь даже святого введет в соблазн. Я удивляюсь вашему легкомыслию.

Он жестом пригласил меня войти. Я взял стул и сел рядом с ним. У холодильника царила приятная прохлада.

Он сказал:

— От смерти не запрешься на ключ. Можно забаррикадировать дверь. Но смерть прогрызет все замки. Если запрешься, слышится ужасный шум, когда смерть грызет замок и в него входит. Я хочу избавиться от этого. Поэтому пусть каждый входит и выходит, как хочет. Если на то пошло, пусть я умру неготовым, не подозревающим ни о чем, в своей домашней обстановке, лучше всего перед холодильником и со стаканом в руке, нетрезвым, блаженным и беззаботным.

Я подумал, что вижу призрак, и попытался встряхнуть его:

— Вам надо меньше пить.

— Хуже уже ничего не будет, — сказал он, выпил содержимое своего стакана, скривил лицо и меланхолично продолжил. — Все разлагается. В запое не замечаешь, как это отвратительно. Наша жизнь так устроена, что от отчаяния допиваешься до цирроза печени, а потом топишь в алкоголе свои боли в печенке. — Он вдруг завизжал.

„Допился до белой горячки“, — с омерзением подумал я.

Он снова налил себе и предложил мне выпить, я отказался, но, подумав немного, согласился. Если я выпью с ним, он, возможно, станет более откровенен. Я протянул ему чистый стакан. Он наполнил его до краев.

Равнодушным голосом я сказал:

— Вы празднуете похороны забастовки?

— Мне нечего здесь праздновать, — возразил он. — Что должно происходить в Ивергрине, определяют другие.

— Кто?

— Богу было угодно поставить над нами Шмидта и Хантера, а не меня над ними.

Несколько минут я ломал голову, как лучше всего продолжить разговор. Наконец я начал так:

— Я еще понимаю, когда Шмидт и Хантер идут на крайние меры. Ведь если поля еще неделю пробудут в воде, урожай пропадет. Фирма стоит перед выбором: либо нас поставить на колени, либо отказаться от нынешнего урожая сахарной свеклы. Но то, что в окружном руководстве профсоюза они найдут союзников, мы никак не могли предположить. Меня интересует теперь насколько существование этого союза подкреплено чеками или банкнотами.

Меньшиков затрясся:

— Вы не должны ставить такие вопросы, это опасно для вашего здоровья, опаснее, чем выпивка и марихуана.

Мы выпили. Потом я сказал:

— То, что для фирмы важно видеть в моей должности опытного человека, мне понятно. Но зачем именно меня захотела она поставить на ваше место? Это не умещается у меня в голове. Может, чтобы вырвать у профсоюза зуб?

— Это не главная причина, — медленно произнес он, — хотя и существенная. Желание сделать вас „правой рукой“ Бертона исходит от мистера Шмидта, в этом деле между ним и Хантером нет единодушия.

— И мне так кажется, — громко сказал я. На самом деле ничего подобного мне не приходило в голову. Я удивился, что их точки зрения на меня не совпадают. Что могло заставить Шмидта сделать шутом гороховым такого решительного противника, как я? Но я удержался от вопроса, который вертелся на языке и попытался подъехать к нему с другого конца.

— Кстати, о Хантере. Что он, собственно, за человек? Я слышал, что его характеризуют как убийцу.

— Опять нездоровый вопрос, — неодобрительно проворчал Меньшиков. — Вижу, скоро придет для вас время пахать землю носом.

Я решился идти до конца.

— Поговоривают даже, будто раньше он часто вынимал пистолет.

— Ни о чем подобном я не знаю, — уклончиво возразил Меньшиков и отпил из стакана.

Я сделал то же самое и решил без передышки бомбардировать его вопросами.

— Бели я вас правильно понял, мое влияние на рабочих не было причиной того, что фирма потребовала моего увольнения. Вы только что намекнули о существовании какой-то главной причины.

— Действительно, — признался Меньшиков и заколебался, очевидно, не зная, выложить все начистоту или нет. Наконец он решился на компромисс: — Мисс Шмидт совершенно по-особенному относится к вам.

— Что вы говорите! — В душе я спрашивал сам себя: „Неужели он, как старик Генри, пытается убедить меня, будто она от меня без ума?“

— Да-да, — кивнув, подтвердил он. — Разумеется, это не укрылось от ее отца.

— Этого следовало ожидать, — сказал я, но тут же заметил, что больше не смогу ничего от него добиться. Он замкнулся в себе, хлебал виски и молчал. Наконец он даже захлопнул дверцу холодильника, словно сделал мне намек покинуть дом.

Я встал и сказал:

— Ну, мистер Меньшиков, боюсь, отнимаю у вас много времени. Надеюсь, вы будете, по крайней мере, здоровы. Большего я сейчас вряд ли могу вам пожелать. Не думаю, что вы завоюете большое доверие у ваших новых коллег. Как вы вообще собираетесь работать?

Он пренебрежительно махнул рукой.

— Я поставлю себе письменный стол.

— Хотите судьбы рабочих вершить издалека?

— А вблизи и не стоит, — лениво отмахнулся он. — Человек моего возраста не может позволить себе жить в опасности.

Остановившись возле двери, я еще раз обернулся и сделал вид, будто вспомнил что-то важное.

— Что вы еще хотели спросить? Зачем меня пригласили к себе?

— Пригласил? — неуверенно повторил он. — Ах да, вчера вечером. Чтобы посоветовать вам принять предложение мистера Шмидта. Но вы, по-моему, уже решили.

— Разумеется, да, — подтвердил я. — Только почему вы захотели посоветовать мне это?

Он печально посмотрел на меня. Его движения стали тяжелыми — сказывалось действие алкоголя.

— Богу было угодно поставить над нами Шмидта и Хантера, — произнес он, как в бреду. — Кто не склоняется перед волей Всемогущего, неизбежно погибает.

— А кто склоняется, получает вечную жизнь?

Меньшиков покачал головой:

— Нет, но он умирает медленно, постепенно. Он разлагается в живом теле.

Я пошел домой, мне хотелось побыть одному. Вопреки всем привычкам, я лег, закрыл глаза и закурил, чтобы лучше думать. Что, в сущности, я узнал нового? Во-первых, окружное руководство профсоюза полевых рабочих оказалось лакеем „Шмидта и Хантера“. Во-вторых, Меньшиков чувствовал себя не в своей шкуре, он „разлагался в живом теле“. В-третьих, если для Шмидта важно держать меня в ежовых рукавицах, причина этого не в том, чтобы ослабить профсоюз, а скорее, потому что мисс Джейн „совершенно по-особому относится ко мне“.

Я загасил сигарету, вскочил на ноги и твердо решил разгадать эту загадку. Автомобиль привез меня туда, откуда я должен был начать — в центр города, через площадь Линкольна, мимо обувного магазина „Антиблистер“ в аристократический Ивергрин. Сгорая от волнения, я добрался до вымощенной металлическими плитами площади, сверкавшей вокруг спирального дворца Шмидта и Хантера.

Мистер Шмидт встретил меня на седьмом ярусе. Переваливаясь с боку на бок, он вышел ко мне через стеклянную дверь.

— А, это вы, — фыркнул он. — Похвально, что вы пришли.

— Я уже решил, — заявил я. — Я принимаю ваше предложение.

Шмидт вроде бы обрадовался. Он вызвал Бертона.

— Вот, — сказал он входящему менеджеру. — Вы можете поздравить мистера Уиллинга. Он принимает наше предложение.

— Отлично, — сухо отозвался Бертон. Несложно было заметить, как я ему противен, он, правда, и не скрывал своих чувств.

Шмидт предложил мне сигарету, я отказался, и он провозгласил:

— Завтра начинается ваша служба. Я ожидаю от вас железной дисциплины и безусловной лояльности. Во всем, что вы думаете и делаете, ставьте впереди всего интересы фирмы. Для начала вы поработаете в Ивергрине. Позднее у вас будут другие обязанности. Вы будете представлять „Шмидта и Хантера“ за границей.

— Не могли бы вы поближе остановиться на этих планах? — попросил я. — Здесь все говорят загадками.

— Кто говорит загадками? — спросил Бертон, опережая Шмидта.

— Все: мистер Шмидт, мистер Бертон, мистер Меньшиков.

— Не ходите к Меньшикову, — сказал Бертон. — Это опасно для вашего здоровья.

— Не подозревал об этом, — ответил я, — но теперь буду знать.

— Тогда дело пойдет на лад, — пробурчал Бертон. — А теперь ступайте-ка вниз.

— У меня такое же желание, — отозвался я.

Когда Бертон вышел, толстый Шмидт кивнул мне — меня на сегодня отпустили. Но я вовсе не собирался уходить и поэтому сказал:

— Впрочем, мистер Шмидт, если возможно, я бы хотел обменяться парой слов с мисс Джейн. Я подумал, что надо извиниться за мое вчерашнее поведение.

— Ну вы преувеличиваете! — ободряюще заметил Шмидт; он нажал на маленький рычажок из слоновой кости и сказал:

— Джейн, мистер Уиллинг здесь. Ему кажется, будто он был виноват перед вами вчера вечером и хочет извиниться. — Джейн немного раздражена, — предупредил он меня. — Она плохо спала. Учтите это. Ее апартаменты находятся двумя ярусами ниже.

Я пообещал проявить снисхождение и откланялся.

В коридоре стоял Бертон. Он, очевидно, ждал меня. Когда я вошел в лифт, он посоветовал мне:

— В самом деле, будьте осторожны. Я недавно это понял. У крошек бывают иногда капризы. На днях одна сбежала от нас с бешеной скоростью.

— Прекрасный лифт, — со вздохом ответил я и попытался принять заискивающий вид.

Бертон небрежно отмахнулся.

— Наши лифты многое выдерживают. И этот выдержит. Только тому бедняге, который рухнет с лифтом вниз, ничем уже не поможешь. Пусть это послужит вам уроком. Было бы жаль погубленную молодую жизнь, да и нам неприятно подбирать потом останки.

Я утешил его, уверив, что я не самоубийца, и спустился на пятый ярус.

Мое сердце бешено колотилось, едва ли не сильнее, чем вчера вечером. В своем докладе о себе я упомянул о поездке с мисс Шмидт и о ссоре с теми тремя типами, которые посмели к ней приставать. Когда ее телохранитель сильно удивился, я почувствовал себя давним приятелем Джейн. Во мне проснулась уверенность в себе, даже дерзость немножко пофлиртовать с ней. Вследствие всего этого мое чувство к Джейн стало еще сильнее, и я обеспокоился, так как подумал, что вряд ли стоит строить радужные надежды. Я не видел шансов для себя, искал близости Джейн и боялся ее. Вспомнив о словах старика Генри, будто она меня обожает, я только еще больше встревожился. Я казался сам себе маленьким мальчиком, беспомощным и слабым, и моя гордость не уравновешивала это чувство.

И вот я стоял возле лифта. Скованность, которую я ощущал в прошлый вечер, прошла. Джейн, по-видимому, показала свое настоящее лицо. Разве я вчера не увидел, какой она была в действительности: капризной, изменчивой, истеричной, как избалованная принцесса?

Она встретила меня в немыслимо плохом настроении.

— Садитесь, — не взглянув на меня, холодно сказала она.

Я захотел отомстить за себя и заговорил:

— Мисс Джейн, хотя вы самая богатая девушка Ивергрина…

— Оставьте меня в покое, — оборвала она меня. — Кто я есть, я и сама знаю. Вам не надо напоминать мне об этом!

Я был влюблен в нее, но от манеры, с которой она обходилась со мной и вчера, и сегодня, во мне поднялось возмущение.

— Дайте мне спокойно договорить, — довольно резко возразил я. — Вы самая богатая девушка Ивергрина, но это не дает вам прав обращаться со мной, как с глупым мальчишкой. Я ведь вежлив с вами, во всяком случае, не так груб, как вы.

— Вот именно, — отозвалась она, спокойнее, но все еще достаточно резко, чтобы рассердить меня. — Вы слишком вежливы. Раньше вы были холодны и недоступны. С тех пор, как вы продали себя Бертону, вы помягчали, как масло. Вчера вечером вы даже разыгрывали роль сентиментального юноши.

— Вы жалуетесь, что я перестал быть холодным и недоступным? — спросил я не только с яростью, но и с удивлением. — У вас будет возможность узнать меня с совершенно другой стороны. Это я вам обещаю. Если я, в виде исключения, был к вам расположен, для этого существовали свои причины.

— Конечно, — ответила она. — И я так думаю.

— Если бы вы жаловались, что раньше я был слишком невежлив с вами, я бы понял вас; но что вы упрекаете меня в вежливости — это выше моего понимания.

Она отвернулась. Я вроде должен был ее возненавидеть, но я еще раз попытался уговорить ее:

— Сделайте мне наконец одолжение — сойдите со своего высокого трона.

— Я не сижу на высоком троне, — надменно возразила она.

— Вы упрямы, как ослица, иначе вы бы объяснились со мной. Как, по-вашему, почему я вчера вечером был с вами вежлив?

Она откинула назад голову.

— Потому что с вами говорил мой отец.

Я с недоумением посмотрел на нее.

— При чем тут это?

— Потому что кто-то, мой отец или Бертон, сказал вам… — Она встала и сделала шаг ко мне. — Потому что один из них потребовал от вас на мне жениться. Если кто-то хочет стать богатым, он может вести себя и повежливее.

Меня словно окатили ведром ледяной воды.

— Жениться? — в изумлении пролепетал я. — Как вообще мог ваш отец предлагать мне такое?

Она снова села. Я тупо уставился на нее и, как оглушенный, шатаясь, побрел по комнате. В этом доме, кажется, все сошли с ума. Мне ужасно хотелось глотнуть свежего воздуха. Перед дверью я обернулся и заметил, что она смотрит мне вслед.

Наши взгляды встретились. Она показалась мне теперь маленькой и беспомощной.

— Нет, — спокойно сказал я. — Об этом вчера вечером не было сказано ни слова. Клянусь вам. Если я был холоден с вами, то… потому, что вы мне нравились. Это меня злило. Я хотел показать вам, что вы — самая богатая девушка Ивергрина — лично мне в высшей степени безразличны. Вчера, мне кое-кто сказал, что вы меня всегда… Я знал, что это неправда, но считал, что тоже вам нравлюсь. Возможно, поэтому я вел себя по-другому.

Она долго смотрела на меня. Потом улыбнулась.

Когда я подошел к ней, чтобы попрощаться, она вдруг заявила:

— Я не люблю своего отца. Я вообще не люблю ни одного человека. Все лживы, жадны и коварны.

— Все?

Она снова улыбнулась и прошептала:

— Почти все.

— Мисс Джейн, — твердо сказал я. — Не окажись вы дочерью мистера Шмидта, я бы объяснил вам, почему принял место в фирме „Шмидта и Хантера“.

Она снова подняла на меня глаза.

— Но я так не сделаю, — продолжил я. — Позднее вы, возможно, это поймете. Впрочем, вернемся к Бертону. У меня сложилось впечатление, что он не слишком приветливо со мной говорил. Может быть, вы объясните, почему? С другой стороны, он все-таки хочет, чтобы я здесь работал. Недавно он грубо угрожал мне.

Она все еще глядела на меня.

— Он сказал моему отцу, что ценит ваши личные качества, но вы, по его мнению, не должны вести себя, как слон в посудной лавке.

— Как слон в посудной лавке?

— Недавно вы так исколотили двух служащих фирмы, что они все еще не вполне оправились.

Я онемел. Неужели Джейн рассказала, что бил их я?

Она покачала головой.

Бели не она и не я, значит, Бертону доложил кто-то из этих типов. Но неужели их доверие простирается так далеко, что они готовы рассказывать ему даже о своих позорных провалах?

— Теперь я вообще ничего не понимаю, — сказал я.

Она засмеялась и ответила моими собственными словами:

— Позднее вы, возможно, это поймете.

Я шумно выдохнул воздух. После небольшой паузы, пытаясь найти разрешение загадки, я спросил:

— Вы рассказали мне, что вашему отцу очень хотелось выдать вас замуж за этого идиота — Малыша. Теперь все обстоит не так, да?

— Да, — ответила она. — Теперь не так.

— А почему?

— Потому что я не выйду за него замуж. Мой отец знает это.

Я помолчал немного, прежде чем отважиться спросить.

— И вы считаете, будто ваш отец остановил свой выбор на мне?

— Я не считаю, я это знаю.

— А вы не могли бы мне объяснить, как ему пришла в голову такая забавная идея?

— Вы находите эту идею очень забавной?

— Не пытайтесь смеяться надо мной, — предостерег я ее. — Если кто-то так поступает, я порываю с ним все отношения. — Я понял, что мой визит вежливости затянулся и заторопился. — До свидания, мисс Джейн.

Я так сильно пожал ей руку, что она вскрикнула и присела.

В приподнятом настроении я взлетел на два яруса выше, вторгся к мистеру Шмидту и заявил:

— Хочу вам только сказать, что у вас необычайно симпатичная дочь.

— Вы находите? — пробормотал он. — Вы находите? — Он не счел нужным сказать что-либо еще.

Лифт поднимался на самый верх. „Там живет мистер Хантер, — думал я. — Он обходится без болтовни и любит одиночество“».

Шульц-Дерге отложил записки Уиллинга. Нужно сделать паузу, чтобы в полной мере осмыслить прочитанное.

VII

Услышав позади себя урчание мотора тяжелого «мерседеса», Эдгар прижимается спиной к фасаду домов. Улица узкая. Бертон старается не покидать проезжей части. Но вот колеса оказываются на тротуаре. Расстояние между кузовом машины и домом уменьшается настолько, что в лицо Эдгара ударяет порыв ветра. Теперь он с уверенностью осознает, что борьба между карликом Уиллингом и гигантом «Шмидт и Хантер» вступает в новую фазу. Бертон не удовлетворяется теперь преследованием и угрозами. Решено его убить. Здесь, во Франкфурте.

Шум мотора ослабевает. В облаке пыли «мерседес» сворачивает за угол.

«Если бы я в последний момент не отпрыгнул в сторону, — думает Эдгар, — лежал бы сейчас с переломанными костями на мостовой». Эта мысль побуждает его повернуть голову. В двадцати шагах от него следует толстощекий тип с водянистыми глазами и одутловатым лицом. Эдгар ненавидит этого человека, ненавидит так сильно, что хочет подождать, пока тот окажется в пределах досягаемости. Тогда человек с подошвами из микропорки больше не сможет плестись за ним хвостом, и Бертону придется одного из солдат своей гвардии отвозить в больницу в тяжелом состоянии.

Однако, когда Эдгар останавливается, толстощекий делает то же самое. Он рывком поправляет галстук, осматривает свои ногти, глядит на часы и делает вид, будто кого-то ждет. Эдгар не спеша бредет назад. Вдруг человек на микропорках тоже трогается с места. Их роли поменялись: Эдгар — преследователь, толстощекий — преследуемый. Оба ускоряют шаг и наконец начинают бежать. Расстояние между ними постепенно сокращается. «Этот темп он долго не выдержит, — ликует Эдгар. — Сейчас он начнет задыхаться, и я его сцапаю».

Наверняка все бы так и кончилось, не услышь он снова мягкий рокот машины Бертона. Эдгар быстро прыгает в дверную нишу. Мимо мчится черный «мерседес». Эдгар замечает упругое движение кузова. Два колеса переезжают узкий тротуар.

Когда шум мотора затихает, Эдгар покидает свое укрытие. Тем временем толстощекий отбежал на приличное расстояние. Он стоит на углу и смотрит в его сторону.

Улицу пересекает женщина с детской коляской. За ней ковыляет старик. Полдень, солнце радуется, что настало время ему светить, птицы празднуют медовый месяц. Кто-то может себе позволить поехать на загородный пикник или съесть в ресторане пасхальные отбивные; тот, кого особые обстоятельства держат дома, утоляет свой голод яичницей или куском баранины. Только немногие в этот час катят по улице коляску с ребенком или ковыляют с клюкой по горячей мостовой. Или ездят на «мерседесе» по переулкам.

«Нужно попытаться проникнуть в жилые кварталы, — говорит себе Эдгар. — Там будет гораздо безопаснее. Кроме того, я договорился о встрече с Вендлером в „Вечной лампаде“. Ресторан находится в центре». Он решает идти в наугад выбранном направлении.

Толстощекий снова приближается к нему. Повторяется прежняя история. Когда Эдгар убегает, чтобы увеличить расстояние, появляется автомобиль Бертона и заставляет ждать, пока человек на микропорках подойдет поближе. Если Эдгар бежит за своим преследователем и расстояние между ними сокращается, опять появляется «мерседес» и принуждает снова ждать, пока расстояние увеличится.

Дойдя, до угла улицы, Эдгар видит на другой стороне человека. Эдгар сворачивает направо, незнакомец держит тот же курс. Бросается в глаза, что этот человек следует за ним по другой стороне улицы, словно спутник, и, очевидно, желает, чтобы промежуток между ними не увеличивался и не уменьшался. На углу улицы он на минуту застывает, словно для того, чтобы Эдгар получил преимущество. Эдгар, однако, не идет на это, и его спутник — молодой человек с гладкими черными волосами — видит, что решение не состоялось и продолжает путешествие по следам Уиллинга опять-таки по другой стороне улицы. Если Эдгар выбирает левую сторону, черноволосый идет по правой, если Эдгар пересекает шоссе, черноволосый делает то же самое, только ему навстречу.

Странно, но помимо необычного поведения, Эдгар замечает, что черноволосый человек ему, оказывается, знаком. Чем дольше он наблюдает за ним, тем больше убеждается, что уже видел его. Когда Бертон проезжает мимо — не очень близко, так как ему навстречу едет другой автомобиль, — черноволосый резко поднимает голову и Эдгар узнает человека, сидевшего на скамейке с газетой на Нахтигаленвег. Шульц-Дерге тогда стоял наверху возле окна, отодвинув в сторону гардины, пока Эдгар передавал Бертону оригинал и две копии. Издатель достаточно сильно нервничал и не заметил, что третий экземпляр держит в руках. Это укрылось от Бертона и толстощекого, ведь Эдгар побудил их встать спиной к вилле. Когда Эдгар ушел, Шульц-Дерге исчез, гардины снова закрыли окна, человек на скамейке поднял голову. «Хорошо, что там сидел не Бертон и не толстощекий, — подумал тогда Эдгар. — Этому холостяку безразлично, держит или нет Шульц-Дерге в руках мою третью копию». Когда Шульц-Дерге отошел, Эдгар облегченно вздохнул. Хорошо, что все прошло так гладко, теперь можно привести в исполнение смертный приговор.

Но оказалось, что смертный приговор «Шмидту и Хантеру» бумерангом вернулся к нему самому.

Они знают, что третья копия осталась у Шульца-Дерге. Они найдут способ ее снова заполучить. Но в голове Эдгара Уиллинга осталось содержание его записей, которое в любой момент он сможет воспроизвести на бумаге. Он уже доказал Бертону, что ему нельзя верить и что он хочет продолжать борьбу против «Шмидта и Хантера» всеми средствами и со всей решительностью. Поскольку Бертон все же не может навсегда остаться во Франкфурте для слежки за каждым шагом своего заклятого врага, решено было его — Эдгара Уиллинга — отправить на тот свет. Потом Бертона оправдают, а «Шмидт и Хантер» избегнут смертельной опасности.

Что будет с Джейн?

Он не имеет теперь времени строить догадки о дальнейшей судьбе Джейн. Снова появляется черный «мерседес». На этот раз он движется ему навстречу. За несколько метров до него машина Бертона выезжает на тротуар вплотную к домам. Эдгар сразу предусматривает этот маневр, как только появляется этот черный монстр. Огромными шагами он покрывает расстояние до ближайшей двери дома. Юркнув в нее, он оказывается в безопасности.

Он опять перехитрил Бертона. Но даже если ему удастся пробиться к гостинице в Бергене или к «Вечной лампаде» — что он выиграет? Теперь он почти верит, что Меньшиков был прав, когда говорил:

— Если твоя судьба решена, ты не сможешь никуда убежать от смерти. Возможно, ты пройдешь расстояние, возможно, даже большое расстояние. Хотя улица такова, что ты можешь долго по ней идти, но ее конец приведет тебя в пропасть. Существует бесконечно много возможных путей к смерти. Один умрет в результате несчастного случая, другой отравится испорченным мясом, третий упадет в шахту лифта, но никто не избежит смерти, если его решено убить.

Эдгар смотрит на часы. Он думал, что прошло гораздо больше времени. До встречи с Вендлером остается еще два часа. Вендлер — интересный человек, пятидесятилетний преподаватель истории, единственный, кому Эдгар доверился за свое недельное пребывание во Франкфурте. Завсегдатай «Вечной лампады».

Скоро там будет танцевать Меньшикова, дочь того самого Меньшикова. Бывают же совпадения…

Он снова выходит на улицу.

Бесцветная, пыльная мостовая. Дома греются под весенним солнцем. Через сто метров квартал кончается. За ним тянется широкое, зеленеющее дружно взошедшей пшеницей, поле. Вместо центра Эдгар очутился на периферии. Он видит зеленые стебли и с удивлением ощущает, что их аромат иной, чем у всходов риса в Техасе или Луизиане, и это пробуждает в нем воспоминания о детстве.

Вдоль поля бежит немощеная разбитая дорога. На горизонте темнеет лесок. На противоположной стороне улицы стоит черноволосый человек, которые теперь зажег сигарету и, видимо, пока не решил, куда ему идти дальше.

«Я пойду по полевой дороге, — решает Эдгар, — она так узка, что парень не сможет сопровождать меня. Ему придется оказаться либо впереди меня, либо сзади, и в моих силах заставить его сделать то или другое. Если я поверну налево, он будет впереди меня, если сверну направо, он окажется позади. Но, поскольку мне чертовски неприятно иметь кого-то за спиной, я пойду налево».

Он шагает к черноволосому. Тот выбрасывает сигарету и одновременно отступает. Едва Эдгар проходит тридцать шагов, как из-за угла появляется человек на микропорках.

Наверное, скоро вечер. Эдгару хочется сидеть за столом с Вендлером и дышать атмосферой безопасности.

Справа от дороги простираются поля, слева — сады. Ветер доносит отчетливый шорох, голоса, раздающиеся, по-видимому, из леса. Поля пусты. Воробьи клюют комья конского навоза.

В саду смеется маленькая девочка, она визжит от восторга.

— Мама! Мама! Смотри, что принес пасхальный заяц!

Ее мать отдыхает в шезлонге среди листвы деревьев, женщина сидит, прикрыв голову газетой.

— Какой он хороший, все дарит нашей милой девочке. Ну, поищи еще немножко, Анжел-Астрид, дай твоей мамочке чуть-чуть подремать.

Анжел-Астрид ползет в крыжовник, расцарапывает себе ручки и возмущенно ругается:

— Какой глупый крыжовник!

Между цветочными грядками стоит толстый человек, облаченный в потрепанные старые брюки, и курит трубку. Поливая сад, он держит в руке шланг и равномерным дождем орошает грядки.

Эдгар мог бы часами стоять возле калитки сада и смотреть, как Анжел-Астрид во второй или третий раз принимается искать пасхальное яйцо, как дремлет молодая дама, накрыв лицо «Франкфуртер Альгемайне», как мужчина с трубкой во рту поливает грядки.

Но автомобиль Бертона уже выруливает на разбитую дорогу. «Если он проедет здесь, не коснувшись садовой ограды и не оказавшись на поле, он — первоклассный шофер», — думает Эдгар. Он уже представляет, как мощная сила бросает его на землю и его тело переезжает огромное черное чудовище.

Он рывком открывает садовую калитку. Шум мотора смешивается с пронзительным скрежетом ржавых петель.

От страха Анжел-Астрид забывает, что она пришла в сад искать пасхальные яйца. Господин в поношенной одежде вынимает изо рта трубку. Струя воды вдруг оказывается предоставленной самой себе и с шумом падает на листву деревьев. Несколько брызг попадают на «Франкфуртер Альгемайне», заставляя даму прервать отдых.

— Простите, — говорит Эдгар. — Я ошибся калиткой.

«Мерседес» катится уже немного впереди. «Повернуть здесь он не сможет, — думает Эдгар. — Ему придется переезжать поле. Если он так не сделает, я перелезу через следующий забор».

Черноволосый бредет впереди него, толстощекий плетется позади. Они взяли его в клещи.

Чуть подальше, впереди, боковая дорога убегаете лесок, из которого все еще, теперь уже громче, звенит множество голосов. Возле перекрестка, расставив ноги, скрестив перед грудью руки, как боксер-победитель, стоит человек.

У Эдгара есть выбор: идти по главной дороге, которая в лучшем случае приведет обратно в город, или свернуть на боковую дорогу, в лесок. Там Бертон не сможет его преследовать. Между стволами деревьев, наверное, найдется возможность стряхнуть с себя обоих преследователей или одного из них отдубасить так, чтобы другой мечтал бы стать совсем маленьким и радоваться, если он ни Уиллингу, ни Бертону не попадется на глаза. Эдгар безнаказанно сделал бы крюк, вернулся во Франкфурт, встретил Вендлера, предупредил Шульца-Дерге и дождался Джейн.

«Вряд ли он свернет на боковую дорожку» — считает человек, стоящий на развилке со скрещенными перед грудью руками. Теперь они пойдут за ним втроем: черноволосый, человек на микропорках и боксер-победитель.

Если Шмидт и Хантер решили прикончить человека — ничто им не помеха. Как выражается Бертон: люди относительно дешевы в Германии. Дешевы по сравнению с ценой, которую должен заплатить Уиллинг, и по сравнению с прибылью, которую получит фирма.

Эдгар тяжело ступает по полю. Зеленеют всходы. Душный запах смешанной с навозом земли.

На опушке леса поднимается облако пыли, парит над верхушками деревьев, оседает и движется к нему.

Как сказал Меньшиков? Если Шмидт и Хантер решили, что ты должен умереть, ты не избежишь смерти. Любая улица, будь она какой угодно длинной, приведет тебя в пропасть.

Окажись он пессимистом, он бы сказал; мое положение безвыходно. Так или иначе фирма будет преследовать меня и в конце концов доконает. Ни один человек мне не поможет. Ни Джейн, ни я сам, ни полиция. Полиция считает, будто я временами страдаю манией преследования. Даже если я доберусь до президента, меня посадят в автомобиль, доставят в аэропорт и отошлют в Техас. Если повезет, моя жизнь окончится в санатории для психов, если не повезет — еще раньше. Возможно, я вообще не дойду до полиции. Если я предпочту побежать в лесок и повести за собой троих преследователей, в итоге получу то же самое. Если они вооружены, мировая статистика пополнится еще одним случаем вооруженного нападения. Если нет, у меня есть шанс вывести из строя всех троих. Но потом я встану перед выбором: повеситься на первом же дереве, идти в полицию или забиться в какой-то укромный угол. Но от Шмидта и Хантера надолго никто не прятался. Их власть почти безгранична. Следовательно, так или иначе фирма все равно меня погубит.

Но Эдгар не пессимист. Он никогда не верил старому Меньшикову. Он и теперь ему не верит. Поэтому он шагает навстречу облаку пыли. Оно отделяется от опушки леса и сдвигается на тропу.

VIII

Как же говорил Меньшиков?

Из бетонного дворца Шмидта и Хантера Эдгар снова зашел к Меньшикову. Он решил осведомиться, что означают слова Бертона: ходить к Меньшикову опасно для его, Эдгара, здоровья.

Меньшиков утверждал:

— Если ты у Шмидта и Хантера попадешь в немилость, дела твои плохи. Тогда тебе ничто больше не поможет.

Меньшиков отпил глоток из бутылки.

— Приведу пример, — прокряхтел он и снова отпил; его глаза остались тусклыми. — Например, ты должен умереть.

Возможностей умереть бесконечно много. Один умрет в результате несчастного случая, другой отравится испорченным мясом, третий упадет в шахту лифта, но никто не избежит смерти, если решено, что его убьют.

Эдгар покачал головой:

— Эта философия мне не нравится. По-моему, вы слишком пессимистичны, вы парализуете собственную волю — это вас и погубит. Что касается меня, и привык защищаться. Когда на меня нападают, я отражаю атаку.

— Будучи молодым, я думал так же, — торжественно провозгласил Меньшиков. — Я был офицером и отбивал нападение. Когда я заметил, что нет больше шансов бороться, я сбежал. Я пересек Атлантический океан, чтобы, по крайней мере, спасти свою свободу. Но годы укатали меня. Они всех укатывают. Я научился только одному: человек должен повиноваться, ведь сопротивление ни к чему хорошему не приведет, особенно у «Шмидта и Хантера». Фирма сильнее всей армии с пушками. Ее власть безгранична. Она питается долларами. Против этого ты бессилен. С долларами они загонят тебя в ловушку.

Эдгар прошел через неприбранную кухню.

— Мне кажется, вы слишком много пьете. Вам мерещатся призраки.

Меньшиков снова выпил, вытер губы и прохрипел:

— Я пью не много, а слишком мало. Если бы я пил достаточно, я бы не гнил живьем.

Уиллинг оглядел его с ног до головы. Все это он уже слышал. Этот человек, как испорченная пластинка, его мысли спотыкаются на поцарапанном желобке.

Меньшиков встал, подошел к окну, закрыл его и снова сел. На его впалых щеках появился слабый румянец.

— Не верьте сказкам с моралью в конце. На это ловят только дураков. Все идеалы — хлам, одна только ложь. Пока ты молод, обманываешь сам себя. Кем же я стал? Посмотрите на меня. Я созрел для удобрения земли. Когда я понял правду, было уже поздно. Вы тоже однажды все поймете и тоже слишком поздно.

— Мистер Шмидт сказал, что фирма хочет послать меня за границу? — уклончиво спросил Уиллинг.

— Если мистер Шмидт это сказал, так и будет.

— Значит, я не буду «правой рукой» Бертона?

— Вы будете представлять интересы фирмы за границей и вести семейную жизнь. Мистер Бертон поначалу немного натаскает вас. Свою «правую руку» он подыщет себе сам.

— А почему я должен вести семейную жизнь?

— Мистер Шмидт ничего не предпринимает просто так.

Эдгар вплотную подступил к Меньшикову и глухо произнес:

— Я обязан жениться на его дочери, не так ли?

Меньшиков глотнул из бутылки.

— Так оно и будет, — невнятно промямлил он.

— Но почему именно на его дочери?

— Это вы спросите лучше у нее самой.

Эдгар встал.

— Я ухожу. Почему Бертон не желает, чтобы мы поддерживали контакт?

— Мистеру Шмидту очень хочется видеть свою дочь замужем. Поэтому он боится за ваше здоровье.

— А не за ваше? Чего он боится?

— Вашего любопытства и моей болтливости.

— Я считаю эту фирму чудовищно бессовестной организацией.

— Сначала и я так считал.

— Сначала? — спросил Эдгар. — А теперь?

— Не стройте чрезмерных иллюзий о моей болтливости, — огрызнулся Меньшиков. — Вы далеко заходите с вашим любопытством, вы еще не знаете жизни.

Поколебавшись, Эдгар спросил:

— Но как вы могли жить, будучи «правой рукой» этого Бертона?

— Позднее вы и это тоже поймете.

— Можно мне прийти к вам снова?

— Не тратьте попусту время.

— Вы боитесь?

— Я созрел для могилы, но я боюсь.

— Что же еще худшее может произойти?

— Меня могут приговорить к смерти. Возможно, и вас тоже.

— И что вы тогда будете делать?

— Ждать.

— Чего?

— Смерти.

— И ничего не предпримете?

— Нет. Я буду бояться и ждать.

— Почему вы ничего не предпримете?

— Бесполезно.

— И вы не убежите?

— Никогда. Если суждена смерть, никто не избежит ее. Я буду сидеть перед холодильником, пить виски и ждать.

IX

В тот вечер, выйдя от бывшего сотрудника Бертона, на пути к дому старика Генри, Эдгар размышлял о разговоре с Меньшиковым и не понимал, в какой степени виноват алкоголь в его странных идеях. Прежде всего, Уиллинг не верил, что Бертон или кто-то еще всерьез может решить убить его.

С тех пор прошло несколько дней. Повинуясь обстоятельствам, он поменял место жительства, уехал из Ивергрина во Франкфурт-на-Майне и порядочно поумнел. Но в одном и поныне он резко расходился с Меньшиковым. Нужно наносить ответный удар, защищаться. Он прошел суровую школу профсоюзного деятеля. Никогда он не будет сидеть перед открытым холодильником, пить виски и безропотно ждать конца, он нанесет ответный удар по противнику, потверже и побольней. Он не знает, куда приведет его улица, но и сегодня он не верит, что на финише его ждет холодное, окончательное уничтожение.

В облаке он видит людей, пестрые одежды, белые лица, частью бодрые, частью усталые, сияющие глаза, грязную обувь, покрытую полевой пылью. Сотни людей отделяются от опушки леса — мужчины, женщины, молодые, старые; впереди них огромный транспарант: «Мы хотим жить, а не сгорать заживо. Атомную бомбу — вне закона! Мы против войны! Присоединяйся к нам!»

И он присоединяется, шагает позади транспаранта, слышит молодой голос:

— Такого пасхального марша до сих пор еще не было, друзья!

Просыпаются воспоминания о демонстрации в Вашингтоне. Август тридцать шестого, песни, оптимизм, решительно настроенные люди. Он чувствует, что теперь не одинок. Вокруг него люди, шествие, которое кажется бесконечным, так как из леса на проселочную дорогу выступают широкие колонны людей.

Буря сметает с пути трех преследователей: человека на микропорках, черноволосого и коренастого, похожего на боксера-победителя. Они сразу пробираются к транспаранту, но среди сотен — или уже тысяч? — они неуклюжи и беспомощны, как дети.

Эдгар ощущает силу этих людей. Ее излучают глаза, она звучит в песнях, разносящихся над зелеными всходами вплоть до садов. Он поворачивает голову, смотрит в лица слуг Бертона, опустошенные и бледные.

Он чует запах сирени, цветущей за оградами садов; она охватывает душистым облаком демонстрацию тысяч людей.

Теперь люди идут по главной дороге. Вдали виднеются кирпичные крыши домов на окраине. Вскоре, окруженный со всех сторон людьми, он бежит по улицам Франкфурта и, с тех пор, как он находится в городе, впервые с уверенностью осознает, что он не одинок.

Ему чудится, будто сидит он в церкви Литтл Гарлема. Проповедник Генри обещает счастье второго пришествия Спасителя, и аплодисменты, нарастающие крики верующих поднимаются над крышей, как ураган, проносящийся над Ивергрином и разбивающий ворота железобетонного дворца.

Подняв голову, он замечает, что демонстрация движется к центру. Здесь он знает каждую улицу. Через четверть часа он обнаруживает справа красноватую висячую лампочку, примету «Вечной лампады».

Толпа извивается змеей мимо припаркованных автомобилей. Эдгар как во сне достигает входа, проходит через двери и видит в заднем левом углу Вендлера, сидящего за столиком с женщиной. «Размалеванная красотка, — думает Эдгар. — Волосы — как высушенные водоросли, лицо — как корзиночка со взбитыми сливками, жирное, морщинистое… Где он такую откопал?»

— Здравствуйте, господин Вендлер, — приветствует он Вендлера, кинув недоверчивый взгляд на размалеванную даму. — Я должен извиниться, я на полчаса опоздал.

— Это не страшно, — успокаивает его Вендлер. — Здравствуйте, господин Уиллинг, эта дама пытается помочь мне провести время. Благодаря ей я потратился на два мартини. Теперь закажите ей еще одно. Думаю, потом она сделает нам одолжение, оставит меня с вами наедине, поскольку прибыли три новых гостя.

Эдгар поворачивает голову и смотрит, как толстощекий, черноволосый и коренастый мужчина, похожий на боксера-победителя занимают столик у входа.

X

Шульц-Дерге наливает себе коньяк. На письменном столе лежит отредактированная повесть Уиллинга. Если она появится во франкфуртской «Вспышке», дела «Шмидта и Хантера» плохи. Наверное, найдется достаточное количество людей, которые на основании этих фактов возбудят уголовное дело против американской фирмы. Большая часть европейских покупателей потеряет к ней доверие. «Шмидт и Хантер» не проглотит «Мьюзик-Эндерс», и «Вспышка» — в честной конкуренции с «Франкфуртской вечерней звездой» — будет и впредь добиваться благосклонности читателей. «Помимо прочего я, наконец, справлюсь со всеми неприятностями», — говорит себе Шульц-Дерге, с удовольствием втягивая в себя тяжелый, удушливый дым сигары. Этот смешной тип на «мерседесе», разумеется, любой ценой помешает выходу повести и — если придется — будет шагать по трупам. Но, как только появится повесть, и будет выпущен кот из мешка, «Шмидт и Хантер» воздержится от применения насилия, ведь новое преступление только подольет воды на мельницу Уиллинга.

Шульц-Дерге берет третью копию и прячет ее в письменном столе под стопами копировальной бумаги. «Это золото, — думает он, — чистое золото. Если события будут развиваться по программе, бомба взорвется в среду. Будет чудовищный грохот. Весь мир навострит уши. Мы выпустим специальный номер гигантским тиражом. „Вспышка“ пойдет нарасхват».

А теперь Шульц-Дерге поедет на Майн, чтобы в кругу семьи, и, прежде всего, в обществе Рикардо, его позднего ребенка, отпраздновать Воскрешение Господа. Нужно взять такси. Его светло-серым «рено» завладела жена.

Заказав по телефону такси, он набрасывает на плечи пальто, запирает на ключ дверь квартиры, дверь дома и ворота сада. Не спеша направляется к углу улицы.

На скамейке рядом с кустами бузины, нагнувшись вперед, сидит человек. Оперевшись локтями на разведенные в стороны колени, он читает газету.

Шульц-Дерге нравится некоторая небрежность в одежде. Он идет в расстегнутом пальто, засунув руки в карманы брюк. Широкими, свободными складками струится сукно. Десять шагов туда, десять обратно. Слегка покачивая бедрами, шагает взад и вперед мимо кустов бузины маленький журнальный король в ожидании такси. После каждого поворота он вскользь задевает взглядом человека на скамейке. Утром другой сидел на том же месте, черноволосый, бледный. Этот — блондин и, очевидно, с головой погружен в свое чтение. Странно, как притягательна эта скамья в пасхальный праздник для читателей газет.

В облаке пыли приближается такси. Шульц-Дерге небрежно вынимает правую руку из кармана, взмахивает ею. Он чувствует себя сильным, бодрым, в великолепном настроении, словно победитель. Благодаря его умной, решительной политике, его осмотрительности, относительно небольшая, но зато отважная «Вспышка» с таким достоинством и успехом защищается от прожорливого техасского титана «Шмидта и Хантера».

Водитель останавливает автомобиль вплотную к тротуару, приглашающим жестом распахивает дверцу. Шульц-Дерге вынимает и левую руку из кармана брюк и не спеша влезает в машину. Как только он хочет закрыть дверцу, кто-то весьма резко вырывает у него никелированную ручку дверцы.

Рядом с автомобилем стоит светловолосый молодой человек, который только что сидел в углу на скамейке и читал газету.

— Простите, господин, — вежливо, но очень твердо говорит он, подчеркивая слово «господин», чтобы другой пассажир правильно расслышал. — К сожалению, вышла ошибка. Это такси заказывал именно я.

«Не нервничай, — внушает себе Шульц-Дерге. — Иначе будешь выглядеть старым брюзгой». Он скрещивает на груди руки, откидывается на сиденье, зевает и говорит:

— Я заказывал машину по телефону.

Но молодой человек со светлыми волосами не отступает.

— Слушайте, — небрежно говорит он. — Это мое такси. Я его заказал. Если вы мне не верите, спросите у водителя. Я заказал на Нахтигаленвег, 3.

— Разумеется, это так, — подтверждает водитель. — Мне поручено приехать на Нахтигаленвег, 3.

«Слишком наглый для своего возраста», — с негодованием думает о блондине Шульц-Дерге. Едва он решает запротестовать, как молодой парень торжествующе повторяет, что это его такси, а водитель объявляет:

— Очень жаль, господин, но молодой человек заказывал такси и, несомненно, имеет право сесть в машину.

— Конечно, — живо поддерживает его блондин. — Вот, слышите: имею право.

«Как можно не волноваться от такой вопиющей наглости! — с яростью думает Шульц-Дерге. — Тогда надо быть совсем непробиваемым. Лучше на месяц раньше лечь в гроб, чем позволить себя оскорблять».

— Молодой человек, — Шульц-Дерге багровеет от гнева. — Молодой человек, я не ручаюсь за себя, если… если вы не перестанете лгать. Не удивляйтесь, если я скоро вдруг отброшу хорошие манеры. Конечно, такси заказано на Нахтингаленвег, три. Но кто живет на Нахтингаленвег, три — вы или я?

— Вот именно, — уступчиво замечает водитель, которому жаль бесполезно потраченного времени. — Это же можно выяснить.

— Да, конечно, — фыркает Шульц-Дерге и запускает руку в карман пиджака — конечно, можно выяснить. Вот, пожалуйста, мои документы.

— Ну и что? — протягивает блондин, чуть менее нагло, чем раньше. — Что вы хотите этим доказать? Что вы — господин Шульц-Дерге? Будто я сам этого не знал! Вас здесь знает каждая собака. Но это не оспаривает того, что я заказывал такси. Разумеется, к Нахтигаленвег, три, к вилле Шульца-Дерге, чтобы на скамейке между делом немного погреться на солнышке.

— Я заказывал это такси не только к моей вилле, но и под моим именем, — возмущается Шульц-Дерге. — А теперь я советую вам отпустить дверцу. У меня мало времени.

Водитель, предчувствуя стычку между ними, успокаивающе обращается к блондину:

— Такси действительно заказано для господина Шульца-Дерге. Конечно, это не исключает того, что вы тоже заказывали, останьтесь пока здесь. Пожалуйста, потерпите немного.

Блондин твердит свое.

— Я так не думаю, — упрямо кричит он. — Я заказывал это такси и поеду на нем. Вот так!

— Поезжайте, куда хотите, — кричит в ответ Шульц-Дерге, — лучше всего к черту! Но не на этом такси. — Ну, давай, — угрожающе обращается он к водителю.

Водитель давит на педаль акселератора.

— Куда вас отвезти?

— Аппельвойсштюбхен, — недовольно ворчит Шульц-Дерге, но уже с видом победителя. Он скрещивает на груди руки и отодвигается в самый угол. Такси быстро уезжает.

Повернув голову, издатель видит, что блондин все еще стоит на прежнем месте. Рядом с ним останавливается черный «мерседес». «Этого еще не хватало! — с досадой думает он. — Неужели придется с ними связываться? Я уже считал, что перехитрил их, но все возвращается на круги своя».

Шофер старается изо всех сил. До Аппельвойсштюбхен ему понадобилось не более двадцати минут езды. Абсолютный рекорд Франкфурта. Элегантно развернувшись, автомобиль тормозит. Водитель с лукавой улыбкой оборачивается к пассажиру, словно хочет сказать: «Ну, первый класс, или нет?»

— Вы просто ас! — с видом знатока хвалит его Шульц-Дерге и раскрывает бумажник, чтобы свое восхищение подкрепить материально. Когда дело серьезное, он не мелочится. Но пока его пальцы осторожно вытаскивают из желтоватого кожаного бумажника банкноты, его вдруг охватывает мучительное подозрение. А что, если во время его отсутствия кто-то попытается проникнуть на виллу? Он мысленно видит молодого дерзкого блондина, который подбирает ключи ко всем замкам. Сначала садовая калитка, затем дверь дома, потом подходит очередь двери квартиры, потом — ящика письменного стола…

Видения, как кошмар, ужасают, поражают, сковывают волю.

Банкноты не спеша передаются вперед и, когда шофер берет их, удивленно улыбаясь, не ожидая такой щедрости от пассажира, Шульц-Дерге слышит, как в нескольких метрах от такси останавливается тяжелый автомобиль. Объятый жутким предчувствием, он резко оборачивается и видит тот же самый «мерседес», от которого они отделались пять минут назад.

За рулем сидит невысокий мужчина с тонким лицом, иссиня-черными волосами, тщательно зачесанными на косой пробор, бледный и неподвижный.

«Где блондин?» — ударяет в голову Шульца-Дерге. Он опять видит дверь дома, дверь квартиры, письменный стол. Отвратительные мысли, как пауки, копошатся в голове.

Шофер убирает деньги в свой бумажник. Теперь он откидывается на сиденье и услужливым толчком открывает дверцу машины, но Шульц-Дерге медленно качает головой.

— Я передумал, — мрачно говорит он. — Отвезите меня обратно на Нахтигаленвег.

Шофер морщит лоб, но держит свое мнение при себе — не подобает спорить, если у пассажира изменилось настроение. Ведь он десять лет провел за рулем и многое видел. Раздраженно ворчит мотор, такси поворачивает и, управляемое умелыми руками, возвращается на исходное место. На углу Нахтигаленвег Шульц-Дерге снова берет бумажник. Его пальцы ищут подходящие банкноты. Взгляд через плечо шофера ловит светловолосого молодого человека, сидящего на скамейке среди кустов бузины и читающего газету.

На определенном расстоянии позади такси следует черный «мерседес», «эта проклятая труповозка», как окрестил ее про себя Шульц-Дерге.

Издатель высаживается из машины, тщательно ощупывает карманы брюк, извлекает связку ключей, открывает ворота сада. Убедившись, что дверь дома закрыта, он с облегчением вздыхает.

Он тяжело поднимается по лестнице.

Копия Уиллинга лежит на том же самом месте, куда он положил ее около часа назад — в письменном столе, под стопкой копировальной бумаги. Он вынимает листы и кладет их перед собой.

Следующее, что делает Шульц-Дерге, происходит как бы само собой. Он не замечает, что уже держит правой рукой бутылку, а левой — стакан, рывком наливает и медленно выпивает жгучую коричневатую жидкость. Только когда он обнаруживает на верхнем листе большую коньячную лужу, до него доходит, что он выпил и, наливая, неловко наклонил бутылку. Вяло, как лунатик, он отодвигает стакан, отставляет в сторону бутылку, смахивает коньяк с бумаги и бездумно кладет копию снова в письменный стол.

«Нужно что-то делать, и немедленно. Собаки разнюхали, что существует третья копия, — говорит себе издатель, — и что эта копия находится у меня. Блондин задерживал меня, пока не подъехала „проклятая труповозка“, потом он позволил мне уехать и наблюдал за виллой, возможно, не без мысли в удобный момент проникнуть в дом. Но поскольку они точно не знали, лежит ли копия дома — ведь я мог взять ее с собой — этот Бертон прицепился к такси».

Тяжело вздохнув, Шульц-Дерге встает, семенит к окну и осторожно выглядывает. На углу стоит черный «мерседес», двумя метрами дальше него — такси. Бертон вышел из машины и через опущенное стекло говорит с шофером. «Так-так, — думает Шульц-Дерге. — Теперь он допрашивает шофера; наверняка подкупит его головокружительной суммой на тот случай, если я во время поездки суну ему пачку бумаг, и шофер не замедлит передать ее Бертону».

Маленький журнальный король шепчет ругательства, но потом все же говорит себе, что это совершенно бесполезно, отходит назад к курительному столику, пьет коньяк, зажигает толстую сигару, падает в кресло и закрывает глаза. Как жаль, что сейчас праздник. В противном случае он мог бы позвонить в редакцию, надиктовать рукопись на машинку и передать ставшую уже ненужной копию Бертону. А если его насторожит эта копия? Нет, долго так продолжаться не может. Он не хочет иметь дома ничего опасного. В любом случае, не исключено, что его навестит Бертон или кто-то из его людей и, если они найдут копию, последствия будут ужасными.

У Шульца-Дерге мелькают мысли нанять для охраны дома и его лично несколько крепких молодчиков или под охраной полиции доставить третью копию в редакцию. Но он отбрасывает их, едва они рождаются в голове. Бертон привык идти до конца, это отчетливо сказано в записях Уиллинга. Пока этот тип знает, что существует третья копия, он не успокоится, пока не достанет ее и не уничтожит. Если не окажется других возможностей ликвидировать копию, он вполне может поджечь виллу Шульца-Дерге или взорвать типографию «Вспышки». Значит, издатель оказывался перед выбором — либо капитулировать, либо найти путь обмануть Бертона, усыпить его бдительность, хотя бы до среды. В этот день, как гром с небес, грянет спецвыпуск «Вспышки». Так как капитуляция равносильна самоуничтожению, нужно что-то сделать, чтобы добиться перелома событий и спасти издательство.

«Будьте вы все прокляты! — мысленно ругается Шульц-Дерге. — Почему не может все пройти гладко, почему опять возникают сложности? Откуда только Бертон добывает информацию? Неужели Уиллинг раскололся и запросил пощады или здесь замешан кто-то другой?» Все эти мысли отвлекают от главного. Шульц-Дерге — человек с выдержкой. Он призывает себя к порядку и все мысли, отклоняющиеся от его собственных проблем, отодвигает в сторону, как не относящиеся к делу. В данный момент важно только одно: найти возможность основательно одурачить Бертона и его людей, прежде чем будет поздно.

Шульц-Дерге вдыхает табачный дым и, выпуская его через нос, действительно находит выход: Антоний Эндерс, стоящий накануне разорения король грампластинок Рейна и Майна!

«Он дома, надо же, как повезло!» — обрадованно думает Шульц-Дерге, слыша в телефонной трубке высокий голос Эндерса.

— Звонит Шульц-Дерге, — взволнованно кричит он. — Господин Эндерс, если я не ошибаюсь, в вашей квартире я замечал неоспоримые свидетельства вашего необычайного стенографического таланта.

— О да, — подтверждает Антоний. — Вполне возможно, ведь я многократный призер соревнований. Хотел бы я быть таким же предпринимателем, как и стенографистом.

Эти слова звучат, как музыка. Шульц-Дерге ликует. Если он уломает этого старого козла, спасение обеспечено.

— Господин Эндерс — приготовьтесь к работе. Заточите два десятка карандашей. Через минуту вы будете писать самую важную стенограмму в своей жизни.

— Лучше воздержусь, — чопорно возражает Антоний. — Думаете, я забуду о празднике для того, чтобы писать стенограмму моей жизни? Эти годы прошли, вы должны это знать. Я приношу эту великую жертву, чтобы спокойно отдохнуть и привести в порядок книги.

— Книги? — стонет Шульц-Дерге. — Чем вам помогут книги, если у вас на шее сидит этот техасский кровопийца! Господин Эндерс! Вы так же хорошо, как и я, знаете, что стоите под ураганным огнем «Шмидта и Хантера», не имея шансов выжить. В любом случае, конец «Мьюзик-Эндерс» — вопрос времени, а миллионы секс-грампластинок уже лежат наготове, чтобы сыграть траурный марш на похоронах обанкротившейся фирмы.

— И на ваших тоже вместе с вашей прославленной «Вспышкой», — раздраженно отвечает Эндерс, и Шульц-Дерге мысленно представляет, как Антоний нервно теребит свой безупречно завязанный галстук. — Не забудьте это. Люди, которые сами сидят в стеклянных домах…

— …не должны в других бросать камни, — прерывает его издатель. — Я знаю. Еще будучи мальчиком, я это понял. Жаль только, что потом я поступил опрометчиво и немалую часть моего состояния инвестировал в тогдашнего короля музыки, потому что поверил слухам о якобы солидности этой фирмы.

На этот раз Антоний еще сильнее теребит галстук.

— Нет, — хрипит он, тяжело дыша от негодования. — Нет, господин Шульц-Дерге, так нельзя! То, что вы говорите — чудовищное оскорбление. Неужели вы не хотите по-деловому…

— Разумеется, — тут же уступает издатель. — Разумеется, хочу, дорогой господин Эндерс. Вот почему я и звоню вам. Я хочу полюбовно решить с вами одно необычайно серьезное дело. Как вы смотрите, если мы прижмем к стенке и совместными усилиями раздавим огромную техасскую вошь?

Шульц-Дерге делает паузу, чтобы дать партнеру подумать над своими словами. Эндерс тоже пока молчит. Когда наполовину переварил услышанное, он медленно произнес:

— Ну-ну, до сих пор целью моей жизни было не давить вшей, а выпускать грампластинки. Но, если можно, поподробнее объясните мне…

— Непременно, непременно, именно это я и собираюсь сделать. — Шульц-Дерге смеется. — Если позволите, я немедленно введу вас в курс дела.

Антоний утвердительно бормочет:

— Да-да, прошу вас. — И Шульц-Дерге торопливо объясняет ему обстановку.

Когда Эндерс отходит от телефона за карандашами и бумагой, издатель смотрит на часы, тикающие над письменным столом. С тех пор, как он вошел в квартиру, прошла четверть часа. Все еще может окончиться хорошо. Быть самым быстрым в стрельбе, опередить противника — это очень важно в жизни.

XI

— Начало я пропускаю, — говорит Шульц-Дерге в телефон. — Во-первых, оно менее важно, во-вторых, я его неплохо запомнил и могу довольно точно пересказать.

— Хорошо, — оживленно отвечает Антоний. Из его голоса исчезла чопорность. Хорошо, хорошо, давайте стреляйте, я готов для записи самой важной стенограммы в моей жизни.

И Шульц-Дерге диктует написанное Уиллингом:

«Наутро после бессонной ночи, в течение которой я бесплодно пытался пролить свет на скопившиеся бесчисленные проблемы, я пересек высокий портал спирального дворца „Шмидта и Хантера“, чтобы приступать к моей более чем сомнительной службе. Напряженный, готовый к неожиданным событиям, которые принесет день, я открыл дверь бюро Бертона. Бертон сидел за письменным столом и читал утренние газеты. Когда я вошел, он встал и вышел мне навстречу. Без лишних слов он приступил к объяснению моего первого задания.

— Будучи представителем такой крупной фирмы, как наша, вы можете оказаться в различных ситуациях. Поэтому на фирме существует неписаный закон — каждый сотрудник, прежде чем ему доверят важные задания, доказывает свою квалификацию. Мы должны быть убеждены, что он обладает теми качествами, которые мы считаем необходимыми для зачисления в штат: мужеством, хладнокровием, находчивостью, умением хранить тайну. Вы готовы позволить нам испытать ваши качества?

Я усмехнулся. Мне показалось, что за время моей трехлетней борьбы во главе профсоюза полевых рабочих Ивергрина я не раз перед „Шмидтом и Хантером“ демонстрировал эти качества.

Так как я ничего не ответил, Бертон сунул мне в руки маленький пакетик и продолжил:

— Я считаю вашу улыбку знаком согласия. С этой вещицей вы отправитесь в обувной магазин „Антиблистер“, где вы должны незаметно проникнуть в апартаменты хозяев и положить ее под кровать супружеской четы Гольдмунд.

Я потряс пакетик и мне показалось, будто в нем что-то звякнуло.

— Ради Бога, будьте осторожны, — недовольно заворчал на меня Бертон, но его лицо при этом осталось неподвижным. — Иначе вы провалитесь еще в начале экзамена. Содержимое пакета очень хрупкое, это тонкое стекло. Вторая часть вашего задания состоит в том, чтобы завтра эту вещицу извлечь оттуда и принести сюда. Потом я должен убедиться, что стеклянные трубочки остались в целости и сохранности.

Я покачал головой.

— В спальню? — пробормотал я. — Как же я туда войду?

— Решить эту проблему — часть вашего задания, — лаконично ответил Бертон. — Вам придется так спрятать пакетик под кроватью, чтобы никто его не нашел, а назавтра вы бы сумели вытащить его. В доказательство того, что вы действительно отыскали спальню, этим фотоаппаратом вы сделаете снимок индийского настенного ковра, который там висит.

Я засмеялся.

— Снимок настенного ковра? Его наверняка можно раздобыть другим способом.

— Нет, — резко возразил Бертон. — Не получится. Объект, о котором идет речь в данном случае, существует в единственном экземпляре. Он изготовлен Исааком Порфирогенетосом.

— Исааком Порфирогенетосом? — тихо переспросил я.

— Исааком Порфирогенетосом.

— А если ковер там не висит?

— Он там висит. Причем в спальне. Другого такого вы нигде не найдете.

Я пожал плечами и собрался идти. Бертон удержал меня.

— Подождите. Никому ни слова. Молчание — наш высший принцип. Зарубите это себе на, носу.

Со смешанным чувством досады и веселья я покинул бюро. Перед шахтой лифта я поднял голову. Наверху жила Джейн. Наверное, можно поехать наверх. Я взглянул на часы. Еще слишком рано. Чем кончится вся эта история? В задумчивости я вышел из здания. На сверкающих металлических плитах отражалось горячее солнце. На небе ни облачка. Я осторожно взял пакетик за бечевку и зашагал в сторону площади Линкольна.

По дороге я раздумывал, а не плюнуть ли мне на странное поручение моего нового шефа. Не вышвырнуть ли пакетик в ближайший мусорный ящик и бросить только что начатую работу? Но старик Генри говорил, что людям Литтл Гарлема я могу принести немало пользы, если приму предложение Шмидта. Значит, мне нужно проявить выдержку. Главное, чтобы удалось сохранить хорошую мину в плохой игре. Вот лозунг настоящего момента!

Охотнее всего я бы отправился к Меньшикову, но меня предупредили, чтобы я этого не делал. Старого алкоголика, который тосковал по жизни, как старая дева по Святому Духу, я решил отыскать только потом, если не будет другого выхода.

Я нерешительно прогуливался взад и вперед перед обувным магазином, рассматривая при этом модели на витрине. Рядом беспрерывно вертелись створки широких дверей. „Антиблистер“ был процветающим магазином, самым большим в области. Наконец я собрался с духом и вошел.

У одной стены стоял огромный аквариум. В неярком свете лампы плавали причудливые, словно нарисованные кистью художника, рыбы. Над ним висел широкий ковер работы индийского мастера. Чудесными сияющими красками был изображен уголок дикой природы: неподражаемой красоты Гранд-Каньон с голубой, пенистой, кипящей водоворотами Колорадо.

Было трудно оторвать глаза от чудесной картины. Но если я все же так сделал, то лишь потому, что искал другой шедевр. Примеряя одну за другой несколько пар ботинок, я шарил взглядом по огромному помещению. Три двери из салона вели во внутренние помещения.

Я выбрал ботинки среднего качества, не преминув заметить при этом, что искал нечто другое. Продавщица попросила меня прийти попозже — с минуты на минуту магазин ждет поступления товара. Я поблагодарил ее, расплатился и медленно побрел по впечатляющему залу с произведениями искусства на стенах к двери цвета слоновой кости в левом заднем углу. В правой руке я держал два пакета — один от Бертона со стеклянным трубочками, другой с только что приобретенными ботинками, а левой — осторожно нащупал сверкающую серебром дверную ручку. Одновременно я сделал вид, будто хочу идти дальше. Мой взгляд был устремлен туда, где между высоких этажерок висела написанная маслом картина. Я склонил голову набок, чтобы полностью прочувствовать красоту этого пейзажа. Я тянул и дергал ручку двери, одновременно делая вид, что всерьез размышляю, рукой какой знаменитости могло быть написано это полотно.

Разумеется, я не остался незамеченным, на что так надеялся. Я уже снял руку, раздосадованный, что дверь закрыта, как вдруг за спиной прочирикал звонкий, как колокольчик, голос:

— Оригинальное изображение моря, господин, — гордость нашего дома. Выход находится на противоположной стороне.

Я вздрогнул, вежливо поблагодарил за подсказку, бросил на „оригинальное изображение моря“ еще один оценивающий взгляд, будто сомневаясь в его подлинности, и вышел из магазина.

Не спеша я завернул за угол. От площади Линкольна отходила Хантсвилл-роуд, одной из ее боковых улиц была Дарк-лейн. Этот исключительно мрачный переулок начинался в Центральном парке с его хрустящими гравийными дорожками и высокими, посаженными в незапамятные времена столетними деревьями. На Дарк-лейн выходила ограда обувного магазина, за которой находился огромный двор с сараями и гаражами. Оттуда можно было, наверное, проникнуть внутрь здания.

Ворота оказались закрытыми. Я решил ждать. Заказанный товар привезут, разумеется, не к главному входу в магазин. По прибытии его откроются ворота. Если поставка товара по каким-то причинам не состоится, я решил с наступлением темноты попытаться перелезть через ограду.

Я бродил взад и вперед по переулку, как бездельник, у которого слишком много времени. Опустив глаза, я делал вид, что считаю камни мостовой или ломаю голову над какой-то проблемой. Тот, кто меня видел, никогда бы не догадался, что я задумал.

Примерно через час за угол завернул грузовик, за ним второй, потом третий и, чуть позже, четвертый. Передняя машина затормозила перед воротами, и я понял, что ждал не зря. Очевидно, прибыла большая партия товара. Как только колонна машин остановилась, я медленно пошел вперед, засунув левую руку в карман, а правой небрежно покачивая обоими пакетами.

Вскоре я добрался до последнего грузовика и осмотрелся, не заметил ли кто-нибудь меня. Затем я вскарабкался наверх. Через несколько секунд я уже сидел перед большими штабелями коробок с обувью. Автомобили стояли недолго и вскоре тронулись с места. Через дыру в тенте я видел удаляющиеся дома Дарк-лейн. Наконец грузовик свернул во двор, теперь я заметил на противоположном дворе еще один дощатый забор.

Ворота закрыли. После этого машины остановились. Я раздвинул тент. От ворот через двор сюда ковылял пожилой мужчина. Вскоре он исчез из моего поля зрения. Недолго думая, я спрыгнул и тут же ощутил неуверенность в себе. Мне было неудобно, как непрошеному гостю, вторгшемуся в чужой дом. Но тут я обнаружил вход в здание, и моя неуверенность прошла, но вместо нее появилась тоска. Ссутулив плечи, все время боясь услышать за спиной чей-то окрик, я пересек двор. Пока грузовики разворачивались и друг за другом въезжали на платформу, я дошел до двери, открыл ее и оказался в просторной прихожей. Дом, по-видимому, построили лет пятьдесят назад. Это было одно из пятнадцати кирпичных зданий, которыми Ивергрин — по праву или нет, кто как считает — мог бы гордиться. Одного только взгляда на грязные двери с захватанными ручками мне хватило, чтобы сообразить, что личные покои семьи Гольдмунд находятся явно не здесь. Я решил подняться этажом выше. Там стены коридора были чисты и оклеены модными обоями, входные двери сияли белизной. Осторожно я продвигался вперед, прислушивался, медленно поворачивал ручки дверей, заглядывал в них, все больше убеждаясь, что здесь исключительно жилые комнаты и гостиные.

Я прокрался обратно к лестнице и поднялся еще выше. На пятой или шестой ступеньке, услышав сверху шаги, я быстро вернулся и скрылся в комнате на первом этаже. Неподвижно застыв за прикрытой дверью, я подождал, пока затихли шаги, по-видимому, принадлежащие женщине, вероятно, горничной — и раздался щелчок дверного замка. Затем я поднялся на следующий этаж.

Там было пять комнат. В одной из них играла музыка. Работало радио или телевизор. Посмотрев в замочную скважину, я обнаружил растения с большими мясистыми листьями. Не останавливаясь, я двинулся дальше, прислушался и, убедившись, что все спокойно, осторожно нажал на ручку следующей двери и чуть-чуть приоткрыл ее. Перед мной возникло зрелище накрытой шелковым покрывалом двуспальной кровати. Я снял ботинки, скользнул в спальню, прополз по коврику до кровати, задвинул поглубже под кровать, пока не наткнулся на преграду, пакетик Бертона, затем вскочил, выхватил из сумки фотоаппарат и, не обращая внимание на расстояние и освещение, сделал пять снимков висевшего на стене ковра.

За дверью я обулся, легкими, пружинистыми шагами пробрался к лестнице и побежал вниз, перепрыгивая через три ступени. Около первого этажа я остановился. Опять щелкнула дверь. Кто-то шел по коридору. Возвращаться было слишком поздно. Поэтому я решительно пошел вперед, но медленнее, не пропуская ни одной ступени. Уверенно ступая, я размахивал картонкой с обувью и насвистывал мелодию какого-то идиотского марша. Незнакомка — она и в самом деле оказалась горничной — свернула за угол и пошла вверх по лестнице. Я заметил облегающую юбку, изысканного покроя блузку и симпатичное лицо девушки. Ее кроткие глаза вопросительно посмотрели на меня. Я нахмурился, ответил дерзким пристальным взглядом, чуть сильнее качнул картонку с обувью и, когда мы поравнялись с ней, усмехнувшись, выдавил: „Здрасьте“. Не знаю, заподозрила ли она что-то. Наверное, она приняла меня за курьера. В любом случае, я беспрепятственно выбрался во двор.

Перед воротами стояли две разгруженные машины, две другие стояли бок о бок перед платформой. Рабочие занимались перевозкой коробок на склады.

Я снова неторопливо пересек двор, миновав водителей, громко споривших между собой с сигаретами в зубах. Мой план был предельно прост. Я хотел смыться на Дарк-лейн, но вскоре пришлось убедиться, что обувной магазин „Антиблистер“ снова застраховался от непрошеных гостей. Ворота были закрыты. Не оставалось ничего иного, кроме как вернуться. На обратном пути я надеялся незаметно забраться в пустой грузовик, чтобы он вывез меня за ворота. К сожалению — или как позднее оказалось, к счастью — никто не выезжал. Все машины стояли развернутыми к воротам, ветер развевал свободно свисающие концы тента, и всегда кто-либо из водителей глядел в мою сторону. Я страстно желал, чтобы открылось окно и выглянула девушка. Тогда, конечно, все обернутся к ней. Но мое желание не исполнилось. Поэтому мне не осталось другого выбора, кроме как с бравым видом вернуться обратно в дом, и я еще должен был благодарить судьбу, что никто не встал у меня на пути, хотя меня провожали до дома несколько пар удивленных глаз.

Через нижний коридор я добрался до двери, через которую недавно хотел попасть из зала магазина внутрь здания. Она и теперь оказалась закрытой, но с этой стороны торчал ключ. Я повернул его и осторожно толкнул дверь. В уши ударили разнообразные звуки: голоса — высокие, низкие, цоканье каблучков продавщиц — взад и вперед, туда-сюда, звон монет в кассах, хлопанье картонок с обувью, шелест упаковочной бумаги.

Через несколько секунд я стоял перед светящимся сочными красками настенным ковром и делал вид, будто снова наслаждаюсь величественной, романтической роскошью Гранд-Каньона и необузданной силой бурлящей реки.

Поскольку продавщица, которая утром указывала мне выход, подошла ко мне, я восхищенно потряс головой и пробормотал:

— Впечатляющая картина Гранд-Каньона, не правда ли? Разве он не заслужил право называться великим каньоном? А какими красками все исполнено! Могу поспорить, работа сделана в мастерской Исаака Порфирогенетоса.

Продавщица задумчиво улыбнулась — немного критически, как мне показалось, но все же проявила достаточно служебного рвения, чтобы вежливым тоном заметить:

— Нет, господин, насколько я знаю, этот шедевр был куплен мистером Гольдмундом в Эстервилле.

— Этого не может быть, — выразил я свое удивление. Действительно, этот факт был поразителен, но я осознал это гораздо позже. — Неужели в Эстервилле? Но ради Бога, скажите, где, если позволите вас спросить?

— В „Эврибоди Джайэнт Стор“, насколько мне известно, — ответила продавщица с постепенно иссякающим запасом вежливости. В конце концов, ей платили, чтобы она сбывала товар „Антиблистера“ Гольдмунда, а не отвечала на глупые вопросы какого-то клиента, которого давно обслужили и которому нечего больше делать в магазине.

Ее недовольство поразило меня, как удар электрическим током. Оно вспыхнуло, как яркий свет в потемках, и так ошеломило меня, что я едва промямлил: „А… а!“ Большего выдавить из себя не мог.

В лихорадочном состоянии я выскочил на улицу.

Площадь Линкольна сверкала на солнце, по ней стремительно неслись автомобили.

Эстервилл — средний по размерам город в Луизиане, в десяти милях от Ивергрина, а „Эврибоди Джайэнт Стор“ по праву мог рассчитывать на звание самого большого торгового дома области. Там имеется буквально все, что только может пожелать душа покупателя — от булавок до телевизоров и автомобилей последних марок. Владельцем предприятия считается прославленная и самая богатая фирма „Шмидт и Хантер“. Все это я узнал с тех пор, как умерла моя мать и судьба закинула меня в эти края. Раньше я не догадывался, и только сейчас узнал: там предлагали покупателям ковры, которые до сих пор продавал исключительно Исаак Порфирогенетос.

Как в тумане я дошел до дома, сел в дребезжащий „форд“, приобретенный пять лет назад из третьих рук, и помчался через центральный парк на восточную окраину города.

За городом начинались поля. Здесь выращивали хлопок, сахарную свеклу, кукурузу и рис. Вся земля, насколько хватало взгляда, принадлежала „Шмидту и Хантеру“, этой длиннорукой, прожорливой, ненасытной гидре.

Я вспомнил Шмидта, его жирное багровое лицо, и постепенно в памяти возникла история фирмы, как ее мне рассказывали эпизод за эпизодом в Ивергрине.

В 1930 году гессенский крестьянин Вальтер Шмидт, увязнув по уши в долгах, эмигрировал в Америку, заполучил в свои руки из неизвестного источника некую сумму денег и, используя трудное положение в экономике во время кризиса, купил огромный участок земли. Очень скоро, когда Шмидт нажил немалые средства и ловко научился спекулировать, он начал скупать и другие участки, подминая под себя соседние поместья. Фермеры один за другим теряли землю и ступали на путь разорения. Так случилось с Батлером, Голдфингером, Джексоном и многими, многими другими.

Когда фирма-монстр прогрызла себе путь до Луизианы, появился — никто не знал, откуда — странный человек, бумаги которого были составлены на примерного американского гражданина Хантера и который вел своеобразную уединенную жизнь. Ивергринцы ломали себе головы, кто он такой? Самое удивительное, что этого человека, о существовании которого никто раньше не знал, можно было причислить к самым богатым людям штата. Банковские служащие перешептывались о его миллионных вкладах. Но, как водится, среди белых жителей Ивергрина уважением пользуется тот, кто имеет что-то в банке. Вот почему нелюдимого незнакомца встречали везде с большим почтением. Ведь насколько он был богат, очень скоро стало для всех очевидным.

Мистер Хантер слил свой капитал с баснословно богатым фермером Шмидтом. Таким образом появилось могущественное предприятие, а именно „Шмидт и Хантер Лтд“, что-то вроде универсальной монополии, единственный на протяжении многих миль владелец земли, оптовый покупатель и продавец всевозможных товаров первой необходимости, производитель различных изделий, в том числе и пресловутых секс-грампластинок.

В последние годы спрут перекинул свои щупальца через Атлантический океан и умудрялся даже там, за морем — во Франции, Италии, Германии — высасывать кровь из своих жертв.

Вот сколько я уже знал на тот день, когда, гонимый отвратительным подозрением, покинул Ивергрин и поехал в Эстервилл, надеясь поближе познакомиться с товарами луизианского „Эврибоди Джайэнт Стор“.

Я ехал медленно по полевой дороге мимо отдельно стоящих домов. С правой стороны тянулась широкая водная поверхность, серо-голубая, грязная, но сияющая и такая огромная, что, казалось, сливалась на горизонте с полыхающим огнем небом. Дорога была твердой, наезженной и ухабистой. Месяцами здесь не было троп, только илистое озеро. Потом вода отступила и автомобили переезжали огромные лужи и утопали в глинисто-вязкой земле. Машины буксовали, и жидкая глинистая каша выбрасывалась наверх из-под их колес, образуя узкие, глубокие борозды и холмы.

Так возникли крошечные горы, которые сотни раз меняли свое лицо, постепенно высыхали на солнце и, казалось, ждали, пока летом их раскатают в гладкую равнину.

Водная гладь была мутной и все-таки блестящей, словно жидкий дымящийся свинец. Поток солнечного света слепил глаза. Я увидел отражаемые искристым зеркалом воды черные силуэты работающих людей. Я сам испытал тяжесть их труда и знал: на изможденных лицах сверкает пот. Люди тяжело погружали лопаты в воду и скользко-вязкую землю и рыли канавы. Спины болели, руки от шершавого черенка покрывались мозолями и стирались до крови.

Скупа любовь полевых рабочих под жаркими лучами южного солнца, тяжела их жизнь от рождения до смерти.

Рядом со мной лежала под мутной водой земля „Шмидта и Хантера“, и не существовало достаточно высокой башни, чтобы окинуть всю ее взглядом.

Тяжела работа жителей Литтл Гарлема, скудную плату получают они, стоя по колено в воде, роя канаву за канавой. Над согнутыми спинами поднимается заунывная песня, в ритме ее поднимаются и опускаются лопаты, поблескивает на солнце металл, хлюпает вода.

Заметив отца Генри, я вылез из машины. Он улыбнулся, провел обеими руками по серебристым волосам и пошел мне навстречу.

— Настоящий океан, — воскликнул я. — Еще неделя и фирма рухнула бы на колени. Самое важное, что вода теперь ушла с полей.

Глаза Генри сверкнули.

— Мы теперь обходимся без профсоюза. Будем действовать сами. Завтра отведем наших детей в школу. Им нужно образование. Неужели им жить впроголодь, как старикам?

Это было самое смелое решение из всех когда-либо возникавших в головах жителей Литтл Гарлема. Уже давно пришло предписание из Вашингтона во всех учебных заведениях ликвидировать расовые барьеры. В Ивергрине до сих пор этому препятствовали. Полевые рабочие ограничились борьбой за повышение зарплаты. Я понял, что старик Генри поступил правильно, когда он выбрал этот единственный путь к действительному равноправию рас.

Я дружески хлопнул его по плечу и пожелал удачи.

— У меня нет никаких сомнений, — спокойно сказал старик Генри. — Что было возможно в свое время в Алабаме, завтра перестанет быть мечтами на техасско-луизианской границе. Впрочем — с профсоюзом мы расстались и сегодня утром заявили о нашем выходе из него. Или нас возглавляешь ты, или нас больше ничего не касается.

Я забрался в свою колымагу. Колеса поднимали клубы тончайшей пыли. За лесом исчезли согнутые спины старика Генри и других рабочих. Вдали виднелись клочья тумана, повисшего над водой, которая должна наконец схлынуть и освободить плодородную землю, чтобы взошли и развивались молодые растения и богатый урожай посыпался в ненасытную пасть „Шмидта и Хантера“.

Эстервилл был построен так же, как и многие города штата: вокруг широких авеню и современных домов городской знати группировались кварталы бедноты, заселенные цветными, жившими в мрачных, сколоченных из досок и ящиков хижинах.

Навстречу мне летело высокое угловое здание главной улицы. Я присоединился к бесконечной веренице машин и подъехал к дому, кричащему огромными огненными буквами: „Покупайте в гигантском торговом доме для всех, одном-единственном настоящем универмаге Эстервилла“».

XII

В «Вечной лампаде» женщина с волосами-водорослями выпила третий бокал мартини и ей еще не пришло в голову оправдать надежды Вендлера. Она остается сидеть за столом. Эдгар вертит стакан, морщит лоб и, наконец, поднимается. Он выходит в вестибюль, чтобы попытать удачу в телефонной будке. Пучеглазый человек с подошвами из микропорки и супермен, похожий на боксера-победителя, следует за ним. За ними захлопывается дверь. Сквозь толстое стекло Эдгар замечает, как на улице коренастый человек роется в портфеле. «Черт меня побери, — со злобой думает Уиллинг, — если этот негодяй не связан по рации с Бертоном!» Он становится так близко к аппарату, чтобы боксер-победитель не смог узнать номер телефона, который набирает Эдгар.

Жужжит телефонный диск. Эдгар снова пытается дозвониться. После щелчка каждый раз следуют отвратительные короткие гудки. Телефон Шульца-Дерге занят.

Эдгар долго ждал возможности взять в руку телефонную трубку, повернуть несколько раз телефонный диск и предупредить издателя: будь осторожен, Бертон и его команда знают о существовании третьей копии, теперь надо держать ухо востро. Но линия занята. А может быть, он уехал и, не долго думая, оставил на столе телефонную трубку? Или он так поступил, чтобы ему не мешали работать? Или он действительно кому-то звонит? Но с кем он говорит и почему так долго?

После двенадцати неудачных попыток Эдгар решает позвонить в гостиницу в Бергене.

— Как только мисс Джейн Шмидт появится у вас, передайте ей, пожалуйста, пусть она немедленно отыщет «Вечную лампаду». Я жду ее там.

Повесив трубку, он снова ее поднимает и пытается прорваться к Шульцу-Дерге. Безуспешно.

Эдгар возвращается к столику, бросает разъяренный взгляд на даму с волосами-водорослями и шепчет Вендлеру:

— Он, кажется, хочет побить рекорд по продолжительности телефонного разговора. Запутанная история.

Вендлер пытается его успокоить.

— Не принимайте так близко к сердцу. Наверное, он уехал и положил трубку рядом с аппаратом. Ведь сегодня праздник.

— Поначалу и я так думал, — огорченно бормочет Эдгар. — Но, по-видимому, дело обстоит иначе. Он никогда не поступает таким образом, когда выходит из дома.

— Обычно нет. Но, может быть, в этом случае были причины сделать исключение. — Вендлер пожимает плечами. Например, я считаю, что для него важно создать у каждого звонящего по телефону впечатление, будто он дома, но с кем-то говорит или просто не хочет, чтобы ему мешали.

Красотка с волосами-водорослями играет пустым стаканом. Потом она зевает. Когда и это не помогает, она стонет:

— Я хочу пить!

— Это плохо, — говорит ей Эдгар, — хуже чем голод. Против жажды я знаю одно средство. Попробуйте берлинского пива. Оно должно быть возле стойки.

Красотка бросает ему взгляд — снизу вверх, приторно-сладкий.

— О Боже! — шепчет она ненатурально низким голосом.

— О Боже! — передразнивает ее Эдгар, он злорадно усмехается. — О-о Боже мо-ой! — Вендлер, который тоже хотел бы избавиться от непрошенной гостьи, заказывает два коньяка, один для себя, другой для Эдгара. После этого он саркастически замечает:

— Нам очень грустно, не так ли, господин Уиллинг? Вид умирающей от жажды красоты наполняет наши сердца печалью. Но мы выдержим. — За ваше здоровье, господин Уиллинг!

Его слова не проходят даром. Дама с волосами-водорослями делает вид, будто хочет обоим выцарапать глаза, но довольствуется тем, что вскакивает с места и бредет прочь.

— Хэлло, детка! — кричит ей пучеглазый, когда она проходит мимо него. — Не осушить ли нам по рюмочке?

Красотку не приходится просить дважды.

— Обиделась? — спрашивает боксер-победитель. Она присаживается. Он кривит рот в сочувствующей гримасе.

Она засовывает между зубов тонкую сигарету и презрительно шепчет, окутавшись сладковатым тяжелым облаком:

— Грубияны. — Она вытягивает шею, чтобы сигаретой коснуться пламени, которое услужливо подносит ей пучеглазый с подошвами из микропорки. — Ни проблеска хорошего тона!

— Вандалы. — Человек на микропорках смеется. — Мы другие. У нас ценят вежливость.

Черноволосый брюзжит:

— Те никогда не будут утонченными господами.

— Конечно, — с широкой ухмылкой соглашается боксер-победитель. — Им не до этого сейчас. По крайней мере, тому долговязому. Уважаемая фрейлейн, в их кружок дам не принимают. О чем они там говорили?

— А… — Девица пренебрежительно машет рукой. — Один пустой вздор. Можно помереть со скуки. Долговязый хотел позвонить. Ничего не получилось, было занято. Но в Одном я должна признаться: мартини хорош!

— Один мартини! — кричит пучеглазый официантке. — Что еще? — спрашивает он девицу.

— Флип, если не жалко.

— Конечно, вы получите и флип тоже. Но я не это имею в виду. О чем еще они говорили?

— Еще? — Девица поправляет волосы. — Мне кажется, они хотят в зону.

— Как интересно, — бормочет пучеглазый. — Наверное, это долговязый проболтался?

— Не он.

— Значит, другой?

— Его зовут Вендлер.

За столиком у окна Вендлер потирает руки.

— Нужно предупредить Шульца-Дерге, — говорит Эдгар. — Он не догадывается, что они пронюхали о третьей копии.

— Ничего с Шульцем-Дерге не случится, — утешает его Вендлер. — В крайнем случае, он высунется и утихнет, как они того желают. Затем для него игра окончена. Хуже обстоят дела у вас. От вас потребуется приложить немало ума, и едва ли вы достигнете своего при вашей жизни.

Эдгар качает головой:

— Они не должны получить эту копию. Слишком многое зависит от нее. Я все представлял себе совсем иначе.

Вендлер смеется.

— Вы разочарованы, не так ли? Романтическая душа, вступив в противоречие с грубой действительностью, пришла в ужас. Неужели вы думали, что для победы вам стоит только съездить во Франкфурт, где вас примут с распростертыми объятиями и объявят героем?

— Если бы мне удалось удрать в Нью-Йорк или Вашингтон, моя цель была бы достигнута.

— А теперь вы добрались не только до другого штата США, но и до другой страны, но чувствуете себя, как на своей техасской родине. Верно?

— Почти. Я считаю, здесь намного хуже, чем в других штатах, почти так же плохо, как в Ивергрине.

Вендлер скрещивает на груди руки и задумчиво смотрит на Эдгара.

— Разве вам не о чем теперь думать? Вы все еще не удивляетесь?

— Чему я должен удивляться?

— Например, тому, что будете находиться под слежкой, где бы вы ни были — там и тут, как в Ивергрине, так и во Франкфурте.

— Боюсь, я вас не понимаю.

Вендлер опирается на стол, еще более удивленно смотрит на Эдгара и продолжает:

— В восточно-германских газетах можно прочитать, что ФРГ — союзник США. С позволения сказать, так было, может быть, через десять лет после войны. Сегодня уже иначе. Не будем притворяться, мистер Уиллинг. Будучи защитницей идеологического завещания нашего проигравшего фюрера, ФРГ давно перестала быть союзницей США. Наша страна одержима манией величия, которую США любыми средствами стремятся побороть — прежде всего экономическими и политическими. Современная государственная политика Соединенных Штатов кажется ФРГ слишком мягкой. Западно-германская концепция прикрывается странными внешнеполитическими представлениями сенаторов типа Мадуотера. Вам следует считаться с этим положением дел, прежде чем принимать свои решения.

Эдгар пытается улыбнуться.

— Я снова не понимаю, на что вы хотите намекнуть, — говорит он.

Вендлер, который, когда пьян, сворачивает разговор на политическую тему, сияет, изрекая:

— Если для вас важно выбраться из этой драки живым, подумайте, не поменять ли эту горячую мостовую с пока еще терпимым климатом на что-то еще.

— И куда я, по-вашему, должен отправиться?

— Например, в ваш родной город.

— В Галле?

Эдгар так недоуменно смотрит на него, словно подозревает, не сошел ли бывший преподаватель истории с ума?

— Я? — хрипло отвечает он. — Туда? Вы можете себе представить, что я там буду делать?

Вендлер смотрит на часы.

— А почему бы и нет? — весело спрашивает он. — Разве вы не рассказывали мне, что вы коренной галлиец?

— Мои галлийские времена давно канули в Лету. Я вырос в Америке.

— Разумеется. Но разве вы не говорили, что в тридцать третьем ваши родители эмигрировали в Америку?

— Чтобы скрыться от фашистской диктатуры. Но не затем же, чтобы их сын вырос под гнетом другой диктатуры.

— За что ваш отец сражался в батальоне Линкольна в Испании?

— Он защищал свободу.

— Если он в Испании защищал свободу, то должен был по крайней мере сочувствовать красным.

— Это было три десятилетия назад. Тогда на такие вещи смотрели по-другому.

— Очень может быть, — примирительно отвечает Вендлер. — Однако вот что я нахожу интересным, даже, если хотите, поразительным. Представьте себе: человек едет за границу, чтобы бороться за свободу. Через три десятилетия его сын, принуждаемый обстоятельствами, возвращается в свой родной город. Там идеалы, за которые умер отец — по крайней мере, в похожей форме — стали действительностью.

У Вендлера существовала милая привычка своими разговорами заводить собеседника. Эдгар барабанит по столу какой-то марш и не знает, что сказать.

Он решает снова добиться ясности.

— Я, пожалуй, попытаюсь дозвониться до Шульца-Дерге, — говорит он. — Неизвестность действует мне на нервы.

Он мчится к телефонной будке. За ним по пятам идет человек на микропорках. Пока Эдгар вертит диск, он стоит перед дверью. Как и раньше, линия занята. Эдгар смотрит на часы, набирает снова и снова, затем понуро бредет к столику Вендлера.

— Занято, — беззвучно говорит он. — Снова, как и раньше, занято. — Он мог бы и не говорить ничего, Вендлер хорошо видит по его лицу, как обстоят дела. Вендлер злится, что Уиллинг все еще не хочет понять, почему в данных обстоятельствах лучше всего скрыться куда-нибудь подальше.

— Кроме того, вы можете опубликовать ваши записи за рубежом, — замечает бывший историк. — На тот случай, если Шульц-Дерге провалится или сбежит. — Это последний козырь, который имеет Вендлер и он замечает, что эффект достигнут.

Глаза Эдгара выражают внимание, даже согласие, но вскоре огонек в них гаснет.

— Так нельзя, — медленно произносит он. — Я должен дождаться Джейн.

Вендлер кивает.

— Может быть, ваша невеста тоже согласится? Вы должны быстро переписать свой доклад. Там у вас получится публикация. Можете на это рассчитывать. — «Если не поздно, — думает он. — Ведь Шмидт и Хантер сделают все от них зависящее, чтобы помешать публикации». — Правда, вам придется проявить немало ловкости, — говорит он. — Вы должны быть осторожнее и умнее, чем Бертон и его люди.

Эдгар задумывается. Потом качает головой.

— Там мне придется гораздо больше лгать, чем здесь. Это не секрет, вы сами знаете. Кроме того, я не могу этого требовать от Джейн. Все это напоминает мне мышеловку с приманкой.

— Если вы хотите вырваться, вам вовсе не надо далеко уезжать, это точно, — смеясь отвечает Вендлер. — Не говоря уже о том, что в любой стране вы окажетесь иностранцем, который в поисках убежища всякий раз уезжает снова. Вы не мышь и обладаете достаточным разумом, чтобы все тщательно обдумать. Но, кстати, о мышеловке. Эта Дейзи с волосами, как водоросли, которую на самом деле зовут Лило, пышет злобой на Берлинскую стену.

— Вы близко знакомы с этой дамой? — «Странный все-таки этот Вендлер», — думает Эдгар.

— Дама хороша. — Вендлер забавно качает головой. — Бедняжка могла быть лучше. Я ее знаю гораздо дольше, чем некоего господина Уиллинга из Америки. Знаете, в этой пивной кружится много людей, которые по тем или иным причинам интересуются Востоком. Встречаются самые различные типы. Люди с Востока пользуются особым успехом. В вечерней программе выступает настоящая русская, с риском для жизни сбежавшая из застенков ГПУ, и так далее. Я передаю то, что слышал.

— Русская? — хрипит Эдгар. — Вы имеете в виду Меньшикову?

Вендлер кивает.

— Она такая же русская, как вы и я. Родилась в Ивергрине. Если я не ошибаюсь, она дочь того Меньшикова, о котором я вам рассказывал. Помните?

— Белого офицера, который после гражданской войны пересек океан, чтобы в вашей хваленой стране дожить до осуществления своих идеалов?

— Думаю, что да.

Вендлер откидывается назад, прищуривает глаза, потом широко их раскрывает и продолжает:

— На жизненном пути людей бывают странные встречи. На этот раз я не верю в случайность. Не могу убедить себя в обратном. Вся эта история производит на меня впечатление, мягко говоря, плохо разыгранного спектакля.

Вендлер выговаривает то, о чем уже Эдгар спрашивал себя: почему именно теперь заявилась во Франкфурт Меньшикова, к тому же в ресторан, в который он ходил чуть меньше недели?

— Да, — продолжает Вендлер — эта Лило с пеной у рта поносит Берлинскую стену не потому, что она кое-каким людям мешает выйти, а потому что стена помешала ей вернуться, во всяком случае, вернуться так, как она хотела. Она родом из Магдебурга, сбежала от родителей, чтобы посмотреть мир. После перемены своих первоначальных планов она занималась проституцией у американцев несколько лет, сколотила значительное состояние. С ним она хотела выехать в Западный Берлин, обменять западные марки на восточные, а потом, сделавшись баснословно богатой невестой, вернуться на родину. Но все оказалось не так просто, так представляла себе крошка Лило. Железный занавес опустился, мечта об удаче рассеялась, как сон. Мышь, как вы бы сказали, убежала из мышеловки и не хочет возвращаться. Потом мышка постепенно старилась, спрос на нее падал, стопка банкнот таяла; сегодня бедняжка, опухшая и невзрачная, как вы видите, кормится грошами от дряхлых стариков и своими несбыточными мечтами.

Вендлер тупо смотрит перед собой. Помолчав, он задумчиво говорит:

— Знаете, что мне пришло в голову? Шмидт, эмигрировавший тридцать лет назад в США, был сторонником американских нацистов. Одновременно он развился в крупного землевладельца, похожего на ненасытного крокодила. Его компаньоном стал Хантер. О нем известно гораздо меньше. Он в тени, никто его не знает. Недавно он основал радикальную фашистскую партию, — видимо, нацисты, существующие в Штатах по сей день, показались ему слишком слабыми. Этот человек не любит показываться на людях. Он создан для закулисных дел, стремится основать универсальную монополию, занять пост губернатора, а позднее, наверное, и кресло президента США. Для достижения своих целей он не гнушается преступными методами.

Столько о нем известно на сегодняшний день. Но кто этот человек? Откуда он появился? И тот, с немецким акцентом — тоже из партии Хантера? Может быть, из Южной Америки, появившийся через много лет после второй мировой войны, примерно в то время, когда исчезнувшие раньше нацистские убийцы были арестованы? Он назвал себя Бертоном, овладел баснословным богатством, но никто его не знает. Может быть, не лишено оснований предположение, что он когда-то был немалой величиной в так называемом Третьем Рейхе? Задумайтесь: после окончания войны множество нацистских преступников высадились в Южной Америке, за малым исключением, с подводных лодок. Будучи в свое время очень «бережливыми», они вывезли чудовищное количество золота и драгоценных камней, изменили с помощью пластических операций внешность, чтобы с награбленным капиталом занять важные позиции в южноамериканской экономике. Когда одного из них арестовали, у других загорелась земля под ногами. Один из них искал спасения в США. Он назвал себя Бертоном. Разве не могло так быть?

Эдгар размышляет над словами Вендлера, откидывается на спинку стула, потом снова наклоняется вперед и признается себе, что его собеседник прав и действительно так могло быть. Но в данный момент, в его душевном состоянии, его мало волнуют происхождение, судьба и устремления Шмидта, Хантера и даже его менеджера. В помещение как раз входит Бертон — худой, с покрасневшими глазами и холодным бесчувственным лицом, лицом манекена.

— Шульц-Дерге, — говорит Эдгар. — Я попытаюсь еще раз.

Он боком проходит через дверь, которую только что толкнул Бертон. С трубкой в руке он видит, как вездесущий боксер-победитель занимает свой пост около будки.

В зале Бертон небрежно разваливается на стуле, выуживает из кармана сигарету, выпускает дым и протяжно, монотонно произносит:

— Ну хорошо…

— Дейзи сидела с ним за столом, — докладывает ему человек на микропорках на английском языке. — Немножко подслушала.

— Значит, Уиллинг почти не вылезает из телефонной будку? — ворчит Бертон. — Если мне правильно доложили, он соскучился по Шульцу-Дерге?

Пучеглазый пожимает плечами.

— Может быть. Очень даже вероятно. Мы просмотрели телефонный диск. Кажется, его номер.

Указательным пальцем Бертон смахивает пепел с сигареты.

— Я раз десять звонил, с тех пор как вернулся Шульц-Дерге. Всегда занято. Сколько времени звонил ему Уиллинг?

— Он даже не звонил. Он пытался. Но телефон постоянно занят.

— Негодяй, — бесстрастно и невнятно говорит Бертон. Его бледное лицо неподвижно, как гипсовая маска. — Шульц-Дерге — негодяй. Он повесился на проводе, чтобы перехитрить нас.

— И мне так кажется, — хрипло поддакивает ему человек с подошвами из микропорки. — Он настоящий негодяй, видит Бог.

В эту минуту мимо проходит Уиллинг. Он слышит ругательство человека на микропорках.

— Что еще нового? — спрашивает пучеглазого Бертон.

— Вон там, — патетически отвечает пучеглазый, — тот, к кому садится теперь Уиллинг. — Он связан с «зоной»!

Возвращается боксер-победитель, выдвигает стул из-за стола, садится.

— Уиллинг дозвонился? — спрашивает Бертон.

Боксер-победитель качает головой:

— По-моему, снова занято.

— Занято, — беззвучно повторяет Бертон, косится на часы. — Все правильно. Этот малый хочет нас обмануть.

Черноволосый кивает, боксер-победитель раздувает ноздри, его грудь расправляется, как надувной шар. Пучеглазый шаркает подошвами из микропорки.

Бертон поднимается.

— Слим пусть позаботится о дяде, — приказывает он, обратившись к черноволосому. — Уиллинга при первой же возможности ликвидировать. С этим справиться М. До тех пор, пока не появится М., выход Уиллингу запрещен. Ни в коем случае не допустить побега. В случае необходимости убрать Уиллинга до прибытия М.

Тем временем Эдгар снова садится за стол.

— Что-то не так, — говорит он. — Я думаю, вряд ли Шульц-Дерге опубликует мой доклад.

Вендлер между делом выпил еще. Его глаза, прежде блестящие, остекленели.

— Я уже посоветовал вам, что делать, — заявляет он.

Эдгар смеется.

— Если вы так влюблены в Восток, то я не понимаю, почему вы еще живете здесь?

— Во-первых, я не влюблен, — возражает Вендлер. — Я только пытаюсь реально представить обстановку. Во-вторых, я сносный теоретик, но ничтожный практик. Я просто имею в виду следующее: будучи историком, я не могу здесь преподавать то, что касается истории новейшего времени. В противном случае я рискую в третий раз лишиться работы. Следовательно, я должен — здесь вы правы — искать счастье за границей. Но теперь мои дела обстоят так, что думаю я одно, а делаю другое. Этим противоречием я болен с детства. Поэтому у меня нет семьи, поэтому я просиживаю время в «Вечной лампаде» — между нами говоря, мне нужна такая обстановка, здесь я расслабляюсь и отдыхаю —.поэтому живу я во Франкфурте-на-Майне, а не во Франкфурте-на-Одере. Лучше бы я мечтал о семейной жизни и влачил жалкое существование, лучше бы я вел кочевую жизнь, переходил из одной школы в другую и попробовал прыгнуть выше своей головы.

«Он пьян, — думает Эдгар. — Хочет вызвать к себе интерес и впадает в сентиментальность».

— Но теперь, — говорит Вендлер, — извините меня. Я должен вас покинуть. Через полчаса я начну нести бред. Желаю вам счастья и удачи. Не принимайте всерьез болтовню стареющего человека, поступайте, как считаете нужным.

XIII

— Пощадите, — стонет Антоний Эндерс. — Дайте мне хоть несколько секунд отдыха. — Он шумно вздыхает. Во время перерыва Шульц-Дерге семенит к курительному столику, наливает коньяк и зажигает сигарету. Эндерс снова отзывается в телефонной трубке. Он мямлит: «Дальше!», и Шульц-Дерге берет в руки третью копию рукописи Уиллинга.

— Department Store, — говорит он своим густым басом. — Нашли?

— Нашел, — раздраженно подтверждает Эндерс. — Скоро начнем?

— Немедленно, — тяжело дыша, отвечает издатель. Он последний раз подносит ко рту сигару, опрокидывает в рот остаток коньяка и монотонно диктует записи Эдгара Уиллинга:

«Я спросил молодую девушку, где продаются предметы искусства.

— На третьем этаже, — прозвучал ответ.

После волнений прошедших часов я решил подняться наверх на лифте. Через пять минут я уже стоял перед ковром, поражавшим меня своей красотой. Я мог бы поклясться, что тот же шедевр видел несколько месяцев назад в магазине Исаака Порфирогенетоса.

Порфирогенетос, один из знаменитейших граждан нашего города, уже умер. В теплую мартовскую ночь его ограбили. Однажды утром, войдя в обычное для себя время в магазин, он ничего не обнаружил, кроме пустых полок. Греческий еврей, шестидесяти лет от роду, слывший в городе зажиточным человеком, в то утро поднялся по лестнице и сунул голову в петлю электрического шнура лампочки. Через несколько часов прибывшие полицейские положили его, мертвого и холодного, на пыльный пол его собственного магазина.

Порфирогенетоса ограбили. И не только его. Над Ивергрином висел дамоклов меч. Одно за другим совершались нападения на магазины, их хозяева разорялись. Когда подъезжала полиция, воров простывал и след, а хозяева пока нетронутых магазинов с возрастающей тревогой спрашивали себя, кто будет следующим. Вследствие всего этого ни одна страховая компания уже не выражала готовности заключать договор с фирмами Ивергрина, а договоры, уже составленные, расторгались по надуманным причинам.

Знает Бог — над деловым миром Ивергрина висел дамоклов меч, и то там, то здесь слетали головы несчастных. Обобранных до нитки бизнесменов захватывало щупальцами чудовище „Шмидт и Хантер“ и высасывало последнюю кровь из своих жертв.

Я видел ковер, висевший в не столь отдаленные времена в магазине Порфирогенетоса, бродил по этажам в поисках награбленных вещей, вывезенных из Ивергрина и продаваемых здесь. Я осмотрел все товары, включая телевизоры и автомобили, представленные в нижнем зале, побродил по всем отделам, заинтересовался даже бумажными коробками и грудой упаковочной бумаги, лежавшими в углах. Хотя меня трясло от волнения, я старался казаться усталым и равнодушным. На самом верхнем этаже, в книжном отделе, я наконец обнаружил тележку, нагруженную упаковочным материалом, стоявшую перед лифтом. Среди этой макулатуры, ожидавшей вывоза во двор, где ее спрессовывали в кипы, я отыскал взглядом слегка скомканный обрывок бумаги с фрагментом отпечатанного на машинке адреса: „…штейн и сын“. Ивергрин, Те…».

Притягательная сила этой бумажки оказалась так велика, что я наклонился и быстро сорвал ее, несмотря на то, что продавщица за столиком пристально глянула в мою сторону, а служащий в темном костюме, едва я наклонился и вытянул руку, направился ко мне. По-видимому, он удивился, чем это я здесь занимаюсь. Мне не пришло в голову ничего лучшего, кроме как побыстрее вскочить и устремиться ему навстречу, вытирая пальцы о кусочек бумажки.

— Торговый зал находится по эту сторону колонн, господин, — сказал человек в темном костюме.

Я дерзко заглянул в его маленькие черные глазки, пронизывающе уставившиеся на меня, попытался улыбнуться, поблагодарил за справку и счел целесообразным добавить:

— К сожалению, я был неаккуратен и испачкал в лифте пальцы.

Широкими шагами я двинулся дальше, держась прямо, будто проглотил аршин. Он смотрел мне вслед, пока я не добрался до лестницы.

Как сумасшедший я бросился вниз по лестнице и очнулся лишь в собственном автомобиле.

Передо мной загорелась реклама торгового дома «Шмидта и Хантера». Я ощущал запах кожи, бензина, видел переливающийся блеск асфальта и сияющее пятно на нем, клочок коричневатой упаковочной бумаги «„…штейн и сын“. Ивергрин, Те…»

Мне показалось, словно я держу в руке не клочок бумажки, а вещественное доказательство преступления. В моей фантазии возник огромный ящик с надписью:

«„Ибсон Бернштейн и сын“. Ивергрин, Техас».

«Бернштейн и сын» когда-то был крупнейшим книжным магазином нашего города, с оживленной торговлей, головокружительным оборотом капитала и великолепной репутацией — до конца февраля. Тогда было совершено ограбление «Ибсона Бернштейна и сына».

Порфирогенетос — Бернштейн. Два имени, две ограбленные компании, тот же след.

Снова и снова свистел над головами предпринимателей дамоклов меч, и каждый раз одинаково. Взлом происходил ночью. Брали все, что можно было унести. Когда на место преступления приезжала полиция, грабителей с добычей простывал и след, они будто проваливались сквозь землю, оказывались вне досягаемости, несмотря на охрану и многочисленный наряд полиции, прибывавший сразу после получения сигнала о преступлении.

Теперь случай дал мне в руки два важный факта. Дорогой индийский ковер, украденный у Исаака Порфирогенетоса, проданный в эстервиллском «Джайэнт Стор». Клочок бумажки от упаковки с адресом бывшего хозяина книжной лавки «Ибсона Бернштейна и сына», найденный среди макулатуры в том же торговом доме.

С этими уликами, по-моему мнению, был связан ряд важных и в высшей степени интересных вопросов.

Если все преступления носили одинаковый характер, если ворованные вещи двух ограбленных торговых домов были выставлены для продажи в универмаге «Шмидта и Хантера», возникало подозрение, что и остальное награбленное добро оседало в том же месте.

По каким же каналам транспортировалась добыча из техасского Ивергрина в луизианский Эстервилл?

Разве нельзя предположить, что «Шмидт и Хантер», будучи оптовым покупателем награбленных вещей, которые продавались по дешевке, знали об их темном происхождении? Более того, разве невозможно, чтобы предприятие-гигант было заодно с бандой и работало с ней рука об руку? Ворованные товары могли, например, отвозиться преступниками в определенное, скорее всего находящееся в Ивергрине или его окрестностях, место, там перегружаться на занимающиеся перевозками автомобили «Шмидта и Хантера» и доставляться в Эстервилл. Тогда нашлось бы объяснение загадки, почему полиция, якобы, не могла выследить ворованный товар, ведь склады «Шмидта и Хантера», их автомобили, а также эстервиллский торговый дом считались для нее запретными местами. Оба предприятия были заведомо свободны от всяких подозрений в совершении общего преступления.

Но возникает вопрос: не были ли Шмидт и Хантер напрямую заинтересованы в том, чтобы их конкурентов ограбили? Здесь мог быть даже тройной интерес. Во-первых, я не сомневался, что они покупали у банды вещи за необычно низкую цену. Во-вторых, разорение предпринимателя означало для них ликвидацию конкурента. В-третьих, они видели в ликвидации других фирм заманчивую возможность увеличить число своих филиалов. Действительно, эта преступная фирма с начала года присоединила к себе не менее трех пострадавших от налетов торговых домов.

Разве моя гипотеза одновременно не объясняла, почему преступления недавно перекинулись в другие техасские и луизианские города?

Мысли гудели в моей голове, как пчелиный рой, впивались стрелами, рассеивались в десятках направлений, инстинктивно ища факты и находя их и сообща спешили к разгадке, приближали ее. Появилось множество связей, которые, словно воздушные линии, густо пересекались и, наконец, собирались в одной точке. Там, в центре сети, словно паук в паутине, сидело чудовище «Шмидт и Хантер».

Я не чувствовал в дрожащих руках ни руля, ни ударов, когда колеса моего видавшего виды автомобиля катились по ухабам немощеной дороги в Ивергрин. Мотор выл, перед моими глазами качалось и прыгало лобовое стекло. Мир, эта огромная, искрящаяся ослепительным светом водная поверхность с фигурами работающих людей, напоминал горячую, развороченную сильным землетрясением почву, по которой я, гонимый лихорадочным чувством, вел свой разбитый автомобиль.

Жарило солнце. Я сидел, стиснув зубы, прищурив глаза, ссутулившись, в лихорадочном возбуждении, покраснев от волнения.

Камнем на душе лежали мои открытия и возникшие вслед за ними вопросы. Я должен был стряхнуть эту ношу, чтобы опять спокойно дышать. В этом я видел свой долг. Он возник от осознания страшной, только что найденной правды, которая мучила и не давала мне покоя, потому что до сих пор я был единственным, кто ее знал. Я оказался теперь в смертельной опасности и то открытие, которое я сделал, но не сообщил никому, было только моим открытием и могло исчезнуть с моей смертью.

Несколько минут я то и дело оборачивался, готовый увидеть позади себя мчащийся с бешеной скоростью автомобиль, за рулем которого сидит человек в темном костюме и пронизывающим взглядом маленьких черных глаз не выпускает из вида мою дребезжащую старенькую машину. Вместо него мог быть кто-то другой — посланец фирмы, которому поручено изъять у меня предательский обрывок бумажки с опасным для «Шмидта и Хантера» фрагментом адреса или пристрелить меня на месте. Вместе с горячей кровью меня покинуло бы знание правды, и всем моим надеждам пришел бы конец.

Все мои страхи оказались, однако, необоснованными. Я беспрепятственно достиг Ивергрина. Теперь я встал перед вопросом: что предпринять дальше, кому довериться? Некоторое время я колебался между стариком Генри, полицией и Меньшиковым. Да, как ни странно, у меня мелькнула мысль об этом старом алкоголике, бывшем любимце фирмы. Наконец я решил действовать напрямик и поехал к шефу полиции Патрику Свифту.

Мне не повезло. «Мистер Свифт проводит необычайно важное совещание», — объяснили мне и посоветовали ни под каким предлогом его не отвлекать.

— Но я по очень срочному делу, — возразил я. — Нельзя терять ни минуты!

— Если мистер Свифт проводит важное совещание, значит есть дела посрочнее ваших, — последовал ответ.

— Когда босс может освободиться? — осведомился я.

— Это неизвестно. Может быть, через пять минут, или через два часа, или еще позже. Не лучше ли вам поговорить с дежурным полицейским?

— Нет! — решительно ответил я. — Не лучше. Дело слишком серьезно. Я поеду к мистеру Кентону. Может быть, там мне повезет больше. Речь идет о случаях нападения на здешние фирмы. Пожалуйста, скажите это вашему боссу, как только его увидите. Меня зовут Уиллинг.

Неудача продолжала преследовать меня. Мэра не оказалось дома.

Служанка, открывшая мне дверь, с сочувствием пожала плечами. К сожалению, мистер Кентон уехал и неизвестно, когда он вернется.

— Могу ли я по крайней мере поговорить с миссис Кентон? — спросил я. И здесь я сморозил глупость, поступил необдуманно.

Вскоре я уже сидел в светском салоне. Через прозрачную двустворчатую дверь ко мне вышла жена мэра. Она ступала медленно, каждое ее движение было наполнено достоинством, даже высокомерием: вот и я, первая леди Ивергрина.

Я встал и сразу понял, что совершил ошибку, пожалел, что не подождал, пока кончится совещание у шефа полиции.

— Хэлло! — произнесла в нос «первая леди» и изобразила улыбку. — Если не ошибаюсь, мы видимся не в первый раз?

— Да, не в первый раз, — подтвердил я. — Я вас видел. Недавно я имел удовольствие видеть вас лежащей на проигрывателе.

Она удивленно посмотрела на меня.

— Удовольствие? Это была всего лишь прелюдия удовольствия. Если мне не изменяет память, вы покинули вечеринку раньше, чем начались настоящие развлечения.

Я попытался попасть ей в тон и сказал:

— Вам память не изменяет, она у вас просто золотая. Если бы я был агентом страховой компании, я бы посоветовал вам непременно застраховать вашу память.

— Вы просто плут! — кокетливо произнесла она в нос.

— Да, — сказал я. — В тот вечер я бы охотно подождал продолжения удовольствий, но согласитесь: что слишком сладко, быстро приедается.

— Да-да, — вздохнула она. — В этом трагедия нашей жизни.

— Вот-вот, — подтвердил я. — Трагедия нашей жизни.

— И ужасный долг.

— Здесь вы тоже правы — ужасный долг.

— Вы пришли не затем, чтобы посетить Еву в ее собственном раю?

Ее последняя фраза поразила меня. У меня отнялся язык.

Миссис Кентон принесла бутылку и два стакана. Я наполнил стаканы. От предложенной сигареты я отказался, но услужливо поднес ей зажигалку.

— В сущности, я собирался зайти к вашему супругу, — сказал я. — Как я слышал, мэра нет дома?

Она посмотрела на меня странным, наполовину вопросительным, наполовину обиженным взглядом и покачала головой:

— Мэр у шефа полиции. Не стройте, пожалуйста, гримасу, будто вы и в самом деле сожалеете, что его нет дома.

Последнюю фразу я намеренно пропустил мимо ушей. Я задумался. Значит, Кентон участвует в том же совещании, которое помешало мне встретиться с шефом полиции. Когда шеф полиции освободится, освободится и мэр. Следовательно, здесь его ждать бесполезно. Не следует терять времени, тем более я поступлю не лучшим образом, если буду в обществе этой женщины распивать мадеру. Я снова представил себе, как она в тот вечер жеманилась, сидя на проигрывателе, и едва сумел скрыть улыбку. Почему-то я сидел здесь, хотя до этого узнал, что ее супруга нет дома. Разумеется, она с полным основанием ожидала от меня объяснения моего поступка.

Я находился в весьма странном настроении. Все, что я испытал в обувном магазине «Антиблистер», а потом и в «Джайэнт Стор», вывело меня из равновесия, во мне дрожало волнение, оно сливалось с разочарованием от того, что я не смог поговорить с шефом полиции Патриком Свифтом или мэром города Кентоном. Сюда же примешивалось забавное воспоминание о дурацкой позе, в которой демонстрировала себя на проигрывателе первая леди Ивергрина, а также раздражение от прошлой бессонной ночи.

Трижды затянувшись сигаретой, жена мэра смяла окурок в пепельнице и вынула новую сигарету. Мне снова пришлось поднести ей огонек. Она опять внимательно посмотрела на меня, заметила то состояние, в котором я находился, и попыталась как-то объяснить его себе. Она так ничего и не поняла. В ее глазах появился блеск.

Я ответил на ее завлекающий взгляд легкой улыбкой и поклонился.

— К сожалению, мои надежды поговорить с вашим мужем не оправдались. Пожалуйста, позвольте мне откланяться.

— Вы болван! — фыркнула она. — Вы даже не представились мне!

Ее лицо изобразило гнев.

Я попросил прощения и представился.

Теперь я должен был подняться и, уходя, пробормотать еще раз извинение. Но вдруг я заметил, что она вздрогнула. Блеск в ее глазах окончательно погас, с лица исчезло выражение молчаливого сочувствия.

— О! — произнесла она, и по тому как она это сказала, я понял, что мое имя ей известно. Наверное, она слышала его в разговорах о большой стачке полевых рабочих. Кое-кто пугал злым Уиллингом маленьких детей. Она, видимо, приняла меня за авантюриста или развратника, во всяком случае, за того, с кем приятно проводить время. В ее глазах я вдруг немедленно превратился в агента Кастро, опасного человека, врага государства, а она, супруга мэра, сидела с этим типом за одним столом. Во всем доме была одна она и служанка, ни один мужчина не может защитить ее, беспомощную, отданную на милость этому чудовищу. Ее реакция была мне вполне понятна.

— С сегодняшнего утра я работаю на фирму «Шмидт и Хантер Лтд», — быстро сказал я. Это должно было ее успокоить, но мои слова не произвели на нее заметного действия.

Что мне оставалось делать? Я встал и заявил:

— Я надеялся, что мэр скоро вернется, и хотел его подождать. К сожалению, ждать больше не могу. У меня дела. Простите за непрошеный визит.

— Что вы хотели от моего мужа?

Я повернулся вполоборота.

— Поставить его в известность о важном открытии.

— Об открытии?

— Да. Я не подозревал, что…

В душе я проклинал сам себя. Как я мог поступить так опрометчиво и прийти сюда? Эта женщина любопытна и, к тому же, страшная сплетница. Я должен был понять это по ее лицу. Но произошло несчастье.

— Давайте, выкладывайте! — настаивала она. — О каком открытии вы хотели ему доложить?

Я замялся.

— А, в сущности, ничего особенного.

Но уйти мне не удалось. Она не спускала с меня глаз.

— Садитесь, — приказала она. — Рассказывайте мне о ваших открытиях. Меня это очень интересует. Вы считаете, что не можете доверять жене мэра?

Она взглянула на меня. Мое лицо, по-видимому, выражало нерешительность.

— Что вы обнаружили?

Я боялся приступа истерики, пытался несколько минут бормотать что-то невразумительное. Напрасно! Когда я понял, что нет больше сил молчать, выдал часть правды:

— Как вам известно, с некоторых пор в городе начались многочисленные грабежи. По странному, прямо-таки мистическому совпадению все эти преступления оставались до сих пор нераскрытыми. Я не хочу утверждать, что знаю организатора этих дел, но я точно выяснил, куда попадают украденные вещи, по крайней мере, часть из них. Короче говоря, я напал на след.

— След, — повторила она. Ее голос прозвучал глухо, недоверчиво. Я взглянул на нее и увидел, что на ее лице появилось то же выражение, как в тот момент, когда я назвал свое имя. Неужели она боялась? Нет, это был не страх, скорее выражение ужаса, как у захваченного с поличным вора. Она взяла новую сигарету. Ее губы обхватили мундштук. Дым неприятно ударил мне в нос.

— Марихуана, — сказал я.

Она не обратила внимание на мое замечание и спросила, уже спокойнее:

— Это интересно. Куда же ведет след?

Я пожал плечами. Ни в коем случае она не должна это знать. Пока я вертелся на месте, как червяк на крючке, ища возможность освободиться и уйти, она спросила с наигранным безразличием в голосе:

— Следы ведут в Эстервилл, не так ли?

Удар попал в цель. Я был ошеломлен и растерянно заморгал глазами, но смолчал. Это единственное, что я мог сделать.

Откуда она это знала? Мне вспомнился человек в темном костюме с пронизывающим взглядом черных глаз. Неужели он меня узнал? Это было не исключено. Возможно, «Шмидт и Хантер» дала мою фотографию во все руководящие инстанции. Между Эстервиллом и Ивергрином существовала телефонная связь. Я покосился на угловой столик, где стоял белый телефонный аппарат. Она перехватила мой взгляд. На ее губах возникла понимающая улыбка. Как часто я жалел, что нельзя забраться в мир мыслей другого человека! Теперь я снова подумал об этом. Я задумался о человеке в темном костюме. Что, черт возьми, могло заставить его обратиться именно к жене мэра?

Будучи ведущим сотрудником связанного с преступной бандой торгового дома, он, конечно, был очень заинтересован в том, чтобы установить добрососедские отношения с супругой главы города.

Но даже если это так, все равно неясно, зачем он рассказал ей о подробностях нашей встречи в «Джайэнт Стор». Почему именно ей? Или нет? По-видимому, «первой леди» вменялось в обязанность передача ходящих в городе слухов. Для человека в темном костюме получить вовремя информацию значило спасти жизнь.

Вполне допустимо, что он звонил, так как она явно интересовалась мною. Возможно, он выдумал какую-то страшную историю, представил меня преступником и предостерег от встречи со мной. Он, видимо, рассчитывал, что я найду мэра и сообщу ему о своих наблюдениях. Но такое предположение мне показалось невероятным. В подобных случаях, как правило, приходят в полицию, а не к мэру города. Моя гипотеза имела брешь.

Но если человек в темном костюме знал, кто я, зачем я оторвал клочок бумаги и что я собираюсь сделать со «Шмидтом и Хантером» — а значит, и с ним тоже — он должен был преследовать меня, чтобы проследить, куда я поеду. Я задумался об этом и пришел к выводу, что ему достаточно наблюдать за мной, пока я не сверну на проселочную дорогу, ведущую прямиком в Ивергрин. Вдоль нее справа рос густой лес, слева — простирались поля, стоявшие под водой. Кроме того, он мог счесть, что я воспользуюсь полученными фактами прежде всего в своем родном городе. Значит, он попытается вести за мной слежку здесь. К этому он, очевидно, и призывал по телефону свою любовницу — жену мэра. Но наверняка не только ее. А кого еще? Несомненно, фирму тоже. Это заключение было весьма неутешительно. Если я вообразил, что сумею усмирить Бертона, то я ошибался.

Я вынул носовой платок и вытер губы. Не замечая, что делаю, я механически выпил вино. Жена мэра наполнила стаканы. Затем она переломила в пепельнице длинную сигарету. При этом ее голова была опущена, но я видел не сходившую с ее лица улыбку. Засунув в рот очередную сигарету, она плавно заскользила к телефону, сняла трубку, набрала номер, затянулась сигаретой, и, наконец, произнесла:

— Я жду, сижу, как на иголках. У меня здесь гость, господин Уиллинг. Я желаю срочно поговорить с моим мужем. Да, он у меня в салоне.

В моей теории возникла еще одна дыра. Миссис Кентон не считала меня преступником. Иначе она не смогла бы в моем присутствии двигаться столь свободно. Почему она так странно себя вела? Ведь от меня не укрылось, что она дважды испугалась. В первый раз, когда я назвал свое имя, и во второй — когда я сказал, что напал на след. Неужели все это мне только показалось?

Положив трубку, она вернулась в кресло и заявила:

— Я хотела поговорить с моим мужем. К сожалению, не получилось. Совещание еще продолжается. Когда оно окончится — неизвестно. Лучше всего возьмите сигарету.

Едва она это сказала, как хлопнула входная дверь и раздались четкие мужские шаги.

— Какой тупица этот сержант, — раздраженно зашептала она. — Он даже не заметил, что мой муж уже ушел. Вот он вернулся.

В комнату действительно вошел мэр Кентон. Он увидел сидящего гостя, прищурил глаза и неприветливо обратился к своей жене:

— У тебя гость? И ты с ним пьешь виски?

Она смяла сигарету и улыбнулась.

— Неужели мне нельзя его угостить? Он необычный человек, как мне кажется, и мог бы обидеться. Позволь представить тебе мистера Уиллинга. Он работает на «Шмидта и Хантера» и воображает, что напал на след преступников, которыми Бог наказал наш город.

— Этого не может быть! — буркнул Кентон, подошел к шкафу, вынул бутылку и стакан.

Я подождал, пока он выпьет, а потом рассказал ему об индийском ковре, о его обнаружении в эстервиллском «Джайэнт Стор» и о своих подозрениях, что ковер был украден из магазина покойного мистера Порфирогенетоса.

Кентон покачал головой:

— Смелое утверждение. А какие доказательства?

Я сказал, что вполне в этом уверен. Такого рода вещи нельзя купить нигде, кроме как у Исаака Порфирогенетоса. Полицейский обыск несомненно подтвердит, что я прав. Одновременно с этим я вынул из кармана бумажный клочок с фрагментом адреса и положил его на стол.

— Вот что я нашел в книжном отделе. Без сомнения, это адрес Бернштейна.

Мэр снова покачал головой, на этот раз с сомнением.

— Что вы хотите этим клочком доказать? Адрес мог написать любой человек в любом месте, на любой пишущей машинке. К тому же — не забудьте, что два магазина «Шмидта и Хантера» были также ограблены.

— Это только для вида, — сказал я. — Чтобы на фирму не пало подозрение.

— Рискованные предположения, — возразил он, — и очень приблизительные.

Я пожал плечами и встал.

— Вы хотите идти? — спросил он.

— Да, — сказал я. — К шефу полиции.

Он засмеялся:

— В этом нет смысла. Шеф полиции сейчас ни для кого не доступен. Кроме меня. В моих глазах вы — фантазер, но если хотите, я доложу ему о вашем деле.

— Буду вам очень благодарен.

Он проводил меня к двери.

— Хорошо, если вы будете в пределах досягаемости. У шефа полиции на некоторые вещи своя точка зрения. Возможно, вы ему понадобитесь.

— Я поеду в свою квартиру. Там он может найти меня в ближайшие два часа.

Я назвал ему свой адрес, поклонился его жене и ушел. На улице я снова забрался в свою дребезжащую колымагу. Мотор завелся не сразу. Я дрожал от страшного беспокойства. Это было последствием бессонной ночи, напряженных дневных событий и странных мыслей, вертевшихся у меня в голове. Как во сне я нажал на педаль акселератора и помчался на третьей скорости. Мэр был прав. У меня, в сущности, не было доказательств. Появление ковра в магазине — это не доказательство. Кто может доказать, что поставщик предметов искусства не вступил в деловую связь со «Шмидтом и Хантером» после смерти Порфирогенетоса?

Когда я свернул на Линкольн-авеню, мимо меня пронесся огромный автомобиль. Он мог быть машиной Бертона. Неужели меня начали выслеживать? Я покосился в сторону машины, но рассмотреть лица водителя не смог. Давно подоспело время подключить к делу полицию. Не лучше ли было бы подождать в приемной комнате, когда кончится совещание? Там, по крайней мере, я бы чувствовал себя уверенно. Сбавив скорость, я свернул на площадь Линкольна.

Двери обувного магазина «Антиблистер» находились в постоянном движении. Покупатели в спешке сновали туда и обратно. Перед витриной стояли люди, с интересом разглядывали выставленные образцы моделей и оживленно жестикулировали.

Хозяин обувного магазина Гольдмунд мог только радоваться — в кассы с веселым хрустом впархивали долларовые банкноты. Видимо, весь огромный объем товара, ввезенный несколько часов назад через двор, в тот же день снова покинул магазин через парадный вход, упакованный в картонные коробки и тщательно перевязанный ловкими руками.

О да, Чарли Гольдмунд вместе со своей женой Рашель имели все основания быть довольными. В «Антиблистер» приходили за покупками не только жители Ивергрина, приезжали также люди из ближних городов, те, кого не пугала дорога. Чарли знал толк в зарабатывании денег, он был трудолюбивым дельцом, каждый находил в его магазине то, что искал.

Просто чудо, что его не коснулся дамоклов меч, висевший над всем Ивергрином. Но даже, если бы его постигло несчастье, он не пошел бы по миру, как Порфирогенетос или Бернштейн. Его счет в банке был огромен. Он быстро встал бы на ноги.

Я мысленно улыбнулся. От второго посещения магазина я бы воздержался. Если меня не обманула интуиция и человек в темном костюме действительно звонил жене мэра, то «Шмидт и Хантер», разумеется, уже осведомлены о моей самовольной поездке в Эстервилл. Я почти не сомневался, что Бертон получил эту интересную информацию гораздо раньше мэра.

Если в автомобиле, мчавшемся на головокружительной скорости по улице, действительно сидел Бертон, тогда первый человек фирмы, вероятно, был на пути в Эстервилл.

Легко можно понять, что в таких обстоятельствах я не желал больше видеть ни Шмидта, ни Бертона — разве что в зале суда.

Следующее течение событий я предсказывал следующим образом. Мэр Кентон поедет в штаб-квартиру полиции, доложит шефу полиции о случившемся и одновременно выразит свое недоверие к моим открытиям и подозрениям. Шеф полиции все это внимательно выслушает. Он как опытный криминалист немедленно увидит в этом возможность одним махом навести порядок. Внимание прессы и властей города будет приковано к нему, и он сможет быстро сделать карьеру. Если он не дурак — а он, разумеется, не такой! — он непременно начнет расследование. Группа опытных работников уголовного розыска приступит к проверке документов универмага «Джайэнт Стор» фирмы «Шмидт и Хантер», пострадает руководство магазина, и вскоре в руках экспертов окажется достаточно улик, чтобы дать ордер на немедленный арест Шмидта, Хантера, а также Бертона и его сообщников.

Согласно моей теории, арест главарей преступников был делом времени.

Примерно так я представлял себе победу справедливости. Единственное, что меня еще тревожило — моя собственная судьба до того момента, когда восторжествует справедливость. Я ободрял себя: дело находится в хороших руках. После того как я запущу весь механизм, другие люди непременно позаботятся о том, чтобы он не остановился на полпути, а наращивал обороты и как можно быстрее достиг цели.

Несмотря на вспыхнувшие надежды, я не мог отделаться от предчувствия грозящей мне опасности. Мысли снова вернулись к человеку в темной костюме. Почему он позвонил жене мэра?

Было что-то не так.

Мое душевное состояние гораздо улучшилось, когда я неожиданно встретил Джейн. Я заметил ее кабриолет, стоявший на другой стороне улицы. Она улыбалась и махала мне рукой. Все мрачные мысли сразу улетучились.

Я рывком распахнул дверцу, нагнувшись вылез из машины и через дорого побежал к ней.

— Привет, Джейн. Рад вас видеть. Как дела?

Она улыбнулась:

— Вы едете не в бюро? Бертон недавно ждал вас там.

— Нет, потом. У меня еще дела.

Я положил руки на откидной верх ее автомобиля. Теперь она сидела так близко передо мной, что я ощущал на лице ее дыхание. Она нежно посмотрела на меня. Когда я заглянул в эти глаза, я устыдился лгать этой девушке. Мой лоб вспотел. Казалось, машины и улица подо мной пышут жаром. Воздух переливался маревом, как знойным летом.

Увидев этот взгляд, я впервые вполне доверился ей.

— Мисс Джейн, — сказал я, и собственный голос показался мне необычно глухим, но гораздо более теплым, чем раньше. — Мисс Джейн, могли бы мы с вами встретиться вечером? Я очень хотел бы с вами поговорить.

Она кивнула, я понял и просиял.

— Теперь я еду домой, — объяснил я. — На Джексон-роуд.

Она стала серьезной.

— Вы мне не доверяете? — печально спросила она. — Я это чувствую.

— Я очень несправедлив, не правда ли?

Она покачала головой.

— Я хорошо понимаю вас. — Она болезненно улыбнулась.

— Я позвоню, — пообещал я. — Теперь я действительно еду на Джексон-роуд.

Джейн вздохнула:

— Я желала бы уехать подальше, туда, где никого нет.

— Совсем никого?

— Почти никого, — улыбнулась она.

— Я позвоню, — повторил я и выпустил ее руку, которую долго сжимал в своей ладони. Ее пальцы, до этого ужасно холодные, теперь согрелись. Автомобиль Джейн тронулся с места и с гудением уехал прочь. Я глядел ей вслед. В зеркале заднего вида она заметила, как я на прощание махнул ей рукой, и махнула мне в ответ. Когда она исчезла из вида, я поехал на Джексон-роуд.

В свой домик я вошел в настроении победителя. Я еще не подозревал того, о чем позже узнал от Джейн: она тоже чувствовала себя победительницей. Я взволнованно бродил по кухне, вышел на веранду, потом вернулся в комнату и покачал головой. Наконец я сел за стол. Я любил ее и был любим. Непостижимо, но это было так.

Между Джейн Шмидт и мной царило то большое, невыразимое словами согласие, которое, по словам одного поэта, являлось венцом жизни, то согласие, которое не ржавеет со временем, не знает границ и может преодолеть все преграды. Но какая же любовь связывала меня с Джейн? Я задумался над этим, но не нашел правильного ответа и открыл словарь, чтобы выяснить, к какому типу относилась наша любовь. Книга говорила о слепой любви, но наша была вовсе не слепа. Или все-таки слепа? Я наморщил лоб и стал читать дальше. Существовала пылкая любовь, преданная, возвышенная, горячая, пламенная. А какой была наша — пылкой, преданной, возвышенной, горячей, пламенной? Никто не мог точно сказать. И я пока не мог и сожалел об этом. Но чего нет, то, возможно, еще будет. Этим я утешился. Была ли наша любовь чувственной? Вполне возможно. Платонической? До сих пор, да. К сожалению. Целомудренной? Едва ли. Грешной? Я покачал головой. Глубокой, верной, счастливой? Знает Бог, однажды она такой станет.

Пока я ломал себе голову, что меня, в сущности, связывает с Джейн, я вдруг услышал перед домом скрип тормозов. От звука захлопываемой дверцы я вздрогнул и вскочил. Вскоре на веранде зазвучали торопливые шаги. Кто-то взобрался по деревянным ступеням и вбежал в дом. Я сорвался с места и распахнул дверь.

Передо мной стояла Джейн.

— Джейн! — воскликнул я, удивленный и счастливый. — Входите, Джейн!

Она задыхалась. В ее прекрасных глазах я прочел, что что-то произошло. Она не села, а упала на диван, обивка которого ни на дюйм не прогнулась под ее легким телом.

— Джейн! — воскликнул я громко, почти ликующе. — Джейн. — И невольно, хотел я этого или нет, взял ее руки в свои. Все получилось само собой — я вдруг сел рядом с ней и, обняв ее плечи, почувствовал, как холодна под тканью платья ее кожа. Я желал, чтобы тепло моего тела проникло через тонкий, как паутинка, шелк, затопило ее горячей волной и прогнало с ее кожи холод.

Минуту во мне покоилась иллюзия, что она, как и я, находилась в том же опьянении счастья и, будучи бессильной перед властью чувства, этого древнего человеческого инстинкта, прибежала ко мне. Но тут она выпрямилась. Ее правое плечо, которое касалось моей груди, отодвинулось. Худенькие плечи вздрогнули, словно захотели стряхнуть с себя какую-то ношу.

В мои уши полился звук ее голоса — торопливого, взволнованного, громкого:

— Нам нужно уехать, как можно быстрее. Скоро может быть поздно!

Мы. Поначалу я услышал только одно это слово. Оно проникло в меня и взбудоражило душу. Мы — это все, о чем мечтал я в данный момент, это означало: ты и я. Безмерно большой подарок. Горячее чувство, целиком затопившее меня, еще жило, когда до моего сознания дошли и другие ее слова.

Скоро может быть поздно…

Она вскочила и попыталась поднять меня. Я засмеялся, взял ее под локти и рывком усадил к себе на колени.

Она судорожно вздохнула, зашептала, ее слова градом сыпались на меня:

— Я вернулась домой, вошла в комнату отца… Он не находил себе места и курил. Никогда я не видела его в таком состоянии. Я спросила, что случилось. «Уиллинг, — сказал он, — этот Уиллинг. Бертон помчался за ним». Я выбежала вон. Мой отец — за мной. Перед лифтом он меня догнал. «Что с Уиллингом?!» — закричала я. «Уиллинг? — сказал он. — Забудь его. Скоро ты услышишь о нем: на протяжении всей жизни он был идиотом».

Я поставил ее на ноги. Мы вышли. В моей голове бушевала страшная неразбериха мыслей.

Нежно-розового цвета кабриолет Джейн стоял в двух метрах от моей дребезжащей колымаги. Я хотел сесть за руль, но она сказала:

— Лучше, если ты окажешься незамеченным.

Я мигом перебрался через спинку сиденья, поднял верх и как можно дальше забился в угол.

— Куда мы поедем? — спросила она таким тоном, словно я давно знал, что все это случится, и имел при себе продуманный план бегства.

— Я не хотел бы покидать Ивергрин, — сказал я. — Возможно, я еще здесь понадоблюсь. Пожалуйста, поезжай к Меньшикову.

Она заколебалась. Мотор загудел, но она не отпустила сцепление.

— Нам нужно бежать, — твердила она. — Побыстрее и подальше. Я боюсь, я так боюсь…

Я попытался ее успокоить. Ничего плохого не случится, все козыри у меня на руках. Она мне не верила. Она боялась. Бели мы все-таки поехали, то не потому, что она признала мою правоту, а просто, чтобы не терять больше времени.

Едва мы свернули на Свифт-лейн, навстречу нам вылетела огромная машина Бертона. Я сполз с сиденья и стал вслушиваться во все возрастающее ворчание мотора. Когда шум затих, я снова вжался в угол сиденья.

Джейн свернула на Олд-лейн. Там она остановилась, опустила голову на руль и прошептала:

— Мне нужно немного успокоиться. Ты заметил, как он таращился в нашу сторону? Если он тебя увидел…

— Это исключено, — заверил я ее. — Я свернулся в клубок, как еж.

Что искал Бертон на этой улице?

— Думаешь, он направлялся ко мне? — неуверенно спросил я.

Она подняла голову и посмотрела на меня.

— Он поехал на Джексон-роуд.

«Жена мэра», — мелькнуло у меня в голове. — «Вот кто меня выдал! Развратная, лицемерная шлюха! Возможно, она состоит в связи с Бертоном. Ведь кто знал, что я теперь дома? Она, ее муж и Джейн, но Джейн вне всяких подозрений. Если Бертон узнал это от жены мэра, значит, он побывал у нее дома. Значит, он ехал вовсе не в Эстервилл, а к ней. Но что ему там было нужно? Скорее всего, найти меня. Он знал, где меня можно найти. И он получил сведения от нее, разумеется, от нее. Она в моем присутствии звонила вовсе не в полицию. Она говорила с ним».

«Я жду, сижу как на иголках. У меня здесь гость, господин Уиллинг. Он желает немедленно поговорить с моим мужем. Да, он у меня в салоне». Это были ее слова. Она обращалась к Бертону!

Когда Бертон вошел к ней, едва ли мэр куда-то ушел. Значит, он был посвящен в мое дело и обо всем знал. Неужели он был частью длинной лапы «Шмидта и Хантера»? Уж не замешан ли и он в преступлении этих мошенников? Подозрение отняло у меня остатки душевного спокойствия. Я должен был взять себя в руки, чтобы не стать легкой добычей Бертона после того, как уже покинул дом. Беспокойство глубоко вгрызлось в меня, как причиняющий боль отвратительный червь.

— Поедем дальше, — торопил я ее. — В штаб-квартиру полиции.

Она покачала головой. Ее лицо было искажено от страха:

— Поскорее отсюда! Здесь страшно. Все угрожает тебе. Я боюсь.

Мне было не до смеха, но я засмеялся.

— Только к шефу полиции. Не знаю, найдется ли место безопаснее, чем у него.

Она охотно нажала на педаль акселератора. Теперь машина мчалась, как сам дьявол. Я любовался своим прекрасным водителем и удивился, когда машина вдруг остановилась.

Гигантскими шагами я взлетел по каменной лестнице и потребовал дать мне возможность поговорить с шефом полиции. «Шеф полиции занят, — ответили мне, — придите через несколько часов». Я доказывал, что мне нужно его срочно видеть, но получил в ответ только пожатие плечами. Сейчас якобы самое срочное дело — это оставить в покое шефа полиции. В отчаянии я решился на компромисс.

— Тогда ведите меня к другому начальнику.

— И это сейчас невозможно, — сказали мне. — Придите в шестнадцать часов. Постарайтесь явиться точно в срок. У нас любят порядок.

Я выругался и попытался прорваться мимо этого типа в подъезд, но получил удар. В правой руке полицейского рядом с моей головой угрожающе появился пистолет. Я понял, что не стоит с ним связываться, и ни с чем вернулся к автомобилю Джейн.

Она еще раз попыталась убедить меня поскорее покинуть Ивергрин. Я с сожалением улыбнулся и покачал головой. Позднее я осознал, что совершил непростительную ошибку, но тогда я не видел причин вести себя по-другому.

Мы поехали к Меньшикову.

Старый алкоголик сидел на кухне. Когда хлопнула дверь, он вздрогнул.

— А, это вы, — раздраженно пробормотал он и облегченно вздохнул. — Опять ко мне?

— В последний раз, — пообещал я. — Скоро вам будет нечего бояться.

Я торопливо рассказал ему о том, что пережил в эти часы.

— Замешан ли мэр в делах «Шмидта и Хантера» Понимаете, я должен знать, как поступать дальше.

Он уклончиво ответил:

— Я с самого начала советовал вам образумиться. Но вы вообразили себя самым умным. Расхлебывайте теперь кашу, которую сами заварили.

— Вы ошибаетесь, — порывисто возразил я. — Я вовсе не собираюсь прекращать борьбу. Как вы можете так ошибаться во мне? Я только спросил, действует ли мэр заодно со «Шмидтом и Хантером». Иначе выражаясь, все ли подкуплены и кто главарь мафии, которая топит одного за другим местных предпринимателей?

Меньшиков пробежал по кухне, остановился передо мной и грубо сказал:

— Будьте на Дарк-лейн в час ночи — конечно, если вы сможете.

Я сделал вид, будто пропустил его последнее замечание мимо ушей.

— На Дарк-лейн? Но почему ночью?

Он молчал.

— И почему именно в час? — напирал я на него. — Это не связано с пакетиком, который мне было поручено отнести в спальню Гольдмундов. — Где-то в подсознании забрезжило подозрение. Я почувствовал неладное.

Он молчал.

— Что в пакетике? — процедил я сквозь зубы.

Он устало посмотрел на меня и прошептал:

— Наверное, наркотики. Насколько я знаю. Уходите же, наконец.

Я повернулся к двери, но помедлил.

— Замешан ли мэр в делах «Шмидта и Хантера»? — прохрипел я.

Ослабевший и спившийся Меньшиков сидел на стуле, — тяжело больной человек, жалкое зрелище. Он больше не замечал меня. Но в его опустошенном лице я прочел ответ. Казалось, я услышал слова: «По-иному и быть не могло…»

Я уже держал рукой дверь, собираясь вернуться к Джейн, когда услышал на улице торопливые шаги. Дверь распахнули. Передо мной появилась Джейн, ужасно бледная, с огромными от страха глазами.

— Бертон проехал по улице, — закричала она. — Меня он не видел, но автомобиль… Он стоял перед домом.

«Этого еще не хватало! — сокрушенно подумал я. — Теперь он знает, что я здесь».

Меньшиков взял стул, молча побрел к холодильнику, сел, взял бутылку и жадно отпил из нее. По его лицу стекал пот.

Я подошел к нему, положил руку ему на плечо и сказал:

— Идите с нами, нельзя терять времени!

Он не двинулся с места. Я потряс его.

— Меньшиков, вставайте, уходим.

— Нет, — пролепетал он. — Это бесполезно.

— Мы поедем в полицию. Если бы будете с нами, нас не прогонят. Вы подтвердите, насколько наше дело срочно.

Снова я услышал безнадежный ответ:

— Это бесполезно.

Слова застряли у меня в горле, я схватил его за подмышки, поставил на ноги и попытался потащить за собой. Он уперся ногами, затем вырвался и упал на стул.

— Идиот! — выругался я, взбешенный его упрямством. — Проклятый трус!

Он поднес к губам бутылку и опустошил ее до дна.

Я был в ярости.

— Меньшиков! — угрожающе заорал я на него. — Если вы останетесь, я вас убью!

Я мог говорить что угодно, но все было бесполезно. Слова отскакивали от него, как от стенки горох. Он был упрям, как капризный ребенок, а у нас горела земля под ногами. На вымощенный плитками пол с грохотом упала пустая бутылка и разбилась. Меньшиков полез в холодильник. Его лицо было совершенно мокрым от пота, слез и виски.

В гневе я готов был силой сломить его сопротивление, взвалить его на плечи и утащить из дома. Я уже искал на его лице место, куда ударить — не сильно, но и не слабо — как вдруг услышал автомобильный гудок. Я вздрогнул и кинулся к окну.

Это была машина Бертона. Она медленно проползла мимо, как огромный напившийся крови клоп. Я посмотрел на Джейн, она — на меня. Мы почуяли неминуемую опасность.

Меньшиков таращился в открытый холодильник. Он что-то пьяно лепетал. Теперь ему вправду лучше остаться здесь, чем ехать в автомобиле Джейн. Мы могли бы попытаться сбежать и где-нибудь в городе или вне его известить о случившемся полицию, а Меньшикова сдать под арест.

Я обнял Джейн за плечи. Она прижалась ко мне. Ее автомобиль одиноко стоял возле дома. Никогда он не казался мне таким маленьким и тесным, как в тот вечер, когда я сел рядом с Джейн и сказал ей:

— Поезжай. Мне сейчас лучше не садиться за руль.

На углу улицы стоял черный «мерседес».

— Ну вот, начинается… — сказала Джейн. Она нащупала ногой педаль. Ее белые тонкие пальцы вцепились в руль и совершенно не дрожали. Я удивлялся самообладанию этой девушки.

Мы еще не доехали до угла, а я уже снял пистолет с предохранителя. Бертон поставил машину поперек дороги. Мы собирались повернуть налево, в глубь города. Но путь преграждал «мерседес», и тогда мы помчались направо, мимо него.

— Отлично! — воскликнул я. — Если мы выедем на дорогу в Остин — худшее будет позади.

Джейн едва заметно кивнула.

Я судорожно, до боли в ладони сжимал рукоятку пистолета. Я был готов ко всему, резко повернулся назад, но ничего не произошло. До тех пор, пока мы не свернули, машина Бертона стояла на прежнем месте, хотя и не поперек дороги, а по направлению движения — следом за нами. За стеклом мне чудилось безжизненное лицо Бертона.

Нам удалось беспрепятственно доехать до шоссе в Остин. Широкая бетонная лента дороги была почти пуста. Лишь вдали мы различили автомобиль — старенький «форд».

Чем ближе мы подходили, тем отчетливее видели, что машина не движется, как мы предполагали, а просто стоит на шоссе. Мы не долго сомневались, с какой целью она здесь оставлена. Едва мы приблизились к ней на сто метров, как «форд» развернулся поперек, и мы увидели двух вооруженных пистолетами людей.

— Поедем дальше? — спросила Джейн.

Я искоса посмотрел на нее. Ее лицо было спокойным, но очень бледным.

— Пока ты сидишь рядом со мной, ты в безопасности, — сказала она. — Никто не будет стрелять из страха убить меня.

Перед «фордом» она резко повернула руль. Это был рискованный маневр — мы проехали на волосок от чужого автомобиля. В ту же секунду я выстрелил и услышал звон разбитого ветрового стекла.

Почти одновременно из «форда» открыли по нам огонь. Рядом с машиной искрошился бетон.

— Давай зигзагом! — крикнул я Джейн. — Они хотят прострелить шины!

Кабриолет извивался, как уж на сковородке. И все-таки они нас достали! Ведь по нам били опытные стрелки. Сначала лопнула левая задняя шина, а через секунду и правая.

Мы завязли на месте. Казалось, бетон стал тягучим, как резина, и удерживал нас. Но мы не теряли надежду, особенно когда увидели грузовик и легковушку, идущих нам навстречу из поселка Игл, в пяти милях отсюда. Когда оба автомобиля затормозили и встали поперек дороги, мы поняли, что попали в ловушку.

Джейн выключила мотор. В пятидесяти метрах от нас остановился «форд». Я всей душой желал, чтобы появился хотя бы один человек, который нам не враг. Но это были напрасные мечты: в ста милях от Остина дорога была пуста. А если бы кто-то и ехал, даже полицейский патруль — чем бы он нам помог? Бертон и его приспешники выдали бы меня за обманщика, негодяя, осмелившегося похитить доверчивую дочь баснословно богатого Шмидта, чтобы потом шантажировать его и полученными миллионами до конца жизни решить свои финансовые проблемы. Разбитое пулей ветровое стекло красноречиво подтвердило бы их клевету.

Джейн вопросительно посмотрела на меня. Я кивнул. Она развернулась. Мы ждали, что будет дальше.

— Тебе ясно, что сейчас будет? — Спросил я.

— Да, — сказала она. — Кажется, ясно.

— И что твой отец преступник?

— И это тоже. До сих пор я в этом сомневалась. Теперь я знаю точно.

— Тогда нам будет легче.

Она пристально глядела перед собой.

— Завтра негры отведут своих детей в школу. Хантер созвал людей своей партии. Они занимают дом Брауна.

Я засунул левую руку под воротник рубашки и потер шею.

— Они в доме Брауна?

Она кивнула.

— Кто этот Хантер? — спросил я. — Его никто не знает.

— Он не любит появляться днем.

— Браун, — сказал я. — Он живет напротив школы.

Она снова кивнула.

— Я хотела сказать тебе об этом раньше. Мимо «форда» проползла машина Бертона. В пяти метрах от нас она остановилась и развернулась. Из нее кто-то вылез, приблизился к нам. От машины Бертона к нашей привязали трос.

Я осмотрел пистолет и впервые, как Меньшиков, ощутил чувство безысходности.

Джейн словно окаменела, ее лицо смертельно побледнело. Глаза смотрели холодно и твердо.

— Не забудь наш договор, — тихо сказал я.

Не успела она ответить, как открылась дверца. Человек из «форда» сел позади нас и направил дуло пистолета мне в спину.

— Сдавай свою игрушку, мой мальчик, — процедил он. — Иначе через год твоя могила зарастет травой.

Я молча передал ему через плечо свое оружие.

Он захихикал:

— У тебя авария, дружок? Нет причин волноваться. Мы притащим вас куда надо.

Вскоре мы двинулись с места. Через милю я увидел людей в полицейской форме. Когда мы подъехали ближе, они уехали. Улица была перегорожена.

XIV

Эндерс пыхтит и стонет.

— Я больше не могу, — ноет он и просит две минуты отдыха. Потом трясет правой рукой и массирует предплечье. Гордо глядя на исписанные карандаши, он наслаждается сознанием, что еще не вышел из строя, не превратился в старую развалину — наоборот, если нужно, побьет рекорд. Пусть молодые завидуют! Он чувствует себя молодцом.

Шульц-Дерге кладет на стол телефонную трубку.

«Тряпка! — пренебрежительно думает он. — Ты стареешь, Антоний».

Он использует паузу, чтобы снова зажечь потухшую сигару, подойти к окну и внимательно оглядеть улицу. Скамья на углу занята: черноволосый незнакомец, тот же, что и утром, развернул газету. Шульц-Дерге морщит лоб. Не то чтобы блондин был бы ему симпатичнее — скорее, наоборот — но к его присутствию он уже привык. В том, что на скамейке поменялся человек, он усматривает перемену ситуации. Издатель почесывает затылок. По тротуару небрежно, не спеша бредет Бертон — отдыхающий в праздник человек, который радуется, что у него наконец появилось свободное время. Для чего он сюда явился? Шульц-Дерге чувствует неладное, снова чешет в затылке. Этот тип явно собирается зайти к нему в гости.

С удивлением Шульц-Дерге замечает, что огромный «мерседес» исчез. Издатель встает на цыпочки, чтобы как можно дольше проследить за Бертоном. Он видит, что Бертон открывает ворота сада, проходит мимо кустов сирени. Издатель вытягивает шею, но это помогает ненадолго. Бертон исчез из его поля зрения. Когда Шульц-Дерге застывает с колотящимся сердцем и задумывается, не лучше ли сейчас позвонить в полицию, в прихожей раздается звонок.

Издатель расстегивает свою нейлоновую рубашку. Как жарко в его квартире, словно на улице — разгар лета! Звонок звенит и дребезжит: От пронзительного звука кружится голова. Ну и дурак, этот Бертон, просто комик! Неужели он всерьез думает, что Шульц-Дерге его впустит?

Шульц-Дерге возвращается от окна к письменному столу. С трубкой в руке он прислушивается к раздражающему дребезжанию звонка. Издалека зовет его голос фабриканта грампластинок — хриплый, скрипучий, слабый:

— Алло! Алло! Вы слышите?

— Я здесь, — приглушенно отзывается Шульц-Дерге, словно боится быть подслушанным непрошеным гостем. Пожалуйста, подождите минутку!

— Что у вас с аппаратом? — раздраженно спрашивает Эндерс. — Алло, я вас не слышу!

Шульц-Дерге не отвечает, только фыркает. Когда звонок прекращает трещать, он снова спешит к окну и выглядывает вниз. Сейчас он увидит Бертона проходящим через палисадник к воротам. У Бертона будет недовольный вид, потому что он напрасно старался пробиться к издателю, считая его за дурака. Но сколько бы ни тянулся Шульц-Дерге на цыпочках, не напрягал глаза, Бертона нигде не было видно. Так как звонок теперь молчит, издателю его поведение кажется таким странным, что он нетерпеливо отодвигает в сторону гардины, распахивает окно и высовывается наружу. В этом положении он хорошо видит пять каменных ступеней, ведущих от палисадника в дом, и каменную площадку перед дверью. Пустая платформа мирно жарится под вечерним солнцем. Бертона нет ни в палисаднике, ни на улице. На лбу Шульца-Дерге выступает обильный пот. По морщинистой шее капли сбегают под расстегнутую рубашку и кусают кожу, как разъяренные муравьи. Издатель больше не закрывает окно, не задергивает гардины и не обращает внимание, что они косо висят. Мысль, внезапно осенившая его, так ужасна, что он одержим одним-единственным желанием — положить трубку и набрать другой номер.

«Полиция, полиция, полиция! — грохочет у него в голове. — Полиция!»

Когда открывается дверь, он сует вспотевший указательный палец в телефонный диск.

Внизу, на скамейке возле кустов бузины черноволосый запрокидывает голову. Его предшественник блондин исчез после того, как Бертон немного посидел рядом с ним. Затем блондин сел в черный «мерседес», припаркованный на соседней улице. Теперь он приближается к самым оживленным улицам Франкфурта. Там он оказывается в бесконечно текущем потоке машин и мотоциклов, который вынуждает его ехать черепашьим шагом. Через некоторое время гудящая, трещащая и воняющая бензином цепочка редеет и распадается на отдельные звенья. Блондин тут же давит на газ и радуется, что ему удается до следующей остановки перегнать трамвай. Стрелка на шкале, колебавшаяся прежде в районе сорока, теперь забегает за пятьдесят. Через пять минут он добирается до входа в шумный ресторан с висящей над ним красной лампочкой. Блондин останавливается вблизи стоянки и вынимает из кармана сигарету.

Тишину нарушает тихий щелчок зажигалки, вспыхивает огонек, по пальцам пробегают тени. Огонь захватил уже первые табачные крошки, и дым, клубясь, через губы выходит из недр его тела, затягивает голубоватым, сладковато-пряным облаком пространство за рулем.

В нескольких метрах от него, по ту сторону стены, отделяющей жизнь и работу проститутки Дейзи от внешнего мира, в телефонной будке стоит Эдгар Уиллинг и предпринимает последнюю попытку пробиться во внешний мир. Едва отпустив телефонный диск, он уже радуется, что не потерял надежду. Его ухо с удовольствием воспринимает длинные гудки — линия свободна. Он облегченно вздыхает. Но скоро он снова начинает волноваться. Через две минуты он разочарованно морщит лоб и с лязгом вешает трубку на рычаг.

Вендлер подмигивает ему.

— Что-то не так, — бормочет Эдгар. — Линия свободна, но он не берет трубку.

— Уехал на Майн, — утешает его Вендлер.

Эдгар качает головой.

— Его надо предупредить. Пока не поздно. Господин Вендлер, не могли бы вы это сделать за меня?

— А почему бы и нет, — отвечает Вендлер. Он пытается стряхнуть с себя алкогольное оцепенение и привести в порядок мысли. От второй чашки кофе ему становится легче. Кофеин не преминул проявить свои свойства. Вендлер собрался было уйти, но ему жаль Уиллинга. Уиллинг попал в беду. Вендлер решил остаться и выпить кофе.

— Я могу попробовать, — с готовностью отвечает он. — Только боюсь, ищейки начнут за мной слежку. Для них я не персона нон грата. Кроме того, могу поспорить, что эта Дейзи им насплетничала обо всем. Чего не понимает, дополняет своей выдумкой. За мартини она на все готова.

— И все-таки — стоит попытаться.

— Согласен, — говорит Вендлер. — Попытаемся. До свидания.

Он поднимается и бредет к выходу. Из-за стола рядом с дверью встает коренастый тип, которого Эдгар окрестил боксером-победителем. Вендлер слышит, что за ним кто-то идет, останавливается, оборачивается и говорит:

— Я ищу туалет. Вы не можете мне помочь?

— Сразу налево, — рокочет громыхающим басом боксер-победитель и кивает в сторону выкрашенной белой двери.

Вендлер отправляется в туалет, открывает дверь; коренастый вырывает ручку двери у него из рук. Вендлер наклоняется над умывальником, открывает кран, берет мыло и тщательно моет руки. Коренастый стоит позади него, терпеливо ждет, пока Вендлер отряхнет руки. Потом, пока преподаватель вытирает руки, он наклоняется вперед, открывает кран, берет мыло… Вендлер подходит к окну, таращится на лакированную задвижку. Стекло мутное и толстое. Коренастый стоит позади него и носовым платком старательно вытирает пальцы. «Нет, — решает Вендлер. — Ничего нельзя поделать. Они не спускают с меня глаз. Если я уйду от них живым-здоровым — можно считать, что повезло». Он чувствует себя не в своей тарелке.

Разочарованный, он возвращается в ресторан. За его столом тем временем появился чужой человек — блондин с крепким, хорошо тренированным телом. Это заметно с первого взгляда. Незнакомец не выглядит грубияном. Он с удовольствием отхлебывает пиво.

Коренастый снова усаживается на свое место.

— Пошли его к черту! — шипит Эдгар.

Вендлер кивает.

— И я того же желаю. К тому же этот дьявол портит игру. Он не вовремя явился.

Незнакомец отставляет в сторону стакан.

— Я имею честь говорить с господином Вендлером? — весело спрашивает он.

Вендлер думает: «Откуда он знает, что меня зовут Вендлером? Кто ему рассказал, что я здесь?» Он морщит лоб.

Незнакомец обращается к Эдгару.

— Не могли бы вы оставить нас на минутку?

Эдгар шагает к бару, заказывает коньяк, ставит локти на стеклянную поверхность стойки и недовольно смотрит в их сторону.

— Вы, наверное, удивляетесь, откуда я знаю ваше имя и от кого я узнал, где вас найти. Пожалуйста, не спрашивайте меня сейчас. Нам не стоит терять времени. Наш общий друг попросил меня привезти вас. «Какой еще общий друг?» — хочет спросить Вендлер, но вдруг замечает, что коренастый тип и человек на микропорках уже навострили уши. Поэтому он говорит только:

— Если бы это было так просто. Те, что рядом со входом, преследуют меня на каждом шагу, они очень настырны и ведут себя, как ищейки.

— Мы отвяжемся от них, — с оптимизмом утверждает блондин. — Я жду вас на улице в автомобиле. — Он встает, зовет официантку, расплачивается и уходит.

«Может быть, его действительно кто-то послал, — думает Вендлер. — Некоторые борцы за запрещение атомного оружия знают, где я нахожусь». Он решает держать ухо востро.

Эдгар плетется обратно к столику и садится на стул.

— До свидания, господин Уиллинг, — говорит Вендлер. — Я все поставлю на карту. А вы будьте осторожны, не наделайте ошибок. Надеюсь, наши пути пересекутся еще раз.

Эдгар неопределенно улыбается.

«Он не верит, что мы встретимся снова, — думает Вендлер. — Он похоронил все свои надежды».

— Не сдавайтесь, — призывает он. — Кто сдается, погибает.

Взмахом руки с бумажником он подзывает официантку, кладет на стол купюру и тяжело идет медленными, но твердыми шагами к выходу. Коренастый ждет, пока Вендлер дойдет до его столика, застегивает пиджак и следует за ним.

На улице Вендлер замечает большой черный автомобиль, дверь которого открыта. За рулем сидит блондин. Работает мотор.

Вендлер останавливается, вынимает из кармана сигарету, зажигает ее и делает вид, словно хочет, попыхивая сигаретой, спуститься вниз по улице. Достигнув открытой дверцы, он выбрасывает через плечо горящую сигарету, наклоняется и молниеносным рывком шарахается в сторону Через секунду он уже на сиденье и изо всех сил захлопывает дверцу. Одновременно автомобиль чуть-чуть проезжает вперед — для человека Бертона, боксера-победителя — своеобразная возможность доказать ему, что он не только силач, но и необычайно хитрый малый. Боксер-победитель рывком кидается к автомобилю, хватает ручку задней дверцы, и Вендлер, который отчаянно тянет дверцу на себя, вскоре оказывается вынужденным отпустить ее, чтобы избежать опасности быть выброшенным распахнутой дверцей в переулок. Но коренастый вовсе не рассчитывал, что дверь так быстро поддастся. Он оступается, выпускает ручку и, по-видимому, прилагает большие усилия, чтобы не растянуться во весь рост на дороге. Когда он снова обретает равновесие, автомобиль уже так далеко, что все его усилия предпринять еще одну попытку оказываются напрасными. Все это боксеру-победителю очень не нравится. Он отступает на тротуар, вероятно, надеясь поймать такси.

«Не удалось ему! Теперь он нас не догонит, — ликует Вендлер. — Даже если он поймает такси — это вряд ли ему поможет. Парень за рулем знает свое дело!»

— Как вы его! — восхищается он блондином.

Тот смущенно улыбается.

— Я сделал все что мог, — простодушно говорит он. — Я люблю приключения, особенно те, которые случаются не каждый день.

Вендлер еще раз поворачивает голову, чтобы убедиться, что коренастый окончательно отстал. Он смотрит на часы и улыбается, но радуется недолго. Вдруг он вспоминает, что машина, в которой он едет — черный «мерседес». По словам Уиллинга, какой-то черный «мерседес» вел Бертон, первый человек в компании «Шмидт и Хантер Лтд». Но Бертон брюнет, а не блондин, он худой и низкий. Однако Вендлеру становится не по себе.

— Как же зовут господина, который хочет со мной поговорить? — волнуясь спрашивает он.

Блондин качает головой.

— Мне нельзя называть его имя, — лаконично возражает он. — Вы сами потом поймете.

— Конечно. — Вендлер кивает, но ответ не удовлетворяет его. Почему нельзя назвать имя этого человека? Ведь они одни, никого нет поблизости, кто бы мог подслушать, а потом этим воспользоваться.

— Мне нужно еще кое-где побывать, — значительно говорит Вендлер, чтобы испытать блондина. — Это очень важно. Вы не можете мне помочь?

Блондин кивает:

— Ладно. Если очень важно. Главное, чтобы недолго. Мое время ограничено. Куда едем?

— На Нахтигаленвег. Боюсь, это довольно далеко отсюда.

— Ничего, успеем.

Вендлер украдкой наблюдает за блондином. Как лихо он водит автомобиль, рискует, не моргнув и глазом!

Через десять минут «мерседес» останавливается на Нахтигаленвег. Когда Вендлер видит табличку с названием этой улицы, он окончательно успокаивается и выходит. Блондин делает то же самое.

— Не хотите ли немного размять ноги? — спрашивает Вендлер, не придавая вопросу никакого значения и не дожидаясь ответа. — Я очень скоро вернусь.

Пройдя через палисадник до каменной площадки перед дверью дома, блондин застывает от удивления. По обе стороны дорожки тяжелыми гроздьями свешивается сирень.

— Ну и аромат здесь! — восхищенно замечает блондин.

Вендлер нажимает на кнопку звонка. Они ждут. Никто не открывает.

— Наверное, нет дома, — разочарованно говорит Вендлер.

Блондин делает движение рукой, словно хочет сказать: «А что вы ожидали? Сегодня же пасхальное воскресенье». Затем он решает сам попытать удачу. Звонки пронзительно раздаются по всему дому — три длинных, два коротких.

— Ну, не сдаетесь? — смеется Вендлер. — Если не поможет, значит, точно никого нет дома.

Он едва ли рассчитывает на то, что встретится с Шульцем-Дерге. Совершенно неожиданно раздается гудение. Вендлер берется за ручку двери и толкает ее. Пока он входит, блондин следует за ним. Вдруг до Вендлера доходит откуда он, собственно, знал, что я собирался войти в дом номер три? Я назвал ему только улицу. Но он остановился рядом с виллой Шульца-Дерге, словно на Нахтигаленвег нет других домов.

Вендлер озирается по сторонам. Он ждал в вестибюле встречи с издателем. Вместо этого наверху открывается дверь и кто-то произносит невыразительным голосом:

— Пожалуйста.

Вендлер уже давно не мальчик. Он многое пережил, но такого безжизненного голоса он никогда не слышал. Сбитый с толку, он смотрит на своего спутника.

— Ну, — произносит блондин. — Прогуляемся наверх?

Они поднимаются по деревянным ступеням, покрытым толстой ковровой дорожкой, проходят через открытую дверь в кабинет Шульца-Дерге. За письменным столом сидит невысокий полный мужчина лет пятидесяти, держит в правой руке носовой платок и прикладывает ко лбу и вискам. В двух метрах от него, скрестив перед грудью руки, стоит худой бледнолицый человек, черноволосый, с воспаленными глазами. Оба смотрят в сторону входящих — черноволосый с полнейшим равнодушием и скукой, неподвижным каменным лицом, толстяк за столом — удивленно, с искрой радости в глазах.

— Здравствуйте, — приветствует их Вендлер и неуверенно смотрит то на одного, то на другого. — Я хотел бы поговорить с господином Шульцем-Дерге. Это вы? — обращается он к толстяку за столом. — Наш общий знакомый попросил меня отыскать вас и кое-что передать от него. Это касается только вас лично, — Вендлер многозначительно кивает головой, что означает: остальных это не касается.

Шульц-Дерге вздрагивает, словно кто-то сзади дал ему тычка под ребра. На его лице появляется выражение беспомощности. По его лбу снова проходится носовой платок.

— К сожалению, вы выбрали для этого неподходящий момент, — запинаясь, бормочет он. Потом, собравшись с духом, добавляет: — У меня, так сказать, личная встреча с этим господином.

Он делает паузу, размышляя тем временем, разумно ли назвать имя непрошенного гостя и не успевает докончить фразу, так как худой черноволосый человек лениво перебивает его:

— Будет неплохо, если эти господа пока выйдут отсюда. Переговоры между господином Шульцем-Дерге и мной достигли того момента, когда нельзя уже откладывать решение.

Блондин берет Вендлера под локоть и тянет его за собой в соседнюю комнату. Он закрывает раздвижную дверь и осматривается по сторонам. Они находятся в личной библиотеке Шульца-Дерге. Два шарообразных кресла, курительный столик, со вкусом обставленный уголок для чтения составляют меблировку этой комнаты. Помещение заполнено книгами. Они стоят на светлых, с древесными узорами полках, высящихся от пола до потолка.

— Здесь мы и подождем, — говорит блондин, несколько раз кивает головой и улыбается. — Когда мы исчерпаем предмет разговора, займемся литературой. Это было бы полезно. Человеку нужно образование. Только, к сожалению, для этого бывает недостаточно времени. Поэтому постараемся как можно быстрее закончить деловую часть.

Он садится, движением руки призывает Вендлера сесть в такое же шарообразное кресло.

Вендлер неподвижно стоит посреди комнаты, немного испуганно таращится на блондина и никак не может понять, что ему думать о сложившейся обстановке. Вокруг него сгущаются тени. Посетитель у Шульца-Дерге говорил по-немецки с американским акцентом. Он невысокий, подвижный и равнодушно-бесчувственный, с лицом, как у манекена.

— Мне кажется, здесь какая-то ошибка, — заявляет Вендлер слегка дрожащим голосом. — Я попросил вас привезти меня сюда, потому что хотел с издателем, господином Шульцем-Дерге, обсудить кое-какие важные вопросы, а не для того, чтобы слушать ваши банальные фразы. Что от чтения не глупеют, я уже знал, когда вы еще лежали в пеленках.

— Я не хотел обидеть вас, — возразил блондин. — Вы интеллигентный человек, и это хорошо. Я могу рассчитывать на то, что мы быстро сумеем найти общий язык.

— Я могу знать, в чем? — шипит Вендлер, и его губы кривятся от негодования. — Какое мне дело до вас? Я уже не раз объяснял вам, с каким намерением я явился в этот дом. Очевидно, до вас туго доходит. Итак, повторяю: я хотел прийти к господину Шульцу-Дерге и поговорить с ним наедине.

В волнении он произносит каждое слово преувеличенно подчеркнуто и внятно. Его старания безмерно веселят блондина. Он пронзительно хохочет и удовлетворенно замечает:

— В жизни не все случается так, как нам хочется. Человек должен довольствоваться тем, что есть. Это, наверное, вы тоже выучили, когда я лежал в пеленках.

— Я пришел побеседовать с господином Шульцем-Дерге, а не с вами, — возмущается Вендлер. Его голос все еще дрожит от гнева и подавляемого волнения. — И я вовсе не собираюсь выслушивать ваши мудрые советы. Вам понятно? Если нет, я уйду. У меня нет желания тратить свое время на болтовню с вами.

— Я вполне вас понимаю, — сухо отвечает блондин. — Но это решаете не вы, и, кажется, должны бы это понять. Но вы, кажется, не понимаете. Если до кого-то из нас туго доходит, то, конечно, не до меня, а до вас. По-моему, я переоценил вашу интеллигентность. Но успокойтесь же наконец. Прошу вас! Вы же мешаете другим. Или вы хотите оказаться там?

«Вот ужас! — с досадой думает Вендлер. — Дело проиграно. Хорошо, если я выйду живым из этой авантюры». Он отворачивает левый рукав пиджака, смотрит на часы и ворчит:

— Должен вас разочаровать. К сожалению, через семнадцать минут я должен быть у одного знакомого. Как правило, я сдерживаю данное кому-либо обещание.

— Ну, господин Вендлер, — наполовину шутливо, наполовину угрожающе говорит блондин. — Как же можно терять чувство реальности! — Он вскакивает, становится вплотную перед Вендлером — гибкий, хорошо тренированный, молодой — и иронически улыбается.

«Черт, откуда он вообще знает, что меня зовут Вендлером? Конечно, он — слуга Бертона. Разумеется, Бертон послал его в „Вечную лампаду“, чтобы он заманил меня в ловушку, а я, болван, который слишком много воображал о своем знании людей, попался ему на удочку — какой ужас!»

Блондин, который, по-видимому, стремится разозлить его еще больше, продолжает улыбаться и говорит:

— Когда вы встретитесь с вашим знакомым и встретитесь ли вообще, решаете не вы, а мы. Вы еще ничего не поняли?

И тут в душе Вендлера угасает последняя искра надежды. С лица блондина исчезает вся веселость. Он стоит неподвижно перед Вендлером с холодными и жестокими глазами и приказывает:

— Сядьте же наконец!

Человек Бертона кладет руки на спинку кресла.

— Даю вам две минуты времени, — деловым тоном добавляет он. — Обдумайте ваше положение и разберитесь с самим собой. По истечении этого срока мы продолжим беседу. Все остальное зависит от вас.

За стеной, в кабинете Шульца-Дерге, Бертон подошел к окну, выглянул на улицу и увидел, что черноволосый молодой человек больше не сидит на скамейке. Он спокойно задернул гардины. Множество листов скопированной рукописи, которые в беспорядке лежали на письменном столе, он собрал в единую стопку и сложил страницы по порядку. Теперь он сидит там, где несколько часов назад сидел Эдгар.

— Значит, вот где третья копия, которой я недосчитался у моего сотрудника Уиллинга.

Мысли Шульца-Дерге все еще занимает симпатичный человек, который сейчас сидит в соседней комнате, пришедший к нему, чтобы что-то передать. От кого? Наверное, от Уиллинга. Возможно, у Уиллинга крупные неприятности и он решил предупредить его через этого человека. «Не исключено, что этот человек — Вендлер, — думает Шульц-Дерге. — О нем Уиллинг мне рассказывал. Но кто его спутник? Один из людей Бертона? Если нет — Бертон в одиночестве. Тогда нас трое против одного и есть реальный шанс с ним справиться». Он еще раз промокает лоб платком, упирается обеими руками в поверхность стола, встает, семенит короткими, торопливыми шажками к окну и выглядывает наружу. Скамейка пуста, перед домом припаркован черный «мерседес».

Шульц-Дерге медленно возвращается на место, садится. Его лицо осунулось, постарело. «Блондин, — в отчаянии думает он. — Как приятно он выглядит. И все-таки он — один из людей Бертона».

Бертон насмешливо косится на него.

— Как вы нервничаете! У вас есть при себе валерьяновые капли?

Требовательно звонит телефон.

Эндерс? Уиллинг? Вероятно, Эндерс. Антоний легко теряет терпение, особенно когда это касается дела. Телефон трезвонит, действует на нервы. Наконец он замолкает. «Две минуты, — думает Шульц-Дерге, проводит носовым платком по лбу и комкает его в руке. — Я вынужден терпеть две минуты этого отвратительного трезвона, но не могу поднять трубку, должен строить хорошую мину в плохой игре. Я — Эдвард Шульц-Дерге, честный человек с головы до ног, патриот до мозга костей, порядочный немец, основатель „Вспышки“ — теперь обманут, позорно одурачен этим американским дилетантом, этим ничтожеством!»

Бертон на несколько минут застыл в гостевом кресле. Теперь он вскакивает на ноги, вытаскивает из пиджака пистолет, взводит курок и снимаете предохранителя. Затем медленно произносит на тягучем техасском диалекте:

— Даю вам еще один шанс. Надеюсь, я не переоценю вашу интеллигентность, если поверю, что вы воспользуетесь этой последней возможностью. — Пальцами левой руки он листает третью копию, переворачивает страницу за страницей и останавливается там, где раньше он загнул уголок.

— Вы продиктовали текст до сих пор, не так ли?

Шульц-Дерге вытирает ладони рук, убирает мокрый носовой платок в карман, выпрямляется. Его короткие толстые пальцы сжимаются в кулаки.

— Да, — холодно и протяжно говорит Бертон. — Вы до этой страницы диктовали. Не правда ли? Признайтесь! Но меня интересует, кому?

— Кому? — хрипло шепчет Шульц-Дерге. Он чувствует, что скоро умрет от жажды. — Кому? Что вы имеете в виду? Я не понимаю.

— Да ну? — равнодушно спрашивает Бертон. — Действительно, не знаете? — Правой рукой он поднимает пистолет, целясь Шульцу-Дерге в переносицу. — Попытайтесь-ка вспомнить, господин Шульц-Дерге. Соберитесь с мыслями, иногда это помогает. Из всех трагических ошибок, которые совершаются по неведению, самые трагические те, о которых нельзя поведать своим потомкам.

— Кому я должен был диктовать? — хрипло спрашивает Шульц-Дерге и взволнованно моргает глазами. — Кто вообще сказал вам, что я диктовал?

На лице Бертона не вздрагивает ни один мускул. Его правая рука неподвижно лежит на спинке кресла. Поверх пальцев зияет темное дуло пистолета. Его голос, прежде ленивый и равнодушный, приобретает теперь резкие нотки.

— Хотите, я дам вам хороший совет? Не считайте меня глупее, чем вы сами. Это оскорбительно. Если кто-то меня оскорбляет, я прихожу в ярость. И тогда начинаются неприятности. Вы должны знать, я вовсе не изверг. Я пекусь о вашем здоровье и желаю вам добра. Но, конечно, если вы примете мой хороший совет. Мое терпение велико, тем не менее оно имеет границы. Когда я вошел, вы держали в руке трубку. Почему?

— Я хотел позвонить, — неохотно признается Шульц-Дерге.

— Позвонить? Кому?

— В полицию.

— А что было до этого?

Бертон замолкает, Шульц-Дерге беспокойно ерзает на сиденье, он не знает, что должен отвечать. Он ни за что не хочет сказать больше, чем известно Бертону в нынешних обстоятельствах. Существование «Вспышки» висит на волоске. Маленький журнальный король еще лелеет искру надежды, что произойдет неожиданное чудо. Может быть, посетитель, сидящий теперь в соседней комнате, справится с блондином и поспешит ему на помощь? Или Эндерс заподозрит что-то неладное и примет меры? Или Уиллинг? Или вернется жена Шульца-Дерге с детьми и устроит истерику? Мысли беспорядочно кружатся в его голове. Ни в коем случае я не должен признаваться из соображений собственной безопасности, время работает на меня; чем дольше мне удастся оттянуть развязку, тем больше вероятность того, что случится чудо. Откуда он знает, что я диктовал? Когда он вломился, копия лежала на столе — ну и что? Вероятно, с его стороны, это просто догадка, он закидывает удочку, но не стоит волноваться. Какая ему польза, если он меня расстреляет? Тогда он никогда не узнает, кто принял от меня стенограмму.

В его раздумья врывается плаксивый голос Бертона:

— Не блуждайте, пожалуйста, взглядом, сконцентрируйтесь на дуле пистолета. Это поможет вам трезво оценить положение, в котором вы оказались. Смотрите на мой указательный палец. Задумайтесь, что произойдет, если я его подвину на миллиметр назад. Тогда вы увидите, как темное дуло сверкнет огнем, и это станет последним вашим впечатлением на этом свете.

Страшные слова, ужасные слова, но тонкие губы Бертона бормочут их, как что-то совершенно несерьезное. Слова оказывают свое действие — с издателя градом катится пот. Он снова проводит смятым мокрым платком по лбу и чувствует себя сидящим на раскаленных углях.

Бертон заставляет попотеть Шульца-Дерге еще несколько минут и наконец говорит:

— Я даже не знаю, откуда у меня берется терпение говорить с вами. Вероятно, я слишком великодушен, потому что моя душа противится желанию отправить на тот свет такого незаурядного человека, как вы. Или вы действительно наивнее, чем я думаю? Неужели вы всерьез считаете, что мы не знает о вашей попытке обмануть нас? Тогда я разрушу вашу иллюзию и повторю: вы диктовали. Во-первых, это проистекает из законов логики. Если вы не выносили копию из дома, то наверняка пытались переправить ее другим путем — например, по телефону. Во-вторых, я собирался от личной встречи с вами отказаться и позвонить по телефону, призвать вас к здравомыслию, доказать вам, что для вас выгоднее всего поднять руки и состроить хорошую мину в плохой игре. К сожалению, эту возможность вы упустили. Сколько бы я ни пытался добраться до вас, всегда оказывалось, что линия занята. Вашему автору Уиллингу повезло не больше. Да-да, даже он вбил себе в голову просветить вас, правда, с другой точки зрения и с другой целью. Встаньте, пожалуйста, на мое место. Что ближе всего к истине, если не подозрение, — даже уверенность в том, что вы ведете двойную игру?

Так как Бертон по привычке говорит монотонно и совершенно бесстрастно, Шульц-Дерге собирается с духом и отвечает:

— Если вы знаете, что текст уже перекочевал из этого дома, вы, конечно, остережетесь пробить мою башку пулей. Ведь в таком случае вы никогда не узнаете, где искать этого человека. Значит, сообщение Уиллинга попадет в прессу — скорее всего не во «Вспышку», а на страницы других изданий, но это не меняет суть дела. Ваша фирма и партия Хантера предстанут перед всем миром в голом виде, без фигового листочка, такими, какие они есть — два ненасытных властных чудовища, две сестры-преступницы. Это будет началом конца, и вашего конца тоже. Более того, с тех пор, как вы знаете, что доклад Уиллинга находится вне моего дома, вы даже не посмеете расправиться с его автором, американским гражданином. Вам это только повредит. Следовательно, не вы меня, а я вас держу в руках.

Бертон внимательно выслушал его.

— Теперь вы доказали мне, что вы — человек со смекалкой, — медленно картавит он, — чему я несказанно рад. Разум — это тот здоровый базис, на котором сойдутся наши обоюдные интересы. Продолжайте в том же духе, и я готов поспорить, что не пройдет и десяти минут, как мы придем к соглашению.

«Я выиграл немного времени». — Шульц-Дерге облегченно вздыхает.

— Уберите-ка вашу пушку, — фыркает он. — Она нервирует меня.

Бертон опускает пистолет, вынимает из ящика письменного стола оружие Шульца-Дерге и ворчит:

— Оставьте ваши грязные фокусы, мне становится жаль ваше прекрасное, полное жизненных сил тело. Вы похожи на Аполлона.

Теперь Шульцу-Дерге больше не нужно смотреть в ужасное дуло пистолета. Переведя дух, он засовывает в карман носовой платок, складывает на животе руки и опускает голову.

«Как Будда», — думает Бертон.

«Будда» пристально смотрит на свой пупок.

Между тем за лакированной белой дверью разговор продолжается. Время, которое блондин дал Вендлеру на размышление, давно истекло. Блондин потребовал, чтобы Вендлер выложил все начистоту. Как он и ожидал услышать, Вендлер сказал, что ему не в чем признаваться. На это блондин заметил, что он не прав и есть кое-какие вещи, о которых он должен сказать — например, с каким поручением Уиллинг послал его в город. «Ни с каким, — уверял его Вендлер, — только посмотреть, все ли в порядке у Шульца-Дерге, потому что их телефонный разговор не состоялся». Вообще, он, Вендлер, совсем не хотел связываться с этим делом. Уиллинг, якобы, его случайный знакомый, которого он изредка встречал в «Вечной лампаде» и с которым он вряд ли встретится снова. «Именно поэтому, — возразил блондин, — надо принять особые меры предосторожности на тот случай, если Уиллинг намеревался что-то подсунуть Шульцу-Дерге». «Уиллинг не собирался ничего ему подсовывать, — уверял Вендлер. — Он вообще больше не хотел связываться с этой историей». «Вполне может быть», — уступил блондин. Но уверениям он, к сожалению, не верит и вынужден вежливо попросить своего подопечного снять одежду, чтобы убедиться в его невиновности. Вендлер резко отвергает унижающее его предложение и дрожащим от возмущения голосом добавляет, что он не идиот. «Это утверждение тоже нужно доказать», — возражает блондин и почти в тот же момент, когда в соседней комнате Бертон вынимает оружие, вытаскивает свой пистолет. Так он рассеивает последние сомнения Вендлера, доказывая, что ни перед чем не остановится в случае, если безусловного выполнения его приказов невозможно добиться одними словами.

Дрожа от ярости и стыда, Вендлер встает перед книжными полками и срывает с себя одежду.

— Я решительный противник насилия, — утверждает блондин. — Но нужно соблюдать известный порядок. Если вы хорошо соображаете, то быстро это поймете. Итак, отправляйтесь в то кресло и не двигайтесь с места, пока я вам не разрешу.

Вендлер поступает так, как ему приказано. Блондин тщательно обыскивает его одежду, особое внимание уделяя бумагам.

За стеной, в соседней комнате Бертон уже говорил издателю Шульцу-Дерге:

— Для меня теперь важно, чтобы вы начали мыслить здраво и продолжили вести себя умно. Поэтому внимательно выслушайте то, что я намерен вам сообщить. То, что никому не должно быть известно о нашем разговоре — это ясно и исходит из соображений вашей же безопасности. Итак — из всего, что вы прочитали у Уиллинга, у вас, по-видимому, сложилось впечатление, что фирма «Шмидт и Хантер» якобы заурядная банда преступников. Я не обижаюсь на вас за ваше заблуждение. Другой человек на вашем месте наверняка подумал бы так же. Но как говорят в Германии: если двое поступают одинаково — это не значит, что одинаковы они сами. Или: цель оправдывает средства.

О чем идет речь? В сущности о том, каким образом создать невиданную до сих пор политико-экономическую структуру власти. Большего сказать вам я сейчас не вправе, но эта цель действительно оправдывает все средства, даже самые непривычные. Там, где дело касается будущего, мы не можем и не должны быть щепетильными. И такому великому делу вы захотели причинить вред, когда заявили о своем желании напечатать позорную писанину Уиллинга. Вы останетесь вредителем до тех пор, пока будете утаивать имена тех, кто кроме меня обладает отвратительным произведением этого дешевого фантаста. Так кто же, используя невежество нашего сотрудника, хочет посеять семена ненависти к «Шмидту и Хантеру»?

Шульц-Дерге давно прекратил бездумно рассматривать свой живот. Он вытаращенными глазами смотрит на Бертона, закусывает нижнюю губу и спрашивает:

— Если я вас правильно понял, речь идет об огромном экономическом, политическом и — я вправе добавить — военном сосредоточении власти в руках режима Шмидта и Хантера?

— Фактически — Хантера, — перебивает его Бертон. — Мистер Шмидт уже настолько одряхлел, что вряд ли может рассматриваться в качестве вождя или просто человека с активной политической ролью.

— Прекрасно, — рассеянно произносит Шульц-Дерге. — Но это не оспаривает тот факт, что мистер Хантер… — Он запинается, а потом торопливо добавляет… молод и неопытен.

В уме он доканчивает предложение так: «…что мистер Хантер хочет стать губернатором Техаса, а потом — президентом Соединенных Штатов, и, если ему удастся последнее — кто знает, кто знает! — он наплюет на принципы мирного сосуществования и будет проводить наступательную внешнюю политику».

— Совершенно верно, — подтверждает Бертон, — мистер Хантер полон сил и энергии.

— Гм, — бормочет Шульц-Дерге. — Пока все гладко. Но если сообщение не будет опубликовано и Эндерс потерпит крах…

— …и фирма «Шмидт и Хантер» вас не поддержит, ваша «Вспышка» тоже обанкротится. Вы это хотели сказать?

— Я думаю не только о самом себе.

— Конечно, нет. Вы муж, отец, в конце концов.

— Конечно, — соглашается Шульц-Дерге. — У меня семья. Если позволите, заключим между нами компромиссное соглашение. Вы получите копию — полностью, без обмана — и за это не дадите разориться «Мьюзик-Эндерс».

Бертон направляет на издателя пристальный взгляд воспаленных глаз.

— Это совершенно исключено. Эндерс владеет самой технически совершенной фабрикой грампластинок в Европе. Нам нужно его оборудование, чтобы мы сумели удовлетворить постоянно растущий в Европе спрос на секс-грампластинки «Шмидта и Хантера». Нам известно, что вы инвестировали чудовищные по вашим меркам средства в предприятие Эндерса. Одновременно с этим мы понимаем ваше намерение с помощью публикации доклада Уиллинга сколотить новый капитал и увеличить тираж вашей «Вспышки». Все это мы принимаем в расчет и заверяем, что, во-первых, вы не потеряете вложенный в «Мьюзик-Эндерс» капитал; во-вторых, «Вспышка» может слиться с компанией «Шмидт и Хантер Лтд» и вы останетесь хозяином издательства, и, в-третьих, прибыль будет делиться между двумя фирмами в зависимости от вклада каждой. Выбирайте, и вы в кратчайший срок станете одним из богатейших людей Франкфурта. Что это означает, вы сами знаете.

Шульц-Дерге вспоминает о своей давнишней мечте сделать «Вспышку» журналом, публикующим материалы обо всех современных скандалах и сенсациях. До сих пор его мечта оставалась мечтой. Вдруг все это станет реальностью?

На письменном столе тикают часы. Когда проходит шестьдесят секунд, Шульц-Дерге с кротким видом заявляет:

— Согласен. Синица в руках лучше, чем журавль в небе.

— Вы держите журавля в руках, — поправляет его Бертон. — И совершенно точно это знаете, плут вы этакий! Налейте мне коньяку. Ради этой хорошей новости я в порядке исключения изменю своим принципам. В вашем лице фирма приобретет один из самых талантливых умов во всем немецком бизнесе. Разве это не причина, чтобы выпить?

Шульц-Дерге хватает бутылку, наливает и заискивающе лепечет:

— Странно, но до сих пор я считал вас примитивным человеком. Теперь я знаю что вы обладаете большим запасом ума.

Бертон поднимает стакан:

— Если кто-то появляется вовремя с деловым предложением, то вряд ли он примитивный человек.

Издатель поднимает голову. Их взгляды встречаются. «Это не Бертон, — думает Шульц-Дерге. — Бертона вовсе не существует. Передо мной сидит властитель, и кто этот властитель, знает один Бог».

— Итак? — спрашивает Бертон, отставляя в сторону стакан. — Вы задолжали мне ответ.

— Эндерс, — говорит Шульц-Дерге. — Антоний Эндерс, фабрикант грампластинок, кандидат в мертвецы — экономические, конечно.

— Позвоните ему, — приказывает Бертон сухо, твердо и надменно.

Шульц-Дерге качает головой.

— Нет смысла. Он не пойдет на это. Он в долгах по горло и знает, что это — его последний шанс.

— Тогда подождем, пока вы оба урегулируете свои дела, — решает Бертон.

Через две минуты открывается дверь. Входит блондин и Вендлер.

— Все ясно, — докладывает блондин. — Я провожу его немного, чтобы он не наделал глупостей.

Бертон кивает.

Вендлер и блондин выходят из дома.

Бертон обращается к Шульцу-Дерге:

— Тогда все решено. Вы пойдете со мной?

— Я не знаю… — Шульц-Дерге колеблется. — Если вернется моя жена, она будет волноваться. Кроме того, мне неприятно…

— Я понимаю, — говорит Бертон. — Но не забудьте, в чем дело. Закажите такси. Не сюда. По крайней мере, через три улицы. И наденьте мои солнцезащитные очки, чтобы вас не сразу узнали.

XV

Повесть Уиллинга, значительную часть которой Шульц-Дерге уже продиктовал и которую Бертон держит в кармане во время своей поездки с Шульцем-Дерге к Эндерсу, продолжается так:

«Теперь я находился вместе с Джейн на буксирном тросе Бертона. Мы подъехали ко дворцу Шмидта и Хантера с задней стороны. Со двора мы вошли в вестибюль, а оттуда — в лифт. Парень с пистолетом сопровождал нас троих: Джейн, Бертона и меня. Вероятно, нам предстоял допрос. Мое положение было ясным. Я понимал, что мне придется признаться в попытке бегства — но помимо этого я не вымолвлю ни слова. Я решил заранее отрицать свои намерения.

Шмидт встретил нас в большом помещении, похожем на кабинет. Он сидел за письменным столом и заканчивал свой завтрак. Поднос, на котором безобразным натюрмортом громоздились холодные закуски и горячие блюда, был немедленно вынесен слугой. Шмидт поставил около стола бутылку виски, отодвинул в сторону пустой стакан и по очереди оглядел нас. Его лицо было багрово-красным. На лбу и висках в толстых жилах пульсировала кровь.

— Ступай в свою комнату, — сказал он Джейн. Его голос звучал тем мягким родительским тоном, который я никогда не слышал от него.

Джейн не двинулась с места. Она села напротив него, бледная, с неприступной твердостью во взгляде, поймала его угрюмый взгляд и резко возразила:

— Я останусь.

Он достаточно хорошо ее знал, чтобы игнорировать ее мнение или пытаться с ней спорить.

Неизвестный мистер Хантер, который наряду с мистером Шмидтом являлся моим шефом и больше всего на свете любил одиночество — если не принимать в расчет любовь к деньгам — предпочел и на этот раз держаться подальше от наших переговоров.

Лицо Бертона, как всегда, было бледным и неподвижным — едва заметно шевелилась только левая бровь, что случалось очень редко, в особых обстоятельствах, когда он ожидал чрезвычайно напряженного развития событий.

С недовольным видом Шмидт расстегнул пиджак и обнажил большую часть своей безупречно белой рубашки. Его тучное тело колыхалось от ритмичных вдохов и выдохов. Он откинулся в кресло.

— Мистер Уиллинг, мы просим вас дать нам объяснения.

Наступает решительный момент, — пронеслось у меня в голове. — Теперь я либо потеряю все, либо выиграю последний шанс».

Чтобы придать словам, которые я собирался сказать, больше веса, и прежде всего создать у обоих иллюзию, что я вполне серьезно уверял их в своем желании по доброй воле защищать интересы фирмы, я поднял голову, выпрямился и заговорил:

— Прежде всего, я постарался добросовестно выполнить поручение мистера Бертона. Я проник незамеченным в спальню четы Гольдмунд, положил пакетик под кровать и сделал несколько снимков ковра, который висел на стене.

После такого вступления я вынул из фотоаппарата кассету с засвеченной пленкой и протянул ее Бертону.

— Затем я поехал в Эстервилл, чтобы проверить, верны или нет мои подозрения.

— Какие подозрения? — хрипло перебил меня Бертон. Он поднял голову и пронзительно уставился на меня.

Я искоса взглянул на Джейн, которая внимательно вслушивалась в нашу беседу.

— Что оригинальные ковры Исаака Порфирогенетоса продаются в Эстервиллском «Джайэнт Стор», — сказал я.

Левая бровь Бертона едва заметно двинулась вверх. Он осмотрел свои пальцы и сделал вид, будто готов заснуть от нашего скучного разговора, но потом передумал и спросил меня:

— С какой стати у вас возникло это подозрение?

— В торговом зале «Антиблистера» тоже висит ковер, который, по-видимому, своим появлением обязан магазину Порфирогенетоса. Как я выяснил, ковер куплен в «Джайэнт Стор» у фирмы «Шмидт и Хантер». Я напал на след и пошел по нему.

Шмидт сложил на животе руки. Казалось, он боялся, что его перегруженное жиром тело лопнет от дыхания или собственной тяжести.

Бертон спросил:

— Значит, вам удалось положить пакетик в обозначенное мною место, а потом вам пришла в голову мысль сыграть роль частного детектива?

Я кивнул:

— Примерно так.

— Разве это относилось к вашему заданию?

Я почувствовал острую потребность закурить. Потянулся к одной из шкатулок с сигаретами, которые были расставлены по всему помещению, и взял сигарету. После первой же затяжки я почувствовал себя лучше, по крайней мере, мне так показалось. Затем я ответил:

— К моему заданию относилось доказать свою находчивость. Это я и пытался сделать.

Бровь Бертона продолжала двигаться.

— Ага. Поэтому вы и предприняли прогулку в Эстервилл?

— Исключительно поэтому.

— И исключительно поэтому вы искали нашего мэра? Чтобы насплетничать, все ему выболтать и — будем откровенными — чтобы посадить нам на шею полицию.

— Вовсе нет! — бурно запротестовал я удивленным и одновременно оскорбленным тоном.

— Нет? — спокойно спросил Бертон.

— Нет, — громко сказал я. — У меня были причины предположить, что мэр работает на фирму «Шмидт и Хантер». Я захотел это проверить.

— Ну и что?

— Я нашел подтверждение.

— Потом вы не нашли ничего лучшего, чем в срочном порядке подключить полицию.

— Я пытался это сделать и раньше. К сожалению, меня постигла та же неудача. Разве вы не понимаете? Я хотел установить, действительно ли и в какой степени шеф полиции предан фирме. Когда я поступаю на работу в новое место, я, как правило, стараюсь как можно быстрее досконально выяснить особенности моего нового положения. В противном случае — как я справлюсь, если вскоре возникнут трудности? К сожалению, вы упустили возможность ввести меня заранее в курс дел. И, мне кажется, сделали это умышленно, чтобы посмотреть, в какой степени я смогу во всем разобраться сам. Не забудьте, я хотел доказать вам свою находчивость.

Кажется, я достаточно хорошо сыграл свою роль. Однако было трудно понять, поверили они моей лжи или заподозрили, что я им вешал лапшу на уши. Во всяком случае я добился того, что этот странный допрос окончился. Шмидт нажал на одну из многочисленных кнопок на письменном столе. Через несколько секунд появились два человека богатырского телосложения, напоминавшие своим видом канадских лесорубов. Они разместились в двух стратегически важных местах комнаты. Шмидт и Бертон вышли — один, кряхтя, с заметным трудом, другой — легко и грациозно, как кошка. Джейн осталась со мной, несмотря на еще одну попытку ее отца переубедить ее.

Мои охранники расположились возле стен, как восковые фигуры в паноптикуме — немые и безжизненные. Джейн тоже молчала. Иногда наши взгляды встречались. Тогда она мне улыбалась. Она, по-моему, совершенно во всем разобралась. Я не сомневался, что в этой неравной борьбе она на моей стороне, против своего отца. Поэтому она стала мне еще дороже.

Когда Шмидт и Бертон вернулись, я продемонстрировал свою радость. Как же мне не радоваться? В союзе с Джейн я был непобедим.

— Посовещавшись с мистером Хантером, мы пришли к следующему решению, — прохрипел толстяк Шмидт. — Приказываем вам не покидать Ивергрин до нашего специального распоряжения и никому не сообщать о ваших наблюдениях. Вам запрещено вступать в какие-либо отношения — лично, письменно, по телефону или другим способом — со всеми официальными организациями как вне, так и внутри города. Мы требуем от вас строго соблюдать этот запрет. Его нарушение повлечет за собой жесткие меры пресечения. Равным образом, мы считаем нецелесообразным ваше возвращение домой. В ближайшее время вы займете в нашем здании две меблированные комнаты. Там будет все, что вам нужно. Вот вам ключ. Ваша квартира находится на десятом ярусе. Когда вы пожелаете покинуть здание, должны предупредить об этом мистера Бертона или меня.

Он протянул мне ключ, который я, кивнув, принял от него и убрал в карман. Хотя в тот момент я был ошеломлен, но состроил, как потом меня уверяла Джейн, весьма глупое лицо. Больше всего меня убивала мысль, что я фактически попадал под домашний арест. В эту минуту я не видел возможности связаться со стариком Генри и моими друзьями из Литтл Гарлема и сообщить им о планируемой акции. Сюда же добавилась тревога за обувной магазин «Антиблистер». Если Меньшиков был прав и в пакетике в спальне Гольдмундов находились наркотики, тогда магазин находился в опасности.

— Я не намерен ничем рисковать, — сказал я. Как позднее я выяснил от Джейн, мой голос звучал почти торжественно. — Но сегодня вечером я договорился о встрече. Как правило, я держу данное кому-либо слово.

— Тогда вы в первый раз измените вашим принципам, — вмешался Бертон.

Я совершенно игнорировал его присутствие. Горя непреодолимым желанием выбраться отсюда, я врал напропалую:

— Мисс Джейн попросила меня рассказать ей, почему я согласился работать на фирму Шмидта и Хантера. Я пообещал, что сегодня вечером это сделаю. Сначала я хотел бы где-нибудь выпить, а потом погулять с ней в Центральном парке. В это время года там особенно красиво.

Шмидт посмотрел в сторону Бертона, Бертон ответил на его взгляд. По-моему, между ними произошло молчаливое совещание.

— Немного свежего воздуха Джейн не повредит, — неуверенно произнес Шмидт.

Бертон тоже высказал свое мнение. Если бы он мог морщить лоб, наверняка в этой ситуации он так бы и поступил. Он сказал:

— Недавно вы предприняли отчаянную попытку бегства и при этом даже использовали оружие.

Такого рода слов я давно ждал. Бертон не захватил меня врасплох. Не задумываясь я ответил:

— Вас это удивляет? Мне хотели помешать покинуть город. Вы не давали мне распоряжений остаться в Ивергрине. Я с трудом выношу две вещи — насилие и произвол. На бесцеремонность я реагирую адекватно.

— Куда вы собирались ехать? — спросил Бертон.

— Немного подальше от города, без какой-либо определенной цели, только чтобы доказать, что могу поступать по своей воле.

— А сегодня вечером все будет иначе?

— Сегодня вечером меня будут сопровождать. Это не одно и то же.

— А что вы хотели от Меньшикова?

— Я должен был занять денег.

— Именно у него?

— Волей-неволей. Мои друзья бедны, как церковные крысы. Бели бы фирма мне выплатила задаток, я бы к нему не пошел.

Бертон вплотную подошел ко мне, встал передо мной и произнес своим противным монотонным голосом:

— Я не верю ни одному вашему слову.

— Ваше право, — дерзко ответил я.

Около восьми часов вечера я сел рядом с Джейн за руль автомобиля. Перед кабриолетом открылись ворота. Обернувшись назад, я заметил три машины, следующие за нами. «Мерседеса» Бертона среди них не было. Но едва ли от этого нам было легче. Лучший человек «Шмидта и Хантера» мог быть повсюду и везде.

— Вам дано строгое указание не покидать Ивергрин, — напомнил мне Шмидт. — И не пытайтесь идти ни на какие уловки. Будучи сотрудником «Шмидта и Хантера», вы обязаны беспрекословно выполнять наши распоряжения. В фирме существует военный порядок и железная дисциплина.

Джейн предложила поехать в какое-нибудь кафе, но я сказал ей, что у Биг Бой Билли нам будет приятнее. Я желал говорить с Билли.

У меня созрел план.

Сначала мы сидели с Джейн одни за столиком недалеко от бара. Вскоре появились те двое, что ехали вслед за нами. Я сразу их узнал. Через две минуты все соседние с нами столы были заняты. Когда я направился к бару за кока-колой, бутылкой вина и печеньем, за мной последовали трое, среди них Малыш и другой тип, похожий на гнома, с прозрачными ушами. Джейн помогла мне перенести все это на стол.

— Начнем с кока-колы, — сказала она. Мы оба чуть не умирали от жажды.

Потом мы пили вино, сладкое и густое, от которого глаза Джейн приобрели удивительный блеск. Я не сразу догадался, что Джейн похорошела оттого, что мы вместе. Я находился в состоянии, которое можно назвать одним словом — блаженство. Теперь я сидел за одним столом с девушкой, которую недавно лишь с неохотой уважал, и эта девушка меня любила, более того, стала моей сообщницей. Я еще не мог постичь глубину своего счастья. Ради Джейн я бы сделал все, пошел бы на любые жертвы. Я безгранично доверял ей.

Затем мы перешли в бар. Она взобралась на табурет. Я сел рядом. Двое из наших «охранников» подсели к нам: Толстяк рядом с Джейн, Малыш — рядом со мной. Оба слышали каждое слово из нашего разговора. Я хотел, чтобы они сочли меня за пьяного и смело заказывал для себя крепкие напитки: виски, водку, мартини. Затем выпил два джина. После этого я почувствовал себя сильным, как Зигфрид, выкупавшийся в крови Змея. В висках стучало. Я понял, что теперь нужна повышенная осторожность и потребовал счет. Когда за все было заплачено, я сунул Биг Бой Билли чаевые, подпер щеку правой рукой и, запинаясь, пробормотал:

— Это для вас лично.

При этом я прищурил правый глаз. Никто этого не заметил, только он и Джейн.

Мы вернулись к нашему столику, принялись поедать печенье, развеселились и ждали, пока над плечами двух гостей мелькнет лысая голова Биг Бой Билли. Билли отставил наполненные стаканы, подмигнул мне левым глазом, вытер глаз рукой и кивнул. Потом он внимательно посмотрел на меня.

— О'кей, — сказал я Джейн, лица которой Биг Бой Билли видеть не мог, так как она сидела спиной к бару. На долларовой банкноте, переданной Билли в качестве чаевых, я написал: «Подонки Хантера из дома Брауна собираются открыть огонь по демонстрантам, выступающим против расового неравенства».

Я попросил у Джейн разрешения отлучиться на минуту, вошел в телефонную будку и позвонил в полицию.

— Пожалуйста, позаботьтесь, чтобы «Антиблистер» в полночь находился под охраной, — тихо сказал я. — Если я не ошибаюсь, банда планирует нападение на обувной магазин. Сейчас я, к сожалению, не могу вам многого объяснить. Нет, из соображений безопасности, вы понимаете.

Я быстро вернулся к столику. Джейн ждала от меня объяснений, но я молчал, затем взглянул в окно и очень обрадовался. По улице ползли тени, вытягивались в цепочку.

Я вообразил себе картину: управляющий «Джайэнт Стор» едет на открытом автомобиле из Эстервилла в Ивергрин, свежий ветерок веет ему в лицо. Мотор бормочет монотонную песню. Справа от дороги спят в тени деревьев причудливые кактусы. Слева — блестящая водная поверхность; заходящее вечернее солнце заливает ее сияющим красным светом. Человек в темном костюме улыбается. Его автомобиль мчится как угорелый и вдруг напарывается на мину. Видение рассеялось.

Передо мной сидела Джейн. Она пила кофе.

— Джейн, — тихо сказал я, — я наслаждаюсь действительностью как чудом. Мне кажется, что всю прошлую жизнь я чего-то ждал и теперь наконец получил.

Я взял чашку кофе и сделал глоток. За окном шли мимо нас люди. На торговых домах зажглись разноцветные лампочки. С улиц исчезло солнце. Лишь у горизонта тихо тлела вечерняя заря. На домах, принадлежащих компании «Шмидт и Хантер Лтд» горели яркие, бьющие в глаза огни рекламы. Их мигающий отсвет бледными пятнами ложился на стол.

— Сумерки сгущаются, — тихо сказала она, отпила глоток кофе и улыбнулась. Я готов был часами сидеть здесь, напротив нее, неотрывно смотреть на нее и восхищаться ее красотой. Мягкий свет бара заливал ее кожу теплым светом, а пестрый, мерцающий отсвет, пробивающийся сквозь окно, играл красками на ее лице.

Я любовался ее загорелой, стройной шеей, загнутыми вверх ресницам, бросавшими на глаза глубокие тени. Я наслаждался видом ее мягких губ, готовых дарить и получать поцелуи, и ощущал желание обхватить ее голову руками, вобрать в себя тонкое дыхание ее волос и сказать: «Я люблю тебя».

Я коснулся ее руки, потянувшейся к чашке с кофе, и увидел трепет ее загорелых пальцев; черные капли, выплеснувшиеся через край чашки, застыли множеством черных жемчужин, рассеявшись по столу. Я тихо произнес:

— Я люблю тебя.

Кто-то сочтет слишком неприличным и чересчур сентиментальным писать в моем докладе о любви, но если он хочет вполне осмыслить события в Ивергрине — с того момента прошло около двух недель — пусть он узнает и это тоже. Он увидит Джейн такой, какой ее видел я, и услышит, как она спросила меня:

— Что такое любовь?

Я мечтательно посмотрел на нее.

— Я часто размышлял об этом. Наверное, это стремление делать другому человеку добро и получать добро в ответ. Это — счастье раствориться друг в друге и жить друг для друга. Этого желает каждый, по крайней мере, многие. Но шанс действительно полюбить большой и верной любовью ужасно мал. Один поэт очень образно и точно это выразил так: перспектива встретиться двум людям, которые созданы друг для друга, так же мала, как возможность столкнуться в грузовике двум заранее помеченным горошинам.

Она задумалась над моими словами и, помолчав, спросила:

— Ты когда-нибудь любил?

— Я несколько раз считал, что да, но потом всегда разочаровывался.

Мы оба поднесли чашки к губам и выпили их до дна.

Я взял ее руки — холодные и, казалось, ожидающие того, чтобы их согрели.

— Я посвятил себя борьбе за права слабых и униженных. Эта борьба против «Шмидта и Хантера», против твоего отца. Но тебя я люблю.

Я чуть-чуть не сказал ей:

«Я настолько люблю тебя, что могу изменить самому себе, отказаться от продолжения борьбы».

Но я вовремя опомнился. Ведь — разве я не любил ее еще больше оттого, что она поддерживала меня в этой борьбе?

— Я уже давно был влюблен в тебя, — заявил я, — только никогда не осмеливался признаться в этом самому себе. Ты была для меня дочерью миллионера, наделенной от природы высокомерием, потомком моего врага. Это предубеждение постоянно вертелось у меня в голову, но я не знаю, почему — я был и оставался влюбленным в тебя. Теперь все переменилось, и прошлое осталось в моей памяти не эпизодом жизни, а каким-то бездарным, низкопробным фильмом. Это — как вечернее небо с облаками-барашками, напоенное огненно-красным сиянием; такой же пейзаж на картине оставляет нас совершенно равнодушными: примитивная красочная мазня — вот и все.

— Да, — ответила она. — Мне тоже приходили в голову такие мысли, но я никогда бы не облачила их в эти слова. Ты удивительный человек.

Я потянул к себе ее руки через стол и погладил их.

— Я вовсе не удивительный человек, но я тебя люблю. Поэтому я хочу сделаться для тебя лучше и добрее, чем я есть. Ты не такая, какой собственно должна быть Джейн Шмидт, и какой я тебя видел, ты — женщина, о которой я мечтал. С тех пор, как я это понял, я перестал быть просто влюбленным и полюбил тебя.

Позднее я спросил ее, почему она меня любит. Она ответила так:

— Ты не такой, как те люди, которых я знала. Ты добрый, сильный и необычный. Меня восхищает все, что ты делаешь для негров. Я удивляюсь тебе. Я сразу увидела тебя таким, каков ты есть, но не сразу в тебя влюбилась. Я полюбила тебя, когда узнала, что в тебе есть. Поэтому я была потрясена, когда ты пришел к моему отцу. Затем ты улыбнулся мне, в первый раз. Можешь ли ты понять, насколько разочарована я была? Я думала, что ты изменил самому себе, стал таким, как другие.

За соседним столиком раздался хохот. Это отрезвило меня. Я стал серьезным, положил ее руки на стол и спросил:

— Почему твой отец не против нашей любви? В сущности, он должен пытаться любым способом разлучить нас. Но он поступает наоборот. Этого я не понимаю.

Она освободила свои руки из моих, затем обхватила мои указательный и средний пальцы, как будто собираясь с мыслями. В задумчивости она отодвинула в сторону штору. Над городом разноцветными всполохами мерцало небо, уже окрасившееся на горизонте в глубокий черный цвет. С бешено колотящимся сердцем я сидел вместе с Джейн и следил за ее взглядом. Она тихо сказала:

— Он не настоящий мой отец. Моей матери и ее первому мужу пришлось эмигрировать из Германии. Они приехали в Америку. Я никогда не знала своего отца. Он погиб на японском фронте за два года до окончания войны, еще до моего рождения. Моя мать, в девичестве Анна-Мария фон Зааль вышла замуж за моего отца по любви, против воли ее родителей. После смерти отца она осталась со мной. Она была очень богата. Шмидт рьяно ухаживал за ней, наверное, потому что она имела много денег. В то время мама заболела. Мне кажется, она знала, что ее болезнь неизлечима, и вышла второй раз замуж, чтобы кто-то заботился обо мне после ее смерти. Ты можешь себе представить, как протекало мое детство. Я мечтала о человеке, который смог бы меня действительно полюбить. Но все, кого я знала, оказывались лживыми и алчными людьми. Вскоре мой отчим связался с мистером Хантером, и Хантер узнал, что мой настоящий отец был евреем. Он ненавидит всех негров и евреев. Но белых, которые общаются с цветными и евреями, он, по-моему, ненавидит еще больше. Он говорит, что существует только один грех, грех смешивания кровей. Хантер смешной человек, впрочем, как и Бертон.

— Кто говорит такое, не смешной человек, — возразил я. — Он преступник.

Она на некоторое время замолчала и вздохнула.

— В глазах Хантера я — пятно позора для фирмы. То, что один из вождей его «Легиона свободы» держит у себя дома еврейского ублюдка — это позор и опасность для всей партии. Так он говорит.

— Под вождем он подразумевает мистера Шмидта? — приглушенно спросил я. Она кивнула.

— Когда я говорю мистеру Шмидту «отец», он приходит в бешенство.

— А что это за партия, так называемый «Легион свободы?»

Она посмотрела на меня, и я понял по глазам, что ее мысли витают где-то далеко. Она ответила:

— Я точно не знаю. Фирма и «Легион свободы», по-моему, одно и то же.

— Надеюсь, ты ошибаешься, — возразил я. — В противном случае, это очень тревожно. Значит, эта партия выступает против евреев?

— Против евреев и негров, против Кастро и Хрущева. Хантер за диктатуру и свободу для всех белых под руководством избранных.

— Каких избранных?

— Это профессионалы. Они ставят себя над законом.

Я задумался над философским вздором Хантера, зная, что такая идеология — путь в пропасть.

— Если я тебя правильно понял, тебе нужно покинуть город? — помолчав, спросил я.

— Хантер хочет, чтобы мой отец меня отослал, но мистер Шмидт просто так этого не сделает. Иногда он бывает добр со мной. Мне кажется, это оттого, что он болен и стар. Он мне часто говорил: «Найди себе мужа. Пусть он будет нищим, но ты должна его по-настоящему любить. Тогда он увезет тебя с собой, в Германию. Я буду вас материально поддерживать. Но отсюда ты должна уехать. Этого требуют наши деловые и партийные интересы. Я хочу, чтобы ты была счастлива».

— Все так и было? — спросил я.

— Да, так и было.

У меня пересохло в горле. Я едва мог говорить.

Передо мной сидела Джейн. Я любил ее, любил так сильно, что вся моя жизнь потеряет смысл, если ее не будет рядом со мной.

Сквозь шторы мерцала пронизанная рекламными вспышками ночь.

Мы вышли и сели в кабриолет Джейн. Другие автомобили, запаркованные перед рестораном Биг Бой Билли, тоже пришли в движение. Они держались около нас. Я попытался отделаться от них, но безуспешно.

В Центральном парке нас окружила спасительная темнота. В усеянное звездами небо улетали чернильно-черные кроны вязов. Я остановился, мы вышли из машины и несколько секунд стояли в ослепительном свете фар.

Когда фары погасли, нас снова окружила глубокая, тихая ночь. Лишь иногда потрескивали ветки. Кто-то осторожно ступал по траве, неизвестный человек, который что-то искал и не находил.

Где Бертон? За кустами? Видел ли он нас? Я прислонился спиной к стволу дерева. Мы стояли в тени могучего, не сломленного многими бурями и молниями старого вяза.

Немного дальше поднимался перевитый одеревеневшими лианами каштан. Там стоял такой же непроницаемый мрак.

— Лучше всего сделаем так, — шепнул я Джейн. — Я побегу туда. Если все спокойно, ступай следом за мной.

Я пересек газон, казавшийся огромным серебряным сверкающим ковром. На небе сияла луна, как желто-оранжевый бумажный круг, наклеенный на черный фон и подсвеченный сзади.

Запутанными клубами лианы свешивались с ветвей каштана, обвивали гирляндами соседнее дерево и сплетались с развернувшимися широкими листьями в плотную крышу, сквозь которую не проникал ни единый луч лунного света.

Люди Бертона кружили вокруг каштана и вяза, под которым теперь стояла одна Джейн. Но я ничего не видел и не слышал, кроме шорохов травы и листвы. Я вышел из тени в пятно лунного света и махнул Джейн.

Джейн пошла навстречу мне по газону мягкими и осторожными кошачьими шагами, но при этом вовсе не казалась кошкой, скорее она походила на тигра, молодого, красивого хищника, еще не вполне осознающего заложенную в нем силу. Но осознание этой силы придет, и тогда он пустит когти. Без когтей в любви нельзя.

В лунном свете ее черные волосы засияли серебром, лицо похорошело, линия губ стала мягче. Даже мои твердые, загорелые руки, вытянувшиеся навстречу ей, выглядели серебристыми и мягкими. Лицо Джейн мирно покоилось в моих руках, но ее глаза, до этого нежно блестевшие, теперь сверкали, как драгоценные алмазы.

Я чувствовал ее губы, дыхание, оказавшееся теплее воздуха тропической ночи. В нем я нашел все, что искал: биение ее сердца, мир, о котором я давно мечтал.

Я хотел, чтобы она была счастлива, даже если я сам потеряю счастье. Я никогда не хотел умирать и был готов ко всему, даже к измене. Меня охватило желание капитулировать, чтобы она не печалилась, чтобы ей было нечего бояться и она могла спокойно, весело и радостно жить, как многие другие.

Почему я должен отказываться от счастья, которое так неожиданно оказалось в моих руках? Почему я не могу уехать куда-нибудь с Джейн — да в ту же Европу! — сделать все, что задумал для нее старый больной Шмидт, с одним единственным, может быть, условием — уволить меня из числа служащих фирмы? Между «Шмидтом и Хантером» и мною установится вооруженное перемирие. Я сумею забыть все, что видел и пережил. Пусть я потеряю часть моей чести, даже значительную часть, но вместо этого приобрету новую и счастливую жизнь. Я смогу любить Джейн, она сможет любить меня. Мы будем счастливы. Я закрою глаза, буду слушать биение ее сердца и наслаждаться чудом нашего совместного существования. Я постараюсь навсегда забыть, что где-то в мире существует старый Шмидт, ультра-правый Хантер — странный человек, о миллионах которого никто ничего не знает, и негодяй Бертон, всегда говоривший с иностранный акцентом.

Надежда потрясла меня, как опьянение.

Чтобы всегда держать в своих объятиях Джейн, я встану на колени, присягну на верность «Шмидту и Хантеру» и покорюсь их воле.

В конце концов, я был человеком. Разве я не имел права взять то, что дает мне жизнь?

Я видел Джейн. Ее губы были теплы и свежи. Веки прикрывали ее глаза, но под ними все еще горел огонь. Мы были одни, весь мир существовал для нас. Но как велик этот мир? Он кончался за тенью этого дерева.

Если я останусь с тобой, Джейн, если я покорюсь? Я получу тебя, а ты меня. Но Шмидт и Хантер будут праздновать победу. Но я совершу измену всему, что до сих пор я считал близким и дорогим. Изменю даже тебе.

В итоге мне достанется собачья жизнь. Я потеряю тебя. Ведь ты меня любишь, потому что я не Меньшиков, не Бертон, а Эдгар Уиллинг. Собачья жизнь — плата за любовь?

Я держал ее за плечи, смотрел на нее. Она стояла в лунном свете. Ее глаза сияли.

Опьянение прошло. Я понял, что останусь тем, кем я был. Нет другого выбора. Я должен идти тем путем ради нашей любви. Я думал: «Если ты меня потеряешь, то, по крайней мере, сохранишь свою любовь ко мне. Ты будешь плакать, тосковать по мне, но ты никогда не будешь во мне разочарована».

Мы пересекли газон, сочный и зеленый, выглядевший теперь черным. Джейн держала меня за руку.

Когда мы ступили на дорожку, позади нас послышался шум чьих-то шагов. У Шмидта и Хантера длинные руки. Они меня не отпустят.

Рядом с дорожкой цветы плотно переплетались с кустами. В воздухе висел густой, опьяняющий аромат.

Я остановился.

— Ты не хочешь домой, Джейн?

— Домой, Эдгар? Разве у меня есть дом?

— У тебя он будет скоро. Ты не устала?

— А ты не устал, мой милый мальчик?

Наверное, я таким и был.

Как мало я спал в последнее время, часами лежал в постели, размышлял, думал о Джейн, о Бертоне, о Шмидте!

Под нашей обувью хрустела галька. За нами шли люди Бертона. Рядом со мной была Джейн. Ее рука, по-детски тонкая и твердая, но холодная, как у старухи, крепко держалась за мою.

— Я мечтаю упасть, Эд, и больше не встать. Пусть мимо меня проходит жизнь. Я не буду жить, но не буду и спать, только лежать и молчать в полном покое. Я устала, Эд, но я боюсь спать…

Наши туфли хрустели по гальке.

— Джейн, ты потеряла веру в самое себя. Это худшее, что только может быть. Собачья жизнь.

— Существует ли что-то другое?

— Существует. Мы будем искать.

— И найдем.

Я хотел приложить все силы, чтобы найти, потому что нельзя просто сидеть и ждать, когда начнется что-то новое, ведь тогда ничего никогда не начнется.

— И найдем, — торжественно, словно клятву, произнес я.

— Ты такой добрый, — сказала она. — Ты очень добрый.

— Я не добрый. Я тебя люблю.

Мы снова остановились.

— Не уходи, — прошептала она. — Не уходи никогда. Никогда.

— Никогда, — ответил я и наклонился к ней.

Ее губы были холодными. Я поцеловал их, чтобы они согрелись. В ее глазах медленно таял страх, веки опустились.

Мы сели в ее автомобиль. Нашему примеру последовал бертоновский конвой. Фары преследователей ощупывали нас — холодные, желтые и безжизненные.

Мы помчались по городу, пересекли площадь Линкольна. Затем в ночи забрезжила жуткая, фосфоресцирующая гигантская спираль «Шмидта и Хантера». Я затормозил перед главным входом.

Джейн смотрела на меня. Ее глаза застыли от страха.

— Я потерял часы, — сказал я. — Наверное, сломался браслет. Скорее всего под каштаном. Мне показалось, будто я слышал, как что-то упало в траву.

— Поезжай во двор, — попросила она. Она не спускала с меня глаз.

Я чувствовал себя подлецом и ненавидел самого себя за ложь, но сказал:

— Я хочу вернуться, это был подарок.

— Я поеду с тобой.

— Но, может быть, я их оставил наверху? Да, конечно, я их раньше снимал и клал на письменный стол. Можно быстро посмотреть. Пожалуйста, сделай это для меня!

Мне не пришло ничего лучшего в голову, кроме этой примитивной хитрости. Джейн повернулась к дверце. Она доверяла мне. У меня перехватило дыхание. Я клялся никогда ее не обманывать.

Я увидел ее уходящей, стройной и гибкой, как подросток. У входа в здание она обернулась и улыбнулась. Я махнул рукой. Звук ее шагов смолк.

Я развернулся и быстро помчался по улицам, на которых медленно угасала вечерняя жизнь города. На Линкольн-авеню царил пестрый свет рекламы.

Позади меня горели автомобильные фары. Преследователи не отставали.

Я поехал к вокзалу, а оттуда в Центральный парк. Я остановился там, где останавливался немногим раньше, и выскочил из машины. Передо мной стояли кусты, за ними — лужайка, серая, потом серебристо-белая, мертвая. Высоко поднялась луна, показавшаяся мне холодной и глупой.

Я побежал. Ветви били мне в лицо. Хрустела галечная дорожка. Камешки ускользали из-под ног, откатывались в сторону. Газон почернел, затем бледно замерцал, как пролитое молоко. Наконец появились деревья, тени, лианы, кусты.

Парк кончился.

Я задыхался. Рубашка промокла от пота. Пиджак остался в машине, без него дышалось легче!

Передо мной зиял темный переулок Дарк-лейн. Потом появился забор, в его середине — ворота, через которые я въехал утром на грузовике. Теперь они были незаперты, лишь слегка прикрыты. Замок был взломан. Я прислонился лбом к прохладной ограде. Переведя дыхание, я отодвинул створку ворот, скрипнули петли.

По двору ползли световые конусы фонарей. Я считал их: три… четыре…, слышал перешептывание и видел людей: четыре… пять…

По окнам складов метался свет.

Они проникли сюда через Дарк-лейн, взломали ворота и въехали во двор.

Я вошел во двор. Вдруг свет одного из фонарей упал на чье-то лицо. Я узнал Малыша. За его спиной суетился Толстяк.

Я стоял и не верил своим глазам. Открывшаяся истина парализовала меня. Значит, банда преступников, фирма и так называемый «Легион свободы» — это одно и то же, одна тщательно сосредоточенная сила, постоянно готовая нанести удар. Я и помог организовать им новое преступление!

Я повернулся, но не успел сделать ни шага — один из фонарей загорелся прямо перед моим лицом.

На меня смотрело дуло пистолета.

XVI

В семь часов утра перед обувным магазином «Антиблистер» собрались бесчисленные толпы зевак. Неподвижное полицейское оцепление стремилось, чтобы зеваки не узнали чего-нибудь лишнего.

В семь часов утра мистер Гольдмунд, совершенно ошеломленный, одурманенный, боровшийся с тошнотой и рвотой, сидел перед шефом полиции и напрасно пытался осмыслить масштаб постигшего его в эту ночь несчастья.

В семь часов утра старик Генри вспомнил о том, что слышал в детстве от своего отца. Основатели Ивергрина дали этому месту такое название, потому что желали, чтобы городок развивался и процветал.

В семь часов утра Хантер собрал руководящий штаб своей партии.

— Господа! — сказал он соратникам. — Вы не только пайщики нашей фирмы, вы — патриоты нашей страны, миссионеры свободы. Пришла пора выступить против движения «Остановить Мадуотера» со всей энергией и всеми имеющимися у нас средствами. Хотя сенатор Мадуотер по своей натуре слишком мягок, чтобы стать нашим сторонником, но в его поведении просматриваются разумные тенденции. Он может считаться первопроходцем в лучшее будущее Америки.

В семь часов утреннее техасское солнце осветило огромные лужи, еще оставшиеся на полях, принадлежащих фирме «Шмидт и Хантер». Через выкопанные канавы с полей ушла большая часть воды. Лучи солнца позолотили и согрели глинистую землю.

В семь часов утра Эдгар Уиллинг, сидя в огромном дворце той же фирмы, уже в который раз ощупывал выложенные камнем стены подвала и спрашивал себя, неужели его заставили отнести пакетик в спальню Гольдмунда только для того, чтобы сделать соучастником совершенного преступления? Теперь он считал, что знает, для чего миссис Кентон была проинформирована о нем. Человек в темном костюме позвонил в штаб-квартиру полиции. Штаб-квартира связалась с женой мэра. Полиция Ивергрина была целиком в руках Шмидта и Хантера. Разве она могла отреагировать иначе на предупреждение Эдгара? Разве она сделала что-нибудь для защиты обувного магазина?

В семь часов утра к Биг Бой Билли явился человек и спросил, кто вчера из его ресторана звонил в полицию.

— Этого я не знаю, — ответил Биг Бой Билли. — Моя телефонная будка всегда открыта. Ею может воспользоваться любой гражданин города.

Неизвестный человек посоветовал Билли в будущем внимательно следить за кое-какими господами, иначе в один прекрасный день патриотически настроенные люди устроят разгром в его доме и ресторане, а потом публично обвинят в сотрудничестве с Кастро.

В семь часов утра негры Литтл Гарлема под руководством проповедника Генри отправились в первый раз вместе с детьми в школу.

В то же самое время в доме Брауна появились первые члены партии Хантера. Окна были открыты, оружие заряжено. «Легион свободы» подготовился сорвать выполнение закона о гражданских правах в Ивергрине и провести свою собственную программу.

— Неужели нам надо дожидаться, пока Хантер станет президентом! — надменно заявил Кентон.

Когда вдали показалось облачко пыли и медленно поплыло вперед, щелкнули предохранители оружия. Странное напряжение владело людьми, засевшими в доме Брауна. Хотя они и планировали нападение из засады, при котором, как подсказывает здравый смысл, риск получить ответный удар минимален, их душевное состояние напоминало беспокойство перед битвой.

Через несколько минут облачко пыли исчезло. Люди Хантера услышали шум голосов: звонких мальчишеских, высоких девчоночьих и низких, рокочущих — мужских. До них донесся стук ботинок по мостовой, показались лица приближающихся людей. Члены партии не догадывались, что карманы, сумки и корзины негров заполнены множеством больших и маленьких камней. Прежде разрозненные голоса соединились в одно целое, зазвучала мелодия. Люди Литтл Гарлема пели песню о старом Джоне Брауне:

…His soul goes marching on,

Glory, glory, hallelujah…

Честь и слава храброму борцу, жившему более ста лет назад и вырастившему своих последователей, которые в 1964 году добились утверждения Конгрессом проекта закона о гражданских правах, который вскоре собственноручно подписал президент и придал ему силу закона.

— His soul goes marching on… — пели негры. — Его повешенное тело истлело, но душа продолжает жить.

За четверть часа до начала учебных занятий на другом конце улицы зафырчали два старых грузовика с прицепами. Машины описали перед зданием школы полукруг и остановились перед высоким каменным домом расового фанатика Брауна. Люди за открытыми окнами, каждый на свой лад, гадали, с какой автомобильной свалки могли появиться эти грузовики и какой груз прячется под порванным тентом.

— Если позволите, я выскажу свое предположение, — пропищал Малыш. — По-моему, там подарок похоронного бюро мистера Уилсона. Мистеру Уилсону заказано привезти две машины гробов.

Джимми Уилсон, лично находившийся среди присутствующих, состроил кислую физиономию — он не знал, как воспринимать слова Малыша: как обиду или как лесть. Малыш хлопнул его по плечу и заметил:

— Ты очень предусмотрителен, старина. Подарок родственникам будущих покойников делает тебе честь.

— Господи, — прокряхтел своим вечно хриплым голосом мистер Уэбстер. Он выстрелил длинным коричневым плевком и сунул себе в зубы еще один кусок табака марки «Принц Альберт». — Неужели пары жалких ящиков хватит на всех?

Пока негры приближались, оба водителя вылезли из кабин грузовиков и занялись своими машинами.

— Белые, — недовольно произнес Уилсон. — Их счастье. Окажись они неграми, мы бы сейчас же приступили к делу.

— Но они наверняка не здешние, — мудро рассудил Малыш.

Уэбстер выстрелил слюной в угол и прокряхтел:

— Это правда. Иначе бы я их узнал.

Водители оставили свои грузовики и удалились. Шумное шествие негров приблизилось примерно на пятьдесят метров.

— Как только они осмелились запарковать свои колымаги перед виллой Брауна! — проворчал Малыш, кинув испепеляющий взгляд на грузовик.

Хозяин похоронного бюро Уилсон занервничал:

— Осторожно, ребята! — встревоженно воскликнул он. — Сейчас начнется!

И он не ошибся. Из-под тентов грузовиков и прицепов заклубились густые облака дыма. Через несколько секунд дом Брауна от подвала до крыши исчез за непроницаемой желто-черно-коричневой дымовой завесой. К несчастью, ветра не было. Дым клубами поднимался вверх, лениво рассеивался в воздухе.

— Черт возьми, собаки нас обманули! — прохрипел Уэбстер. Его голос срывался. — Почему же мы не разделались с ними сразу! — В его последних словах кипела злоба и разочарование.

— Я готов поклясться, что воняет горелым толем, тряпками и перьями! — в бешенстве воскликнул Малыш. Он, хрипя, подавлял кашель.

— Могу поспорить, слезоточивый газ тоже есть! — произнес скрипучим старческим голосом какой-то молодой человек. По его безусому лицу катился пот.

Уилсон не преминул высказать жалким фальцетом еще одно предположение:

— Теперь они попытаются переправить свое отродье в школу!

— Избави нас Бог от этого! — завыл Малыш. Закусив зубами носовой платок, он нащупал стволом оружия открытое окно, через которое непрерывно валил едкий, забивающий легкие дым.

Тем временем на противоположной стороне площади шествие негров остановилось. Несколько детей в сопровождении отцов прошли через ворота школы. Другие последовали за ними. Однако большинство взрослых выстроились на улице вдоль здания школы. Сняв с себя корзины, сумки, узлы и сетки, они смотрели на вздымающийся к небу дым, прислушивались к беспрерывному кашлю, смешанному с хриплыми криками, доносившимися из окон соседнего здания. Когда треснул первый выстрел, они быстро нагнулись и схватили камни.

Одновременно со вторым выстрелом, выпущенным наугад, как и первый, по фасаду дома Брауна застучал град камней. Где-то звякнуло стекло. Кто-то вскрикнул.

Выстрелы участились, стреляли со всех этажей. Но град камней был гуще. Большинство их отскакивало в сторону и отбивало куски штукатурки от фасада. Некоторые из камней влетали через открытые окна в помещение. Бойцы партии Хантера постоянно боролись со слезотечением, удушливым кашлем и стреляли в буквальном смысле слова вслепую по черным, желтым и коричневым клубам дыма, заполнившего уже все помещения дома. Поэтому неудивительно, что кроме хозяина похоронного бюро Уилсона, который первым присел на корточки, три других соратника Хантера забились по углам, временами прижимая к лицу пропитанные кровью носовые платки и отчаянно хрипя. С противоположной стороны пострадало только двое — в беспорядочной стрельбе одному человеку пуля задела плечо, другой был ранен в бедро.

Хозяин дома Браун, кашляя, убежал в свой личный кабинет и в припадке ярости расколотил об пол новый телефонный аппарат. Он убедился в том, что невозможно вызвать полицию: какой-то парень, скорее всего кто-то из домашней цветной прислуги, ночью перерезал телефонный кабель. Браун подозревал в этом злодеянии всех — от повара до горничной. Он даже подумал о белом учителе, с которым вчерашним утром встречался в этой комнате — он тоже мог бы это сделать.

Шеф полиции, разумеется, не догадывался о тщетных попытках Брауна. В это время он стоял вместе с мэром города возле открытого окна своего кабинета и вслушивался в беспорядочную пальбу, едва слышно доносившуюся со стороны школы.

Когда едкий дым стало уже невозможно выносить, люди Хантера закрыли окна, но так как кое-где были разбиты стекла, дым продолжал проникать в дом.

Вернулись водители грузовиков. Они стояли в стороне, прижавшись к забору соседнего здания, и ждали, пока дым станет слабее.

Улучив момент, они бросились к дверям окутанного дымом дома. На минуту бомбардировка камнями прекратилась и, как только самые большие оптимисты партии Хантера облегченно перевели дух, в двери нижнего этажа звякнул сломанный замок, кто-то распахнул дверь и сразу после этого внизу взорвалось восемь гранат со слезоточивым газом.

Газ устремился во все щели, отверстия и пазы и, смешавшись с едким дымом, заполнил жилые помещения, создав тем самым невыносимые условия даже для самых стойких.

Затем град камней возобновился.

Первым капитулировал Уилсон. Почувствовав, что теряет сознание, он, шатаясь, как в бурю тростник, побрел в одну из задних комнат нижнего этажа. Там он нащупал окно, распахнул его и попробовал выпрыгнуть. Но не успели его ноги коснуться поверхности газона, окаймлявшего сзади дом Брауна, как чьи-то крепкие руки вцепились в него, оттащили в сторону и колотили до тех пор, пока он, визжа, не запросил пощады.

Если он сумел убежать с распухшим носом и фингалами под глазами, то лишь по той причине, что его прыжок послужил примером для остальных, и у людей, занимавших посты позади дома, было по горло работы. Всех приспешников Хантера, прыгавших из окон — залитых слезами, кашляющих, хрипящих, некоторых с оружием — внизу принимали в свои объятия их противники и очень наглядно учили тому, что нельзя безнаказанно стрелять в своих сограждан только за то, что они по своему законному праву хотят отвести детей в школу.

«Какой кошмар! — думал, жуя табак, мистер Уэбстер. — Этот сброд оказался позади дома». Еще более неприятной неожиданностью стал для него удар кулаком в грудь. Сквозь плотную пелену слез он даже не смог увидеть своего обидчика.

Полиция нагрянула слишком поздно.

Если шеф полиции воспринял первые сообщения о стрельбе перед школой как плод чьего-то больного воображения или, по крайней мере, как сильно преувеличенные слухи, то слова Роджера, племянника его третьей жены, заставили его всерьез задуматься. Роджер жил по соседству с мистером Брауном. Поначалу он с интересом следил за необычными событиями, но потом его охватила тревога и он позвонил четвертому супругу своей тетки. Так как шеф полиции был не в ладах со своей третьей женой и всей ее семьей, то дело окончилось ничем. Роджер, однако, увидел шанс хоть раз в жизни опровергнуть собственную дурную репутацию и доказать свою решительность. Он вывел из гаража свой «форд» и отправился лично к шефу полиции. События, происходившие по соседству с ним, стоили этого поступка. Когда Роджер, задыхаясь, взбежал вверх по лестнице и ворвался в кабинет, он застал шефа полиции уже погруженным в раздумья. Патрик Свифт размышлял, что вряд ли повредит делу, если он пошлет на место происшествия несколько патрульных машин.

Между тем ситуация еще более обострилась. Добравшись до места происшествия, стражи порядка и законности установили, что от группы Хантера осталась лишь горстка людей, воющих, кашляющих, скрипящих зубами и катающихся по траве.

После того как порядка ради было запротоколировано, что два раскаленных железных остова, расположенных перед домом, являлись останками грузовиков, полицейский патруль счел свое дело завершенным.

Когда отцы Литтл Гарлема собрались второй раз, чтобы встретить у входа в школу своих детей, никто не осмелился их тронуть и пальцем. (Неделю спустя просочился слух, что учителя, выступившие против совместного обучения черных и белых детей и в знак протеста отказавшиеся от службы, снова приступили к учебным занятиям).

В тот день едва ли нашелся сторонник Хантера, который не был отправлен в больницу с диагнозом «отравление газом», или, по крайней мере, сильно побитый и деморализованный, подобран полицейским патрулем. Лишь немногие легко отделались и сами добрались до дома.

Четыре «легионера» из местной группировки Ивергрина остались уцелевшими: босс Хантер, шеф-организатор Бертон, командир отряда Кентон и главный командир Патрик Свифт. Весьма высокие должности, которые занимали эти господа, не позволили им непосредственно участвовать в событиях.

Когда руководство штаба собралось в доме мэра на свое тайное заседание, выяснилось, что их акция закончилась плачевно.

Мистер Хантер произнес во вступительной речи несколько утешительных слов:

— Господа, мы собрались здесь, чтобы после сегодняшней небольшой неудачи в Ивергрине посоветоваться насчет наших дальнейших дел.

Шеф полиции скрипнул зубами.

Мэр ратовал за жесткие ответные меры.

Бертон покачал склоненной головой.

— Мы должны принять все меры, чтобы замять скандал, — заявил Хантер. — Подумайте, что произойдет, если об этом деле заговорят в Вашингтоне или где-то еще. Свидетели происшествия должны оставаться на строго ограниченной территории, следует сделать все, чтобы подрезать языки любителям сенсаций. Произошла просто глупая пальба детей разных рас, безобидная игра. Без крови, всего два выбитых зуба, немного слез — и никаких жертв! Задайте местной прессе нужную линию поведения! Поскольку нам не удалось решить проблему жесткими действиями, мы должны сохранять спокойствие до наступления часа X. Ни в коем случае нельзя позволить себе затяжную борьбу. Полиция должна заботиться о беспрекословном исполнении закона. Нужно помешать кому бы то ни было проникать в наши планы и оповещать о них Ивергрин и его окрестности. Если мы позволим ниггерам ходить в школу, со временем у нас появятся заботы похуже. Прежде всего следует окончательно решить вопрос о власти. После этого мы сможем справиться с любой неприятностью.

XVII

Последние страницы рукописи Уиллинга, которые Бертон держит в портфеле, приближаясь на такси к квартире Эндерса, имеют следующее содержание:

«Меня втолкнули в подвальное помещение без окон. Там я провел около восьми часов, пока дверь не открыли и не потребовали от меня выйти к лифту. На этот раз меня привели почти на самую вершину спирального здания.

Мы с охранниками вошли в маленькую квадратную комнату. В ней не было никаких украшений, голые стены. Люди, доставившие меня из подвала, удалились. Мы остались вчетвером: Шмидт с раскрасневшимся от волнения лицом, Бертон, Джейн и я.

Джейн, как я понял, участвовала в этой конференции вопреки воле своего отца и Бертона. Она была бледна, как обычно, но в ее глазах горел яркий огонь.

Хантер блистал своим отсутствием. „Ничего удивительного, — сказал я себе. — По-видимому, так бывает всегда“. Действительно ли он является разыскиваемым бандитом и убийцей? Выяснить это было за пределами моих возможностей. Я мог только надеяться, что официальные органы, когда они прочтут мой доклад, пойдут по указанным мною следам.

После короткого чтения морали Бертон дал мне понять, что если я еще не умер, не прошел последний путь всех смертных, то в этом исключительно заслуга Джейн Шмидт, которая меня — провались все к черту! — по-видимому, так сильно любит, как я того ни в коем случае не заслужил.

Я разыграл удивление и вспомнил сказочку, которую ранее преподнес Джейн. Якобы, я потерял часы, мой юбилейный подарок.

— Я во чтобы то ни стало хотел их найти — сказал я. — Я основательно, но, к сожалению, безуспешно обшарил весь Центральный парк. Если я вопреки всем планам очутился во дворе „Антиблистера“, то лишь потому, что меня насторожил шум на Дарк-лейн, и я оказался бессилен — на свою беду! — перед возникшим у меня непреодолимым любопытством.

Бертон снова заверил меня, что моей выдумке он не верит — ни единому слову, а я повторил — на этот раз менее дерзко свой недавний ответ: это его право.

Началась долгая канитель. За каждым словом следовало возражение. Бертон был неутомим в попытках уличить меня в обмане доверия. Джейн и я делали все, чтобы ослабить его аргументы. Наконец, мы пришли к одному, в некоторой степени достойному меня, компромиссу. Было решено, чтобы на следующий день я сопровождал Бертона в его поездке в Европу. Джейн придется немного подождать, пока будут сделаны необходимые приготовления, а потом поехать вслед за мной с тем условием, что за это время мне удастся умерить свое любопытство и обуздать свою же болтливость. Если я с этим не справлюсь, доверие фирмы ко мне будет окончательно Исчерпано, и я буду немедленно уничтожен. С одной стороны, это очень прискорбно — из-за Джейн; но в конце концов в этом буду виноват только я сам. В любом случае для меня будет важным восемь дней условного заключения использовать так, чтобы потом подыскать себе выгодную работу. Поскольку я вроде как собирался создавать семью, это становится тем более необходимым.

По истечении последних двадцати четырех часов о моем пребывании в фирме не может быть и речи, особенно в качестве ответственного руководителя филиала за границей.

Я знал, что обязан жизнью ходатайству Джейн и, в некоторой степени, готовности к компромиссу дряхлеющего Шмидта, который в старости воспылал отеческой любовью к своей падчерице.

Будучи уверенным в том, что „Шмидт и Хантер Лтд“ руководили всеми органами власти, включая полицию, и контролировали все, что происходит в Ивергрине и его окрестностях, я на следующий день в сопровождении Бертона и трех его спутников поднялся на борт самолета, который направлялся во Франкфурт-на-Майне. Места были выбраны так, что Бертон сидел позади меня, два его человека — у меня по бокам, а третий — впереди. Я не сомневался, что при малейшей попытке сопротивления, меня пристрелят на месте. Конечно, было продумано заранее, чтобы их поведение в таком случае выглядело оправданным.

Из аэропорта меня повезли в гостиницу утопающего в садах городка Берген. Моими соседями по номеру оказались два немца. Вскоре я заметил, что эта парочка опекает меня на каждом шагу. Потом к ним добавился пучеглазый тип. Это ничтожество в ботинках с подошвами из микропорки казался моим тайным телохранителем. Иногда его заменяли кем-то другим, но где бы я не появлялся, везде витал злой дух Бертона. Знает Бог, старый Шмидт немало потратился ради счастья своей дочери.

Соблюдая формальности, я подыскал себе место, куда я должен был поступить на работу в начале мая. С рекомендацией Бертона в кармане устроиться на работу было сущим пустяком.

По ночам я тайно записывал все, что испытал за последнюю неделю. В маленьком ресторане я познакомился с преподавателем истории, имени которого я по известным причинам не хотел бы упоминать, так как давно уже понял: жизнь в Федеративной Республике Германия оказалась далеко не такой свободной, как мне представлялось вначале. Действительно, я был крайне наивен, считая, что все козыри у меня в руках, пока не занял место в самолете, Летевшем во Франкфурт.

Тем временем я с горечью убедился, что и тут „Шмидт и Хантер“ кое-что значат, и что Бертон на хорошем счету у здешней полиции.

Конечно, изменения возможны только после того, как удастся пробиться в высшие инстанции США и схватить тем самым быка за рога. Поэтому я должен найти возможность опубликовать свой доклад.

Это будет схваткой не на жизнь, а на смерть. Не только для меня и „Шмидта и Хантера Лтд“, но и для сотен, если не тысяч, может быть, даже миллионов других, кого коснется программа „Легиона свободы“.

А она выглядит так:

1. Создать в Техасе и Луизиане единый целостный экономический комплекс, универсальное предприятие, которое может послужить базисом для подчинения себе всей американской экономики.

2. Одновременно с этим завязать связи на других континентах, чтобы основать за рубежом ряд сильных экономических колоний.

3. Через занятия постов губернаторов (Брауну предоставляется Луизиана, Хантеру — Техас) захватить в обоих штатах абсолютную политическую власть.

4. По реализации этого выдвинуть Хантера кандидатом в президенты США от Техаса.

5. Затем заключить „унизительное“ соглашение о мирном сосуществовании с другими государствами и начать править уже окончательно объединенным миром.

Короче говоря, историк, о котором я упомянул выше, знавший международное положение гораздо лучше меня, дал мне совет попробовать передать мою рукопись „Вспышке“. Якобы там есть достаточно причин заинтересоваться моим сообщением и напечатать его в полном объеме.

Сегодня утром я отыскал редакцию этого журнала и все оказалось так, как предполагал мой советчик. Возможно, скоро появится мой доклад. Твердо решив завтра утром отправить рукопись в редакцию, я записываю теперь последние строки. Момент мне кажется подходящим. Завтра пасха. Едва ли Бертон что-нибудь заподозрит.

Тут мне на память приходят слова, которые шепнул мне Бертон в самолете незадолго до посадки во Франкфурте.

— Впрочем, Уиллинг, чуть не забыл: Меньшиков не доживет до триумфа свободы на своей родине. Сегодня утром он приказал долго жить. Едва ли вас это удивит, он всегда легкомысленно относился к своему здоровью. Пусть всем, кто предается той же пагубной страсти, его смерть послужит отрезвляющим примером и не покажется бессмысленной.

Вот так, убегая от американской банды, я возвратился в страну, которую три десятилетия назад покинули мои родители.

Разве не странный поворот судьбы?»

XVIII

Сейчас Уиллинг сидит в маленьком франкфуртском ресторанчике, на фасаде которого лениво качается на ветру красная лампочка и сверкает мигающая красная надпись «Вечная лампада».

Между тем к центральному вокзалу Франкфурта подъехал автомобиль. Из него вышел человек — один из сопровождавших Бертона в самолете. Он пересек холл, взбежал по ступеням на перрон и посмотрел на часы: через пять минут прибывает поезд, на котором должна приехать из Мюнхена Меньшикова. Человек Бертона, техасец по имени Хокинс, видит мчащийся локомотив, останавливается, засовывает руки в карманы и наблюдает, как распахиваются двери вагонов и на перрон устремляются сотни людей. Он тщательно оглядывает каждого и наконец торопится навстречу сильно размалеванной даме.

— Мисс М?

Она останавливается и вопросительно смотрит на него.

— Я вас уже не раз видел, — говорит он. — Еще будучи мальчиком, я восторгался вами. Когда вы шли по улицам Ивергрина, у меня колотилось сердце. Потом вы прославились. Я больше не осмеливался видеть вас. Сегодня же я просто обязан. Меня послал мистер Бертон.

Они медленно спускаются по ступеням, он раскрывает перед ней дверцу машины, она садится на переднее сиденье, а он за руль.

По дороге он информирует ее:

— Я отвезу вас на ваше теперешнее, так сказать, рабочее место. В сущности, вас вызвали сюда затем, чтобы вы не спускали глаз с одного человека, который лишь неделю живет во Франкфурте, но заслуживает вашего особого внимания. Этот человек — большой любитель «Вечной лампады». Вот ваш новый ангажемент. Этот человек совершил глупость, которая значительно приблизила его к краю могилы. Сейчас он наслаждается своими последними минутами, впрочем, у него вовсе не унылое настроение. Он дожидается свою невесту, очень красивую девушку. Но она не приедет. Не печальтесь. Как вы догадываетесь, для вас приготовлено интересное дело. Вы же знаете, там, где замешаны интересы «Шмидта и Хантера», такая знаменитость, как вы, не останется на голодной пайке.

Последние слова оказались болезненным ударом для бывшей прима-балерины, которая должна быть благодарна Бертону за то, что вообще может выступать.

— Лучше всего, если вы сядете с ним за один столик, узнаете в нем своего земляка и с пылким восторгом обрадуетесь встрече. Вы знаете, как это нужно сделать. Потом он с досадой заметит, что его возлюбленной все нет. Если он попытается сбежать, ваша задача — помешать ему и в подходящем месте убрать. Ни в коем случае нельзя позволить ему где бы то ни было пересечь границу. Если у вас случатся неприятности, Бертон отвезет вас в другое место под чужим именем.

Они едут по оживленным улицам. Через пять минут человек за рулем говорит:

— Впрочем, Бертон просил меня выдать вам на руки небольшой задаток.

Меньшикова видит качающуюся лампочку перед входом в подъезд. Автомобиль останавливается. Хокинс вынимает бумажник и передает ей купюры.

— Пять тысяч. Это за расправу с Уиллингом, то есть с тем человеком, о котором я вам рассказывал. Возьмите этот пистолет. До сегодняшнего вечера он был просто игрушкой.

Меньшикова кладет деньги и миниатюрное оружие в дамскую сумочку и выходит из машины.

Хокинс закрывает дверь. Ее багаж он сохранит в автомобиле.

— Чемодан я отвезу в Парковую гостиницу, — через окно говорит он. — Там Бертон снял для вас номер. — Он зажигает сигарету и машет ей вслед.

Меньшикова обращается в дирекцию. На следующей неделе должно состояться ее первое выступление. Ее спрашивают, не хочет ли она осмотреть город? Спасибо, отвечает она. Теперь ей ничего не нужно, только немного развлечься, поездка была довольно скучной, она хочет познакомиться со своей новой публикой.

В зале ресторана сидят несколько мужчин. Один из них ей кажется знакомым. Она его где-то встречала. Он сидит за столиком один и заметно волнуется. Когда она входит, он медленно поднимает голову. Наверное, это ее клиент. Описание, данное ей Хокинсом, вполне подходит.

«Меньшикова, — думает Эдгар. — Как она постарела! Кажется, я прав — жизнь ее выбросила на улицу…» Он видит, что она подходит к нему, и встает.

Она пытается улыбнуться, он кланяется.

— Мир велик, — говорит он, — и все-таки тесен. В последний раз мы виделись в Ивергрине. И вот теперь встречаемся здесь. Странное совпадение.

Она бросает на него пытливый взгляд.

— Пожалуйста, — говорит он. — Не желаете ли присесть?

Она садится, снимает шляпу, поправляет прическу.

— Вы не в трауре? — спрашивает он.

Она кисло улыбается:

— Потому что я преждевременно состарилась? Разве это причина?

— Я имею в виду вашего отца.

— Что с моим отцом?

— Бертон сказал, что он умер. Конечно, это была только шутка.

— Странная манера шутить, — замечает она. — Но Бертон всегда был оригиналом. Кажется, он переоценивает себя. Непонятно только, как можно в такого влюбиться?

— Конечно, — соглашается с ней Эдгар. — И кому же выпало такое несчастье? Может быть, вам?

— К сожалению, и мне тоже. Ему уже почти шестьдесят, но он выглядит совсем молодым, нисколько не дряхлым.

— Надо же! — удивляется Эдгар.

— И не говорите! — саркастически замечает она. — Бертон считает, что в любви я весьма хороша, но не создана для материнства. Такая великая артистка, как я! Дескать, пусть рожают другие. После аборта я заболела. Я просто измучилась с этой болезнью. Спорим, Бертон заплатил врачу, чтобы тот меня изувечил?

— Зачем ему это нужно?

— Зачем? Например, чтобы заставить меня на него работать, что я и делаю.

— Вы работаете на Бертона? — заинтересованно спрашивает Эдгар. У него пересыхает в горле.

Она сует себе в рот сигарету.

— Человеку нужно на что-то жить. Мне не хватает на жизнь тех жалких грошей, которые я получаю за эти примитивные кривляния: с тех пор, как я потеряла здоровье, меня берут на работу только самые дешевые притоны и то лишь потому, что они одновременно зарабатывают на стриптиз-группе Бертона.

Эдгар ждет, что она скажет дальше, но она замолкает. «Я должен узнать, какого рода работу она делает для Бертона», — думает он и глупо бормочет:

— Жизнь дорогая, здесь вы правы.

С губ Меньшиковой, бледность которых просвечивает через густой слой помады, из ее тонких ноздрей поднимаются сизые струйки дыма. У окна вянут бутоны орхидей.

— А того, что вы зарабатываете у Бертона, хватает на самое необходимое? — спрашивает он.

Она курит и рассматривает орхидеи.

— Мало он не платит, не правда ли?

Она смеется:

— За то, что я вас убью, я, например, заработаю пять тысяч. Видите, как мне платят?

— У вас такой же юмор, как и у него, — ворчит он. — Вы подражаете Бертону.

— Все, что у меня есть, я получаю от Бертона. — Она гневно раздавливает остаток сигареты в пепельнице. — Когда вы собираетесь уехать?

— Я кое-кого здесь жду, — неопределенно произносит он.

Она сердито усмехается.

— Ваша возлюбленная не придет.

Он испуганно смотрит на нее.

— Вы прекрасный комик, — растерянно бормочет он. — Почти такой же, как Бертон.

— Когда вы собираетесь уехать?

Он чувствует, как кровь ударяет ему в голову.

— Я не знаю, — отвечает он. — Зачем вам это знать?

— Затем, что я поеду с вами. По дороге я вас пристрелю. Скорее всего, с короткого расстояния.

— Оставьте ваши шуточки при себе, — сердится он. — Они не подходят к вашим голубым глазам.

Она многозначительно смотрит на него:

— Если бы я могла шутить! В каком направлении вы отправитесь? На восток или на запад?

Он мрачнеет.

— Я не понимаю, какая разница.

Она пристально смотрит на него, затем говорит:

— Бертон много чего требовал от меня, и я всегда выполняла его поручения. Но сейчас я в первый раз должна убить человека. Я не буду заходить так далеко. Я ухожу со сцены. С вами.

В ее глазах появляется нездоровый блеск.

Взвешивая каждое слово, Эдгар говорит:

— У Бертона длинные руки. Он достанет нас во Франции?

Она открывает дамскую сумочку так, что в ней виднеется крошечный пистолет.

— Этим я должна вас застрелить. — Она берет сигарету, снова закрывает сумочку, прикуривает от его зажигалки и улыбается. — Он достанет везде: во Франции, в Голландии, в Люксембурге, в Бельгии, в Дании.

— А в Швеции?

— Этого я не знаю. Но возможно.

— Тогда остается одно направление: восток.

Она смотрит на него, как на сумасшедшего.

— Не шутите! Вы «под колпаком» у Бертона.

Он указывает глазами на столик рядом с дверью.

— За тем угловым столиком сидит девица, которая родом оттуда. Она хотела заработать денег проституцией и вернуться назад. Перед этим она намеревалась обменять деньги в Западном Берлине. События развернулись так, что она предпочла остаться. Теперь она ходит с размалеванным лицом и волосами, как водоросли. И почему она собиралась вернуться? Она решила выйти замуж и стать обеспеченной особой — уже там. Вы не находите это странным?

Меньшикова кивает. Эдгару кажется, что она находит это странным. Но в мыслях у нее совсем другое.

— Тогда объединимся вместе, — предлагает он и думает: «Пусть они меня засадят в тюрьму, если я сумею пропихнуть свой доклад в печать, а уж в этом мне точно не откажут». — Если, конечно, моя невеста согласна. Последнее слово всегда за ней.

— Ваша невеста не придет, — подчеркнуто повторяет Меньшикова. — Напрасно вы мне не верите.

— Она придет, — твердит Эдгар. — Вы не знаете, что она за человек.

— Знаю или нет — неважно, — возражает Меньшикова. — Главное, как это за нее решит Бертон.

— Странно вы говорите, — бормочет Эдгар. — Почти как ваш отец.

XIX

Когда начался разговор Эдгара с Меньшиковой, Бертон и Шульц-Дерге вылезли из такси.

Теперь они бегут по довольно широкой улице.

Шульц-Дерге выражает свое опасение:

— С ним ничего не случится?

Бертон пожимает плечами.

— На этот вопрос можно ответить только потом, — лениво цедит он.

Издателя ответ не удовлетворяет.

— Вы считаете, что может что-то случиться? — неуверенно спрашивает он.

Бертон подавляет зевок.

— Все зависит от того, какую он займет позицию. Если он будет вести себя бестолково — конечно, с ним что-то да случится.

Шульц-Дерге молча семенит рядом с ним. Потом он говорит:

— Тогда мне крышка. Во Франкфурте меня знает каждая собака.

Лицо Бертона не меняется.

— Я уже советовал вам надеть мои солнцезащитные очки — ведь Шульц-Дерге очков де носит.

Эндерс живет в двухэтажном доме, построенном несколько лет назад, когда обставленная новым оборудованием фабрика грампластинок обещала принести большую прибыль.

— Конечно, с палисадником, — недовольно замечает Бертон. — Палисадники ужасны. В них чувствуешь себя, как на выставке. Где ближайшая телефонная будка?

— Через две улицы. Сначала булочная, потом аптека, а за углом небольшая площадка с эталонным часами. Там стоит телефонная будка.

— Ступайте туда, позвоните Эндерсу, выдумайте какую-нибудь историю и попросите его прийти к «Майн-Хотель». Это пять минут езды отсюда. Пусть он подбросит вас на машине. Через полчаса.

Шульц-Дерге устало тащит свое полное тело через две улицы, мимо булочной, аптеки, мимо часов, пока не добирается до телефонной будки. Его сердце бешено колотится в груди, как пойманная птица о прутья клетки.

Когда он снимает трубку и набирает номер, его охватывает сильное желание повесить ее, но он уже слышит надломленный голос Антония Эндерса.

— Да, — хрипло говорит издатель, вовсе не так молодцевато и самоуверенно, как он привык. — Это я, Шульц-Дерге. Наш разговор прервали. Сломался мой аппарат.

— Ну конечно, — отвечает Эндерс. — Я уже боялся, что вы передумали.

— Куда я денусь? Я собираюсь прийти к вам, — говорит Шульц-Дерге в трубку и проводит рукой по лбу, снова ставшему горячим, как тогда за письменным столом. — К сожалению, мне снова не повезло. Неудачи не приходят по одной. Я остался на дороге. Мотор заглох. Ты не можешь за мной подъехать к гостинице «Майн-Хотель»?

— Майн-Хотель, — повторяет Антоний Эндерс. — Не так уж далеко. Ну хорошо, я приеду.

— Отлично! — кривит Шульц-Дерге. — Великолепно. Надеюсь, я не помешаю? Иначе поедем ко мне.

— Ко мне, — успокаивающим тоном отвечает Эндерс. — Моя семья не вернется раньше завтрашнего вечера. Ну, как у вас дела? Нет проблем на Нахтигаленвег?

— Верно, проблем нет, все чудесно. — Шульц-Дерге искренне радуется, что неприятности его миновали. — Наконец-то можно вздохнуть спокойно.

Он открывает дверь будки и подставляет под теплый ветерок лицо. Уже смеркается, очертания домов выглядят нечеткими. В свете городских фонарей все лица прохожих кажутся бледными.

— Моя охрана разбежалась.

— Неплохая шутка, — тоном знатока говорит Антоний. Когда гнет вдруг снят, он чувствует, как уплывает его защитная оболочка. Теперь он тоже радуется. Все в порядке. Наметанным глазом бизнесмена он давно разглядел, что публикация доклада Уиллинга действительно могла означать для него спасение. — Я буду через десять минут.

— Нет-нет, — торопливо, почти умоляюще возражает Шульц-Дерге. — Пожалуйста, через двадцать минут. Я хочу немного оттащить свой автомобиль. Через двадцать минут я закончу.

Ровно в обозначенный срок издатель видит перед собой переливающиеся неоновые огни гостиницы. Бертон дожидается его на углу, пропускает на пять шагов вперед. Затем следует за ним на этом расстоянии. Когда Шульц-Дерге приближается на несколько метров к зданию, за цепочкой машин, припаркованных перед широким порталом, останавливается голубой «рено», в котором Шульц-Дерге узнает машину Эндерса. Он спешит к машине, распахивает дверцу и преувеличенно весело здоровается:

— Добрый вечер, мой дорогой господин Эндерс! — И, пыхтя, падает на сиденье. Бертон садится рядом с ним. Эндерс поворачивает голову, осматривает незнакомца, затем вопросительно переводит взгляд на Шульца-Дерге.

— Добрый вечер, — говорит Бертон. — Я автор доклада. Наверное, мое присутствие было бы желательно. Если можно…

— Конечно-конечно, — заверяет его Антоний Эндерс. — Добро пожаловать!! — Он привык быть гостеприимным хозяином, особенно если речь идет о жизни и смерти.

Он останавливается перед своим домом, отпирает ворота и доезжает до гаража. Там он просит гостей выйти из машины и пожаловать в дом. В рабочем кабинете Эндерса стоят два кожаных кресла. — Устраивайтесь поудобнее, — приглашает их Эндерс; он вынимает из бара сигары, сигареты, напитки и подчеркнуто вежливо предлагает все это гостям.

Бертон и Шульц-Дерге с благодарностью отказываются.

— Мы не собираемся оставаться у вас надолго, — объясняет издатель. — Как я уже сообщил вам, посты на Нахтигаленвег убрали. Я смог беспрепятственно покинуть дом. Вероятно, наши друзья из Америки перестали нам не доверять.

— Блестяще, — лаконично комментирует Эндерс и делает вид, будто он рад. В глубине души у него мелькает мысль: почему у Шульца-Дерге какая-то странная веселость, почему его лицо так и пылает густым румянцем, глаза бегают, движения какие-то нервные? Странные симптомы. И потом, этот незнакомец с выкрашенными в черный цвет волосами. Он не таким представлял себе Уиллинга. Антоний прокручивает в голове его дневной телефонный разговор с издателем. «Что-то не так», — заключает наконец он.

— Я должен быть вам особенно благодарен, — обращается он к Бертону, надеясь узнать о нем побольше. — Насколько я имел честь вникнуть в ваши записи, я понял, что вы задумали очень смелое и доброе дело. Вы оказали господину Шульцу-Дерге неоценимую услугу. Я поздравляю вас и от всего сердца благодарю.

— Я сделал все, что мог, — ледяным голосом отвечает Бертон. «Шульцу-Дерге предстоит еще долго учиться владеть своим лицом и дрожащими руками, — с горечью думает он. — Дурак, ведет себя как ученик, который хочет выкрасть у строгого учителя журнал».

— Вы верите, что появится публикация вашего доклада? — с подчеркнутой тревогой спрашивает Эндерс.

Бертон выглядит совершенно непробиваемым. Он говорит:

— Нет, в это я не верю.

— Вы мужественный человек, — констатирует Эндерс. — Но ваш доклад не вяжется с вашим обликом. В нем вы производите впечатление довольно молодого человека. Не хочу вас уязвить, но вы больше похожи на менеджера Бертона. Описание этой личности отлично подходит к вам.

После этих слов издатель застывает в кресле, как каменный, не в силах произнести ни слова. Бертон изображает на лице скуку.

— Мы пришли, чтобы получить от вас стенограмму. Дела теперь обстоят так, что нет ни малейшей опасности, что доклад окажется в неверных руках.

— Стенограмму? — удивленно повторяет Антоний Эндерс. — Теперь, когда я вошел в курс дела? Не ждите от меня ничего подобного.

Шульц-Дерге чувствует, что дело обстоит намного хуже, чем он предполагал раньше. Он берет себя в руки, что стоит ему немалых усилий.

— Дорогой господин Эндерс, поймите же, в каких условиях сегодня днем мне пришлось просить вашей поддержки. Вы не отказали нам в помощи, и за это мы вам благодарны. За несколько часов все переменилось. За моим домом больше не следят. В настоящих условиях вполне уместно оставить доклад только в одном экземпляре.

— Тогда оставьте эту копию у меня, — предлагает Эндерс, упрямо настаивая на своем. — Здесь, у меня, она будет в полной безопасности.

— Я советую вам отдать нам стенограмму, — говорит Бертон. — Я не привык дважды просить человека об одном и том же.

Эндерс стоит перед письменным столом, скрестив перед грудью руки и молчит. Уголки его рта вздрагивают.

Бертон встает с кресла.

— Стенограмма для вас бесценна, — говорит он. — Господин Шульц-Дерге решил ее не публиковать. — Он медленно шагает к Эндерсу.

Тот стоит так, как редко стоял в своей жизни, — гордо и величественно. Сейчас он похож на короля, идущего навстречу противнику.

— Немедленно покиньте мой дом! — торжественно приказывает он.

Шульц-Дерге пытается улыбнуться.

— Но, господин Эндерс, неужели вы всерьез?

— Замолчите! Я больше не желаю вас знать. — Антоний Эндерс избегает смотреть на издателя. Его взгляд неподвижно направлен на Бертона.

Тот останавливается. Так как Эндерс, очевидно, разгадал его игру, Бертон больше не видит причин прятать свои истинные намерения. Он говорит:

— Для вас существует единственная возможность избежать банкротства. Вы сливаете ваше предприятие с фирмой «Шмидт и Хантер». При этом вы неплохо заработаете.

Эндерс теребит свой безупречно завязанный галстук.

— Если вы немедленно не уйдете, это сделаю я.

— В этом случае фирма готова выплачивать вам каждый месяц ренту пять тысяч марок, — не смущаясь, продолжает Бертон.

Эндерс прищуривает свои узкие серые глаза, но молчит.

— Пожизненно.

— Ступайте вон! — с отвращением бросает Антоний. — Я вас не приглашал и даже не знаю, что заставило бы меня хотя бы еще секунду выносить вашу бездушную фаянсовую рожу.

— Вы стоите перед банкротством, — напоминает ему Бертон, очевидно, ничуть не оскорбленный его словами. — Подумайте об этом.

Антоний перестает теребить галстук. Он опускает руки и говорит:

— Я деловой человек и не принадлежу к тем, которые за тридцать сребреников продают свои убеждения. — Он стреляет взглядом в сторону Шульца-Дерге. — Я не желаю иметь ничего общего с бандой преступников, — говорит он. — Я не буду заодно с вами. Никогда в жизни.

Бертон делает шаг вперед.

— Вы вспыльчивы, как упрямый ученик. Задумайтесь трезво, какой шанс вы выпускаете из рук!

— Я не буду заодно с вами.

Бертон делает еще два шага.

Эндерс стоит перед письменным столом.

— Это мое последнее слово! — возмущенно кричит он. — Я не буду заодно с вами. Ступайте вон, или я воспользуюсь правами хозяина дома.

— Мне жаль вас, Эндерс, — произносит Бертон. — То, что от меня утаивают, я, как правило, отнимаю насильно. — С намерением, не оставляющим сомнений, он подходит к письменному столу. Там стоит телефон, рядом с грудой заточенных карандашей лежат исписанные, открытые блокноты со стенограммой.

Бертон почти достиг стола, когда Эндерс выдвигает ящик, хватает пистолет и снимает его с предохранителя. Незадолго до того, как его мозг принимает последнее жизненное впечатление, Эндерс ощущает что-то необычайно яркое и резкое, сила света которого так велика, что в ней сгорают и затухают все остальные ощущения; он еще видит, как ловким, уверенным движением рука Бертона скользит под пиджак, потом — молния, эта чудовищна я, внезапно возникшая граница между жизнью и смертью.

Когда Шульц-Дерге, бледный, как призрак, испуганно семенит к нему, Антоний, уже распластавшись, лежит перед письменным столом. Бертон забирает пистолет, упавший на ковер, ни разу перед этим не выстреливший, прячет его в карман, а тот, из которого он выстрелил, кладет рядом с Антонием. Затем движением руки он сметает заточенные карандаши в открытый ящик письменного стола и все стенографические блокноты, как исписанные, так и пустые, убирает в свой портфель.

Шульц-Дерге стоит над затихшим Эндерсом. Тот и в смерти выглядит таким же величественным и серьезным, каким был при жизни. Издатель неотрывно смотрит на дыру в его груди, из которой медленно сочится кровь.

— Умер, — бормочет Шульц-Дерге. Его голос похож на старческий, такой же надломленный, как у Антония, когда тот был еще жив. Издатель снова беспомощно произносит: — Умер.

Бертон внимательно осматривает комнату.

— Вы правильно заметили, — отстраненно замечает он. — Антоний Эндерс добровольно ушел из жизни. Как доказывают его бухгалтерские книги, он был на грани краха. В подобных обстоятельствах самоубийство вовсе не выглядит удивительным. У чувствительных натур иногда сдают нервы. Это произошло и с ним.

— А если никто этому не поверит? — беззвучно шепчет Шульц-Дерге. Он не может оторвать взгляда от маленькой темной дырочки. — Если догадаются, что его убили?

— Расстояние, с которого произведен выстрел, решительно противоречит этому предположению.

— А если кто-то все-таки заметит?

— Тогда будет хорошо, если вы дадите убедительные доказательства того, что не хотели его убивать.

— Я? — хрипит Шульц-Дерге и хватает ртом воздух. — Причем здесь я?

Бертон подносит руку к губам и принужденно улыбается.

— Потому что смертельный выстрел раздался из вашего оружия.

Шульц-Дерге отворачивается от убитого. Он таращится на пистолет, лежащий рядом с ним, и узнает свое оружие. Бертон еще раньше взял его из ящика письменного стола и теперь выстрелил.

XX

Эдгар оказался прав. С наступлением темноты перед «Вечной лампадой» останавливается автомобиль, из которого выходит Джейн. Она поднимается по ступенькам, проходит через двери. Не замечая удивленных взглядов мужчин, смотрящих ей вслед от столика рядом с дверью, она пересекает помещение и через несколько метров попадает в объятия Эдгара.

Меньшикова ждет, пока оба поздороваются и сядут за стол. Затем она говорит:

— Добрый вечер, мисс Шмидт.

— Добрый вечер, — отзывается Джейн. — О, мне кажется, мы знакомы. Вы не мисс Меньшикова?

— Совершенно верно. — Меньшикова улыбается.

— Больше ничего не говори, — обратившись к Джейн, умоляюще просит Эдгар. — Сейчас предстоят важные дела. Объяснения отложим на потом.

Но танцовщицу он обмануть не может. То, что Джейн Шмидт, именно Джейн Шмидт влюблена в этого человека, в Уиллинга, она находит странным. Но Уиллинг — умный, симпатичный, очень энергичный мужчина. Женщины в любви непредсказуемы, это Меньшикова знает точно.

Снаружи стемнело. Все чаще вращаются створки стеклянных дверей. На лицах прохожих играет огненно-красный отсвет светящихся букв на фасаде ресторана.

Зал постепенно наполняется. За столами сидит и развлекается пестрая толпа. Повсюду царят веселье, пьяная болтовня, смешанная с непристойными ругательствами — странный контраст с причудливой неподвижностью желтых и красных бутонов орхидей, вянущих на окне.

Через полчаса после Джейн появляется веснушчатый блондин.

— Я спровадил дядю, как полагается. Теперь он сидит в своей квартире и сортирует кучу своих проблем.

Вскоре приходят Бертон, черноволосый Слим и Хокинс. Они собираются сесть, но столик около входа занят.

Бертон видит Джейн, сидящую вместе с Уиллингом и Меньшиковой. «Ну хорошо, — думает он. — В случае чего, мы ее тоже отправим на тот свет. Если бы все вышло, как я хотел, Уиллинг давно бы приказал долго жить. Виноват во всем Шмидт с его глупыми романтическими бреднями. Он жалкая тряпка, а не бизнесмен, и уж тем более не политик».

— Я хочу поговорить с мисс М., — говорит Хокинсу Бертон и не спеша выходит.

Хокинс делает знак Меньшиковой. Она берет сумочку и послушно идет к двери. Перед дамским туалетом она останавливается. В ее губах раскачивается тонкая сигарета.

Бертон подходит к ней, щелкает зажигалкой.

Меньшикова, склоняя голову, затягивается сигаретой. Ресницы почти прикрывают ее глаза.

— Спасибо, — говорит Меньшикова. — Оказывается, среди мужчин встречаются вежливые люди.

Бертон дважды щелкает зажигалкой и дважды выпускает огонек.

— Обоих? — спрашивает танцовщица.

Бертон пристально смотрит на нее.

Меньшикова изображает удивление:

— Не лучше ли ей остаться дома?

Бертон молчит.

Меньшикова зажимает сигарету во рту, убирает портсигар. При этом она держит открытую сумочку так, чтобы Бертон смог увидеть маленький пистолет.

Бертон играет с зажигалкой.

— Если нельзя этого избежать, тогда обоих.

— Тяжелая работа, — недовольно тянет она.

— Бесплатна только смерть.

Когда Меньшикова снова садится за стол, Эдгар объявляет ей, что они решили ехать.

— Во-первых, это вопрос жизни и смерти, — объясняет он. — И во-вторых, я думаю, что Вендлер прав. Там я смогу достичь того, что здесь кажется невозможным.

Меньшикова радуется.

— Поздравляю. Я удивляюсь вашему мужеству.

— Мне не хотелось так поступать, — возражает Эдгар. — Просто нет другого выхода. Шульц-Дерге провалил мое дело, в противном случае здесь не было бы Бертона и его вассалов. Если я не хочу капитулировать, я должен действовать только так.

Джейн кладет руку на предплечье Эдгара.

— Нас же двое, — говорит она. — Вдвоем будет легче.

Меньшикова протягивает руку к сигарете. Она качает головой:

— Почему мистер Шмидт позволил вам приехать? Он наверняка знал, как это опасно, даже для вас.

Джейн проводит кончиком языка по губам:

— В аэропорту я получила телеграмму о том, что должна вернуться в Ивергрин. Якобы с моим возлюбленным что-то случилось. Телеграмма пришла из Франкфурта. Я захотела узнать, в чем дело. Билет уже был у меня в кармане. Конечно, я полетела.

Меньшикова так глубоко затягивается сигаретой, будто хочет за один раз высосать весь яд из фильтра.

— Вы действительно хотите там жить, бедными, как церковные мыши?

Джейн улыбается Эдгару.

— Но, как знать! Может быть, вы станете очень богатыми, — произносит Меньшикова. Кажется, она готова заплакать. Затем черты ее лица застывают. Она уходит в себя, сминает окурок в пепельнице. Ее судьба — судьба сигареты. После того как ею насладились, вонючий окурок летит в урну.

— Пора осмотреть машину, Джейн, — Эдгар возвращается к прежней теме разговора.

Джейн благодарно кивает.

— Разумеется. Чего мы еще ждем?

Эдгар подзывает официанта и платит по счету.

— Лучше всего поехать через Фульду, — предлагает Меньшикова. — Дорогу я знаю. Один джентльмен из Фульды когда-то испортил мне фигуру.

Они выходят и садятся в серого цвета «фольксваген», стоящий перед «Вечной лампадой». Джейн говорит:

— Эд и вы, мисс, сядьте, пожалуйста, сзади. Будет лучше, если машину поведу я.

Примерно в это же время на Нахтигаленвег, три, по лестнице пыхтя поднимается фрау Шульц-Дерге.

Ее муж с багрово-красным лицом, подперев руками голову, сидит за курительным столиком и таращится на две коньячные бутылки, которые он опустошил за последний час.

— Фу! — брезгливо фыркает фрау Шульц-Дерге. — Воняет, как в пивной!

Она подходит к окну, сдвигает в сторону гардины и распахивает оконные рамы.

Затем она садится во второе кресло и отводит душу в чтении нотации:

— Это твоя пресловутая работа для блага семьи? Ты отослал нас в «Аппельвойсштюбхен», чтобы самому беспрепятственно пьянствовать!

Шульц-Дерге сидит неподвижно, как истукан.

— Спокойно, — лепечет он. — Не надо скандалить.

— Ни стыда, ми совести! — шипит его супруга. — Что подумает о тебе мальчик! — Не помня себя, в припадке ярости она хватает бутылку, переворачивает ее вниз горлышком, и последние коньячные капли струйкой стекают на потную жирную шею ее мужа.

Считается, что Шульц-Дерге — человек с выдержкой. «Добрейшая душа», — отзываются о нем Лило и Жаклин. Но если кто-либо задевает его честь, он просто звереет. Тогда он показывает обидчику свои зубы. Бутылка летит по комнате. Раздается звон.

— Осколки приносят счастье, — хрипит издатель.

— Этого еще не хватало! — стонет фрау Шульц-Дерге, которая постоянно расходится во мнениях со своим супругом.

Ее муж кладет руки на стол. Его голова, потеряв опору, свешивается вниз. Он бормочет в пьяном бреду:

— Спокойно… Ты глупа… ихтиозавр… с мозгами курицы.

Она не может позволить в присутствии ребенка обзывать ее ихтиозавром.

— Ты нажрался в стельку, пока мы ездили на Майн! — визжит она.

Он поднимает голову. Его глаза опухли от слез и выпивки.

Смутные пьяные мысли Шульца-Дерге, как мотыльки, кружатся вокруг человека, который вместе со Слимом, веснушчатым блондином и боксером-победителем сидит в роскошном «мерседесе». За «мерседесом» следуют Хокинс и пучеглазый тип с подошвами из микропорки.

Когда в свет фар попадает указатель поворота на Фульду, Бертон ворчит:

— Чего она ждет? Здесь мы совершенно одни.

— Совершенно верно, босс, — поддакивает черноволосый Слим. — Мое мнение в точности совпадает с вашим. В этом паршивом городишке есть извилистые улочки, туда можно заехать и спрятаться.

Боксер-победитель сидит с угрюмым лицом. Он устал, хочет спать или хотя бы развлечься, но не как идиот ездить в машине всю ночь напролет.

— Дерьмо, — ругается он. — Могли бы и поторопиться. Не следует откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня. Прекрасная поговорка!

— Это кстати! — замечает черноволосый Слим и вытаскивает из кармана бутылку. — Не следует откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня.

— Выкинь ее немедленно, — лениво произносит Бертон. — На службе не пьют. Ты должен это знать.

Слим бубнит:

— Извините, это от скуки.

Бутылка летит в окно. Раздается стук.

— Дерьмо! — снова ругается боксер-победитель. Он думает о джине, зря пролившемся на бетонную дорогу. Теперь он будет испаряться в воздух. Как жаль, прекрасный джин!

Серый «фольксваген» едет по окраине города. Через пять минут Фульда остается позади и машина сворачивает на шоссе. За километр до Верры она останавливается. Бертон тоже тормозит. Одновременно с ним останавливается Хокинс.

— Кажется, что-то будет, — подчеркнуто говорит Слим.

Боксер-победитель ворчит:

— Пусть время идет помедленнее. Прекрасная ночь. Хочется наконец-то заняться поисками пасхальных яиц.

— Мистер Бертон терпеливый человек, — со знанием дела замечает блондин. — На его месте я давно бы потерял терпение.

«Мерседес» устремляет два ярких пучка света на «фольксваген».

Меньшикова пролезает вперед, на сиденье водителя. Джейн садится сзади рядом с Эдгаром.

— Смена водителей, — отмечает Слим.

— М. умная женщина. Знает, что делает, — смеется блондин.

«Фольксваген» медленно трогается с места. Постепенно он набирает скорость.

— Что касается Бертона, ходят разные слухи, — рассказывает Меньшикова. — Из них чаще всего встречаются два. Говорят, что Хантер — бывший король американской мафии, а Бертон — бывший немецкий нацист.

— А другой слух?

— Другой — что нет никакого Хантера и Бертон с Хантером — одно и то же лицо.

— Нет, это неверно, — вмешивается Джейн. — Мистер Хантер действительно существует, но он большую часть своих дел перекладывает на мистера Бертона. Он всегда говорит, что «Общество Джона Бича» и другие патриотические организации слишком слабы, чтобы действовать истинно патриотически. Хантер основал «Легион свободы» и создал костяк организации из своих единомышленников.

— Великолепно, — ворчит Эдгар. — Соединение американской мании величия с немецким стремлением к порядку.

Хокинс не спускает глаз с автомобиля Бертона. Человек с подошвами из микропорки смотрит на часы. То же самое он делал час назад. Приподнимает левый рукав пиджака, щурится, качает головой и что-то неразборчиво бормочет про себя.

Хокинс злится.

— Что случилось, — раздраженно спрашивает он. — Ты болен?

— Не болен, — хнычет человек с подошвами из микропорки. — Просто нервничаю. М. умная женщина.

— Гораздо умнее тебя, — огрызается Хокинс. — Думаешь, она хочет нас всех завести в тупик? А Бертон так не думает. Он молодец.

— Теперь нужно что-то делать, — говорит Слим в «мерседесе». — До Верры не более полкилометра.

— Чепуха! — Блондин машет рукой. — Оставь М. в покое, она знает, чего хочет.

У Бертона своя точка зрения на этот счет, он принимает решение и нажимает на педаль.

— Вынуть пистолеты! — кричит он. — Если они не остановятся — огонь!

На самой высокой скорости «мерседес» мчится к «фольксвагену».

«Теперь мы бросимся на них, — радостно думает Слим, — как лев на антилопу».

Безумно вопит сирена, мотор завывает. Жадное чудовище, появившееся в ярком свете, переходит в наступление.

— Направо! — кричит Эдгар. — Стой!

Слова улетают через стекло в ночь. Едва не врезавшись в дерево, Меньшикова останавливает автомобиль.

«Как отвратительно визжат тормоза», — думает Джейн.

Неровными толчками задние колеса ее автомобиля катятся по дороге. На волосок от него проносится «мерседес».

— Ювелирная работа! — тоном знатока говорит боксер-победитель. При этом у него вырывается вздох облегчения. Бертон слышит это. «Тряпка! — раздраженно думает он. — Здоровенный, как медведь, но трус, в голове одни удовольствия!»

Блондин ликует:

— Они остановились. Вовремя мы выстрелили!

Слим стонет. Лучше бы он выстрелил сам.

Следующие двадцать метров шоссе идет через луг. За ним блестит в лунном свете Верра.

В «фольксвагене» Меньшикова достала из сумочки пистолет. Бывшая прима-балерина обе руки кладет на рулевое колесо. Ее первый выстрел уходит куда-то в ночь. Вторым она попадает в коренастого типа, после третьего — скорчивается на сиденье Бертон.

Стремясь включить третью скорость, он судорожно наступает правой ногой на педаль. Выпрямившись в агонии, он застывает за рулем, а «мерседес» мчится к полоске луга.

Сначала стреляет Слим, сидящий рядом со стонущим коренастым типом, затем палит блондин. Он и не догадывается, что фигура, которая неподвижно, как статуя, сидит за рулем — больше не его босс, а лишь его безжизненная телесная оболочка. Только когда он полностью отстреливает пистолет и залезает в карман пиджака, чтобы вытащить запасной магазин, он видит, как тело Бертона медленно оседает на руль.

В «фольксвагене», стоящем перед яблоней, Меньшикова прижимает обе руки к груди. Сверкающее серебром оружие бесшумно падает ей на колени. Ее рот открывается, словно она хочет что-то выкрикнуть, но вместо этого молча падает на пистолет, и Уиллинг понимает, что она мертва.

За маленьким серым автомобилем останавливает свою машину Хокинс. Он сидит за рулем, его лицо бледно и искажено от ярости, в руке пистолет.

Лепестки яблони сыпятся на серый верх машины. Один из выстрелов Хокинса попадает Джейн в плечо на ширину ладони от сердца.

Затем все стихает.

Хокинс убит. Меньшикова — тоже. По рукам Эдгара течет кровь Джейн.

«Мерседес» медленно катится к Верре. Блондину удается отодвинуть Бертона в сторону, но два колеса уже потеряли опору и автомобиль, повинуясь закону тяготения, срывается с берега и глухо плюхается в воду.

— Эд, — шепчет Джейн. — О, Эд, они нас убьют.

— Тише, — отвечает шепотом Эдгар. У него першит в горле. Он сглатывает. — Тише!

Он укладывает Джейн на сиденье, затем выходит из автомобиля и останавливается в свете фар машины Хокинса. Задняя дверца ее открывается, и наружу выбирается тип в ботинках с подошвами из микропорки. Его руки подняты над головой.

Выйдя из машины, он беззвучными шагами плетется туда, где вдали видна Фульда, прочь от Верры и «фольксвагена», на крыше которого, как наметенный снег, лежат яблоневые лепестки.

Когда Эдгар с Джейн на руках идет к Верре, он, сам не понимая почему, вспоминает: Меньшикова говорила, что Джейн, наверное, будет очень богатой. Вода просачивается сквозь его одежду, но вместо холода он чувствует тепло тела Джейн. Затем он видит слепящий свет фар, и все еще чувствует горячее дыхание Джейн на своем лице.

— Все будет хорошо, — упрямо твердит он, скорее чтобы подбодрить самого себя, чем утешить ее, но ему кажется, что она его слышит и понимает.

Вечером того дня, когда Джейн, бледная и исхудавшая, как больной ребенок, в первый раз выходит в больничный сад, где в деревьях чирикают воробьи, чтобы на выкрашенной белой краской скамейке посидеть рядом с Эдгаром, в бетонный дворец Ивергрина входит процессия из пяти человек: Шмидт, толстый, как всегда, рядом с ним Браун, которого, как бы в насмешку, зовут Джоном; шеф полиции Патрик Свифт; мэр Кентон и — последний по счету, но не по значению ходячий символ прошлого — хозяин похоронного бюро Уилсон. Все одеты в черное.

Входит Хантер. Он заглядывает каждому в глаза, выпрямляется и начинает речь глухим голосом проповедника:

— Господа! Перестало биться сердце храброго человека. Склоним головы и почтим память покойного. Его колыбелью была далекая Германия. Там же находится и его могила. Но его дух, дух патриота-американца, и его сердце жаждали свободы. И он погиб за свободу. Выполним же завещание умершего, поклянемся идеи «Легиона свободы», его духовное наследие, нести во все штаты нашей Родины, чтобы настал тот великий день, когда партия ступит в Вашингтон и нам будет везде открыта дорога.

Земляки прославленного Техаса! Отсюда уже выходили президенты. Но все же не забудем, что только когда судьба страны окажется в наших руках, пробьет наш час и начнется новая эпоха всей мировой истории!

Джон Кризи