— И что же, директор сознался?
— Нет. Так и сяк с ним бьются — молчит.
— Учитесь у Саши: не успел приехать с юга и уже все выведал.
— Брехня. Откуда ему?
— Зачем обижаешь? Можно сказать, из первых рук! — с южным темпераментом реагирует Томин. — Со мной в соседнем номере большой юридический чин. Имеет полные сведения. Посидели за столом раз-другой, и он мне доверительно как любителю искусства и надежному человеку. Так что прошу — между нами.
— Стало быть, директора упекли? — спрашивает Цветков и внимательно смотрит в лицо Томину.
— Кто сказал? Гуляет директор. Знать про него знают, а доказать не могут. Того гляди, дело совсем закроют.
— И в какой гостинице живут такие осведомленные люди? — не отстает Цветков.
— Где я, по-твоему, останавливаюсь? В «России», конечно.
Томин сознательно выдает дезинформацию относительно Пчелкина. Что в четверг сказано у Боборыкиных, то в пятницу облетит всю коллекционерскую Москву и, может быть, достигнет ушей того, на кого рассчитано, — так думает он, внешне строго выдерживая рисунок своей роли: простодушное дитя юга с толстой сумой.
Издали на него нацелился Альберт.
— Додик! — зовет он. — Займи даму, благо вы знакомы, — Альберт кивает на Рудневу. — Она мне больше не нужна.
— Бу сделано.
И они расходятся. Додик — к Рудневой, Альберт — на новую охоту.
— Не мерзнешь в Москве? — понибратски хлопает он Томина по плечу.
— Ничего, у нас в горах тоже снег.
— Но внизу тепло.
— Иной раз и жарко.
— Хорошо! Но пить хочется, слушай. Чай небось пьешь.
— Пьем чай. Вино пьем. Коньяк пьем. Мацони пьем. Боржоми пьем. Все, что для здоровья, — все пьем.
— Чашки нужны, слушай. Хочешь антикварный сервиз? Недорого.
— Посуда своя. Хватает посуды.
— Посуда! Посуда — это стаканы-ложки, сковородки. Я тебе фарфор предлагаю. Художественный фарфор Поповского завода. Знаменитейший поповский фарфор! Кого хочешь спроси.
— Нет, посуда есть, — упирается Томин. — Посуду покупать незачем. Вот Сарьяна я бы взял.
— Значит, сервиз не хочешь. А в бильярд играешь?
— Немного могу.
— Молодец, люблю. Айда сыграем: твой урюк — мой сервиз. А потом про Сарьяна поговорим.
Он тянет за собой Томина. Не в пример Боборыкину Альберт действует открыто и беззастенчиво. Поэтому всегда найдется и свидетель и комментатор:
— Наивный человек. С Альбертом в бильярд! Босой по шпалам домой пойдет…
Цветков подкатывается к «приживалке»:
— Тася, узнайте у Додика фамилию этого Саши. Только… — он прикладывает палец к губам. — Я хочу над ним подшутить…
…Гости расходятся с «четверга». У подъезда дома Боборыкиных стоит машина, Томин для вида копается в моторе, косясь на дверь. Оттуда под руку с Додиком появляется Руднева.
— Эге, засел? — говорит Додик. — Ищем запасную свечу. — С серьезным видом он шарит в боковом кармане.
— Свечи целы, подержи фонарик. Тут малюсенький контакт… Оп, и готово. — Томин закрывает капот. — Заднее сиденье, как видишь, занято, но даму подвезу с удовольствием.
Руднева усаживается и оглядывает заднее сиденье, заваленное свертками.
— С приобретением вас!
— Спасибо. Вас по-моему, тоже?
— В общем, да, — чуть замявшись, признается Руднева.
— Чудесно. — Томин трогает машину.
Они катят по вечернему городу и вскоре болтают уже по-приятельски.
— Чуть не забыл! — восклицает Томин и тормозит, немного проехав телефонную будку. — С вашего разрешения, крошечный звонок. Задержался я у Боборыкиных, надо перед одной знакомой извиниться.
В автомате он говорит вполголоса:
— Петр Сергеич? Это я. Спешу. Два слова. Срочно номер в гостинице «Россия». Сегодня я должен там ночевать. И я там уже три дня живу, понял?.. Свяжусь попозже.
12
В краеведческом музее все по-прежнему, все так же сквозь высокие окна бывшего купеческого особняка светит случайное декабрьское солнце на две «талановские стены», на парчовые кресла и мраморный столик. Все по-прежнему, и Пчелкин пока тут, только вместо «Инфанты» — пустой квадрат.
Студенты художественного училища разглядывают картины и переговариваются.
— Ну и как? — спрашивает Зыков. — Узнаете свои работы?
— С одной стороны, как будто да, с другой — как будто и нет.
— Я могу сказать, что в основе натюрморт мой, некоторые детали помнятся, мазки. Но он подправлен, и заметно.
— И у меня!
— Да, кто-то по ним лихо прошелся.
— А главное — мы не обрабатывали под старину.
Зыков не обескуражен, такую возможность он предвидел.
— Хорошо, ребята, а если допустить последующую доработку, вы узнаете свои копии? Или сомневаетесь? Вот вы, например?
— Я не сомневаюсь. У меня здесь три облачка, а в подлиннике было еще одно, такое тающее в вышине. Я его писать поленился.
— А вы?
— Мы, конечно, старались, товарищ следователь. Но кое-что все-таки упрощали. Кое-где грешки просвечивают.
— Таким образом, на данный момент в музее находятся сделанные вашей группой копии. Все изменения были внесены кем-то без вашего ведома и уже после того, как деканат зачел копии за курсовые работы. Правильно?
— Правильно, — вразнобой подтверждают студенты.
— Моей копии нет, — выступает вперед хорошенькая синеглазая девушка.
— А что вы копировали?
— «Инфанту с яблоком» Веласкеса.
— Ясно. Вам ясно, товарищ Пчелкин? — адресуется Зыков к директору, уныло подпирающему колонну.
— Мне ясно, но мне до лампочки. Я сдаю дела.
Девушка трогает Зыкова за локоть и отводит в уголок посекретничать.
— Скажите, вот это… что копии дорабатывались без нашего ведома и после сдачи… Это для следствия важно?
— Чрезвычайно важно.
— Тогда я обязана сообщить — с «Инфантой» было иначе…
— Слушаю.
— Понимаете, напросилась я на эту практику, деньги были позарез нужны. Но Веласкес оказался мне абсолютно не по зубам. Никак не давалось лицо, платье… И как-то так вышло, что Антон Владимирович начал мне помогать… В сущности, копия скорей его, чем моя.
— А кто такой Антон Владимирович?
— Наш руководитель практики. Цветков.
Если бы девушка смолчала, нашлись бы и другие выходы на Цветкова. Но этот оказался кратчайшим. Через несколько дней следователь уже располагал достаточным, как он считал, материалом для допроса.
И вот Цветков на Петровке. Но, против ожидания, довольно хладнокровно сдерживает натиск Зыкова и не дает ему набрать темп.
— Я не стремился руководить практикой, — не спеша объясняет Цветков. — Меня уговорили, потому что от училища некому было поехать.
— Вы собственной рукой вносили поправки в работы студентов?
— В подобных случаях это не принято.
— Значит, не вносили?
— Студенты должны выполнять курсовые самостоятельно.
— Меня интересует, как обстояло дело в данном случае.
— Вероятно, на секунду-две я брался за кисть, в минимальных пределах.
— Вам известно, что украденные картины были заменены копиями, сделанными под вашим руководством?
— Я слышал, что существует такое мнение.
— Вы его разделяете?
Цветков задумывается.
— Нет… Это маловероятно — копии были все-таки ученические.
— В чем конкретно заключалась ваша деятельность в музее?
— Я давал ребятам пояснения, советы и прочие цэ у.
— Ваши отношения с директором Пчелкиным?
— С Пчелкиным? Да так, шапочное знакомство. Раза три покурили, поболтали.
— О чем?
— Что называется, о погоде.
— По утверждению Пчелкина, вы интересовались книгой «Искусство Фаберже».
Снова Цветков выдерживает паузу.
— Да-да, припоминаю, он хвастался.
— И даже хотели ее купить.
— Разве он продавал?
— Я выясняю ваши намерения.
— Не исключено, что я произнес какие-то слова, чтобы ему польстить и доставить удовольствие.
— Кому вы рассказывали о наличии у Пчелкина такой книги?
— Затрудняюсь, чуть не год прошел.
— Девять с половиной месяцев… Я очень утомил вас своими расспросами?
— Ну я понимаю — служба. Если, на ваш взгляд, я способен что-либо прояснить, — пожалуйста.
— Думаю, способны, но, к сожалению, память у вас слаба, товарищ Цветков. Даже забыли, как снимали копию с «Инфанты» Веласкеса.
— Ай-яй-яй! Проболталась, негодница! То-то я чувствую, вы имеете некий камешек за пазухой. Поделом мне, греховоднику. — Тон у Цветкова шутливо-благодушный, и никаких признаков смущения в лице.
— Чем объясняется, что наиболее ценную картину из восьми, заказанных мифическим трестом, взялись писать вы сами?
— Разве суть в картине! Суть в девушке. Вы же ее видели — синеглазую глупышку. Ах, студенточка, студенточка! Эта расцветающая юность, застенчивость… Надеюсь, поймете меня как мужчина мужчину.
Масленый взор Цветкова смущает молодого следователя, и один из «козырных» моментов допроса пропадает зря. Вместо того чтобы подчеркнуть и зафиксировать, что «греховодник» уличен во лжи, Зыков перескакивает к следующему пункту:
— Говорят, вы участвовали в передаче копий заказчику.
— Я?! — вздрагивает Цветков. — Это кто же говорит?
— Вахтерша училища.
— Глуха, бестолкова и вечно порет чушь.
— Вахтерша видела, как вы разговаривали с шофером, который выносил картины. И потом вместе с ним уехали.
— Вранье. Я слышал, шофера присылали под вечер, так что и его-то мало кто видел. А тетка Настасья сумела углядеть меня. Так-таки прямо и заявляет, что видела?
— Нет, — неохотно признается Зыков, — нетвердо. Говорит, «кажется».
Цветков облегченно смеется.
— Если б это было твердо, а не «кажется», я бы здесь у вас давно сидел. И не в качестве свидетеля.
— Еще ничего не потеряно, товарищ Цветков, можно наверстать. Чем вы объясните, что во время руководства практикой не жили в гостинице, хотя для вас бронировалось место?
— Если б такой вопрос задала жена, пришлось бы врать и выкручиваться. Вам отвечу честно — предпочитаю ночевать не один.