— Время идет, — сказал Скэнлон, подходя к жаровням.
— Я готовлю соусы к обеду. Оставайся, поешь с нами. Я готовлю «скампи а-ля романо».
— Я бы с удовольствием, но не могу. У меня сегодня большая повестка дня.
Он пересек комнату и подошел к полицейским фуражкам, лежавшим на подоконнике. Взяв присланную из Лондона, Скэнлон нахлобучил ее и спросил:
— Как я выгляжу?
Луи Котелок и Кастрюля бросил на него взгляд через плечо.
— Прямо загляденье. — Он снова занялся соусом. — Можешь представить себе такую фуражку на нью-йоркском патрульном? Любой осел использовал бы ее как мишень для учебной стрельбы.
— Ты прав, — согласился Скэнлон, снимая фуражку и кладя ее на место.
Он взял другую, рассмотрел белую выпуклую эмблему впереди.
— А эта откуда? — спросил он, поднимая ее над головой.
Луи Котелок и Кастрюля повернулся, чтобы взглянуть.
— Это — полиция Токио.
Он отрегулировал пламя в жаровнях, подошел к своему столу и сел.
Скэнлон положил фуражку на подоконник, подошел к стулу перед столом члена правления и выразительно посмотрел на него.
— Мне нравится атмосфера твоей прихожей.
— Она в стиле декадентского искусства гетто. Какой-то осел забрался в женский туалет и спрятал бомбу в бачке. Нам повезло, что там никого не было, когда она взорвалась.
Скэнлон рассматривал лицо сидевшего перед ним человека, его серые глаза и темные волосы с проседью.
— Я пришел, потому что мне нужны твои знания, Луи.
— Давай выкладывай.
Луи Котелок и Кастрюля щелкнул пальцами и поспешил к жаровням. Взял банку и бросил что-то в кипящий соус.
— Я чуть не забыл положить душицу, — сказал он, возвращаясь к столу.
— Я хочу, чтобы наш разговор остался между нами, Луи.
Лук Котелок и Кастрюля насторожился.
— Тебя не было видно на двух последних собраниях общины.
Скэнлон ответил по-итальянски:
— У меня куча своих забот.
— У нас у всех есть заботы, — сказал Луи, вперив в лейтенанта строгий взгляд. — Скажи, то, что ты хочешь сохранить в тайне, способно навредить полицейским?
Скэнлон болезненно поморщился.
— Луи!
— Что ты хочешь узнать, парень?
— Ты член правления полицейского пенсионного фонда, не так ли?
— Только не говори, что хочешь уйти на пенсию по инвалидности.
— Нет, Луи, я мог это сделать, когда потерял ногу. Я остаюсь на Службе до конца. — Он подался вперед и заглянул в глаза члена правления. — Ты, должно быть, хорошо знаком со страховкой, которая полагается родным после гибели при исполнении служебных обязанностей.
— Да, а что?
— Лейтенант, сорока четырех лет, двадцать два года на Службе, погиб при исполнении. Это сколько получается?
Луи Котелок и Кастрюля закрыл глаза и тяжело вздохнул.
— Ходят слухи, что могут быть некоторые осложнения.
— Сколько, Луи?
Член правления ответил по-итальянски:
— Неужели ты действительно думаешь о том, что и у меня на уме?
— Я ничего не думаю. Сколько?
Луи Котелок и Кастрюля взял ручку и начал царапать цифры на листке блокнота.
— Я случайно знаю, что твой вымышленный лейтенант был членом и ДАПП и ДАЛ и поэтому имел страховку в обеих организациях. ДАПП заплатит семьдесят пять тысяч, а ДАЛ — сто. Кроме того, семье погибшего при исполнении положено единовременное пособие в размере годового оклада. По самым грубым подсчетам, это еще пятьдесят тысяч. Итак, для начала у нас двести двадцать пять штук.
Они переглянулись.
Луи Котелок и Кастрюля поднялся, чтобы проверить свои соусы. Он добавил специй в одну из кастрюль и вернулся на место.
— У вдовы будет возможность выбирать между пенсией и страховкой с разовой выплатой. Почти всегда мы рекомендуем страховку.
— Почему?
— Потому, что пенсия выплачивается ежемесячно, пока вдова жива, и выплаты прекращаются, если она умирает или опять выходит замуж. А при выплате страховки получается сразу кругленькая сумма.
— А что с налогами?
— Их почти нет. Несколько долларов местного налога и налога штата, вот и все.
— Как и все на Службе, я знаю, что страховка существует, но я не знаю ее условий и что она обеспечивает. Объясни мне, пожалуйста.
— Страховка началась несколько лет назад, когда закон штата потребовал обеспечить пенсионные права парней, погибших на Службе через двадцать лет после поступления. По этой страховке твой лейтенант вышел в отставку за день до гибели. При таком стаже ему полагается годовая пенсия в двадцать семь тысяч. Пенсионный отдел посмотрит в статистические таблицы и увидит, что он мог бы прожить в среднем еще шестнадцать лет. Тогда они умножат его годовую пенсию на продолжительность жизни. — Луи Котелок и Кастрюля произвел вычисления в блокноте. — Это значит четыреста тридцать две тысячи в придачу к групповой страховке и годовой зарплате, которую выплачивают из бюджета города. Все вместе это составит шестьсот пятьдесят семь тысяч. И к этому можно добавить какую-нибудь личную страховку, если она у него была.
Скэнлон обмяк в кресле и хлопнул себя ладонью по лбу.
— Вдовы полицейских, погибших при исполнении служебных обязанностей, — богатые женщины!
— Деньгами мужа не вернешь, а если у них есть дети, которых надо растить и посылать в колледж, эти деньги быстро растают.
Скэнлон продолжал размышлять.
— А как насчет денежных пожертвований коллег и просто знакомых?
— Это неплохое подспорье. Если дело было громким, сочувствие общественности гарантировано, особенно когда остаются дети, да еще один из них недоразвитый, а у второго болезнь Дауна. Иногда суммы пожертвований выражаются шестизначными цифрами.
— Спасибо, Луи, — сказал Скэнлон, вставая и подходя к жаровням.
Он взял деревянную ложку, зачерпнул немного соуса, проглотил.
— Недурно, Луи, недурно. Но, по-моему, можно добавить еще немного чесноку.
Продолговатое лицо комиссара Роберто Гомеса выражало тревогу, когда он слушал доклад Скэнлона о последних новостях в деле Галлахера — Циммерман.
Кроме него в кабинете на четырнадцатом этаже были непосредственный начальник Скэнлона, заместитель начальника следственного управления Маккензи, и инспектор Шмидт, Герман Германец.
— К черту, Скэнлон! — вскричал комиссар, сердито хлопнув ладонью по столу. — У вас нет никаких доказательств, подкрепляющих вашу новую версию. Нам не с чем пойти в суд. Вы не хуже меня знаете, что суд не принимает показания, полученные под гипнозом.
— Комиссар, — возразил Скэнлон, — необходимо отработать версию о страховке. Она может привести к какому-то результату, а может и не привести. Что касается гипноза, то использовать его разрешено. И благодаря ему мы узнали, что преступление совершено женщиной.
— А если не женщиной? — подал голос Маккензи. — Тогда все расследование пойдет по ложному пути.
— Я отрабатываю все версии до конца, даже если они ведут в тупик, как было в случае с Эдди Хэмилом.
— Объясните мне свою новую версию, — попросил комиссар Скэнлона. — Вы думаете, что Галлахера могли убить из-за страховки и что сержант Джордж Харрис и миссис Галлахер загримировались и убили ее мужа. Такова ваша главная мысль?
— Да.
— Тогда ответьте мне, лейтенант, — сказал комиссар, — кто и почему убил доктора Циммермана и его жену?
— Не знаю, — ответил Скэнлон, внутренне напрягаясь.
— Допустим на минуту, что я поверил в вашу новую теорию, хотя я сразу заявляю, что не верю в нее. Как вы будете продолжать расследование? — спросил Гомес.
— Если преступник, который убил Галлахера и Йетту Циммерман, и впрямь был женщиной, и если этой женщиной была миссис Галлахер, и если Джордж Харрис был соучастником, тогда мы знаем, где искать необходимые для обвинения улики.
— Слишком много «если», — сказал Гомес.
— Объясните мне, пожалуйста, о каких уликах вы говорите? — обратился Маккензи к Скэнлону.
— Ружье, из которого были убиты Галлахер и Йетта Циммерман, ковбойские сапоги, которые оставили след на крыше «Кингсли-Армс», винтовка, из которой убили доктора и его жену, и грим, которым пользовались, чтобы сделать женщину похожей на мужчину.
— Господи, вы думаете, что они до сих пор хранят все это? Да они избавились от всего сразу после убийства! — заявил Маккензи.
— Не думаю, что у них было время выбросить их. По крайней мере, не все, — возразил Скэнлон. — Они с самого начала были в центре внимания, и не думаю, чтобы они рискнули выбросить улики, боясь, что их застанут за этим делом. Кроме того, Харрис — самоуверенный тип, который считает себя умнее всех. Люди, подобные ему, не могут даже представить себе, что их поймают. Они слишком умны.
Комиссар неуверенно проговорил:
— Неужели человек, который гримируется тщательнейшим образом, может позабыть про часы на руке, которые наверняка сразу выдадут его?
— А почему бы и нет? — ответил Скэнлон. — Такое бывает сплошь и рядом. Пусть они умны, пусть дотошно готовятся к преступлению, все равно какую-нибудь мелочь да и упустят. У миссис Галлахер были длинные рукава, и она, наверное, забыла о часах на руке.
— Зачем тогда убивать Йетту Циммерман? — спросил Маккензи.
— Чтобы создать видимость ограбления и сбить нас со следа, — сказал Скэнлон. — У Галлахера хватало выслуги лет, так что миссис Галлахер все равно получила бы страховку. Но подстроить несчастный случай очень трудно. Самый удобный способ убить полицейского — убрать его при исполнении служебных обязанностей. Помимо всего прочего, это принесет еще и пожертвования. Но куда важнее сбить нас со следа, заставить искать несуществующих преступников.
Воцарилось молчание, все размышляли над словами Скэнлона. Участие сержанта полиции в преднамеренном убийстве собрата-офицера в их глазах было последним предательством.
Герман Германец заерзал на стуле.
— Я постоянно думаю о докторе и его жене: почему убили их?
— Как я уже сказал, не знаю, — ответил Скэнлон. — Но если подумать, есть, как минимум, два объяснения.