14. Мент в штатском
Я молча сажусь за стол, не дожидаясь приглашения. Здрасьте-насте.
— Здравствуйте, товарищи, — отвечаю спокойно, но внутри заводится тревожный моторчик.
— Какие тебе тут товарищи, сука ты ментовская, — зло улыбается Киргиз.
Цвет никак не реагирует и выглядит непроницаемо.
— Где бабки, я тебя спрашиваю?
— Что-то не припомню, — хмурюсь я, — чтобы мы с тобой здесь договаривались встретиться.
— То есть, — ухмыляется он, — деньги готовы, просто с собой не принёс?
— Вообще-то не готовы, — пожимаю я плечами.
— Почему? — становится серьёзным он. — Собрать не успел?
— Может не успел, а может не решил ещё, как с тобой поступить.
— Да ты чё, — щерится Киргиз, — тебе недостаточно того, что я сказал? Тебе решение надо принять? А ты не боишься моего решения?
— А давай мнением авторитетного человека поинтересуемся. Цвет, как думаешь, если перевести на деньги, на сколько потянет спасение от мучительной и позорной смерти?
— Ты рот свой прикрой, понял? — превращается Киргиз в злобного, оскалившегося волка. — Если не хочешь удвоить свой должок.
— Ладно, — соглашаюсь я. — Тогда переговорим позже.
— Говорили уже. Человек мой придёт, капусту ему отдашь. Ну, а если не отдашь, тогда уже и поговорим. Недолго только.
Сказав это, Киргиз резко поднимается из-за стола и, кивнув Цвету, выходит из зала.
Любопытно, что за всё это время Цвет не произносит ни слова. Я смотрю на него вопросительно.
— Что? — реагирует он.
— Да вот, пришёл, чтобы совета твоего спросить насчёт Киргиза, а он, я вижу, и сам у тебя советы спрашивает.
— Я советы не даю, — говорит он, пожимая плечами. — Рассказывай, чего хотел.
— Ну, ты сам видел, Киргиз меня прессует конкретно. Бабки требует. Надо бы с ним что-то порешать, да только он как бы твой человек. Поэтому у тебя и спрашиваю.
— И что ты хочешь с ним решить? Опять ментам сдашь?
— Да раскаялся уже тысячу раз, что пожалел его дважды. Надо было вальнуть его, из его же ствола, когда шанс был. Или этим сатанистам оставить, пусть бы его пикой проткнули. Не хотел грех на душу брать. Опять же, ты за него заступаешься. Брат твой. Ну, ты уйми, пожалуйста, брата своего в таком случае. Он, кстати, не особо горит братскими чувствами. Сукой ментовской тебя называет. Знаешь ты об этом?
— Что мне надо, я всё знаю, — кивает Цвет. — Сколько он хочет?
— Сорок пять. Три раза по пятнадцать. Сегодня первую пятнашку.
— А ты у него сколько подрезал?
— Пятнадцать. Взял в качестве компенсации за причинённый ущерб. Он знаешь, что…
— Я знаю, что он сделал, — перебивает меня Цвет и, чуть помолчав, добавляет, — Сегодня он меня на сходняк вызвал, говорит, короноваться будет и неплохо бы мою рекомендацию получить.
— Так он же не законник, как он может сходняк собирать?
— У нас каждый вор пока ещё может.
— А тебя там не вздрючат? За Сергача, например? Как-то странно… он случайно не на твоё место метит? Цвет одаривает меня тяжёлым взглядом и не отвечает.
— Слушай… — задумчиво произношу я. — А вот у меня есть идея. Тебе может понравиться. Я читал такую книжку, называется «Крёстный отец» и там описывалась одна интересная ситуация…
Из «Кавказской кухни» я еду на такси. Сижу сзади и, заново прокручивая разговор с Цветом, глазею в окно. Смотрю на вывески и лозунги, на спешащих людей, текущую своим чередом жизнь, и на мгновенье перестаю верить в то будущее, из которого якобы прилетел сюда.
А может, у меня просто что-что с головой, и я на самом деле Егор Брагин, а не вымышленный кем-то подполковник Добров? Нет, вряд ли… На проспекте Ленина мы долго стоим за троллейбусом, и я внимательно изучаю огромную красочную афишу. «Крупнейшее иллюзионное ревю под управлением Игоря Кио».
Надо будет сводить Рыбкину, посмотреть, как будут распиливать ящик с помещённой в него женщиной. И… вдруг на меня накатывают воспоминания. Я… Точно, да я ведь уже видел эту красную, такую манящую и притягательную, полную загадочности афишу!
Я… у меня даже дыхание перехватывает. Ведь я был на этом ревю. Как не быть, все ребята из класса ходили, и я тоже, с мамой, как сейчас помню. Я даже вспоминаю ассистентку в сверкающем блёстками купальнике с немного рыхлыми боками.
— Извините, — обращаюсь я к водителю, — а вы можете меня на Предзаводской отвезти? Мне на улицу Павленко надо, дом тринадцать.
— Рубль сверху счётчика. Я там никого не найду на обратную дорогу, — неохотно отвечает он и что-то бормочет под нос.
Я соглашаюсь на рубль. У меня вдруг возникает нестерпимое желание увидеть самого себя, того маленького, настоящего Егорку и его родителей…
Машина едет по немного странным, будто вышедшим из фильмов пятидесятых годов, улочкам Предзаводского, некогда посёлка, а в моё время уже микрорайона. Старые трёхэтажные здания, классическая архитектура, большой дом культуры. Всё построено немецкими военнопленными.
Квартира у нас была неплохая, но близость огромного химического комбината и удалённость от «цивилизованных» районов города обесценивали все плюсы. Ну, и криминальная атмосфера, странно большое количество бывших зеков, осевших здесь, и любящих бухнуть после смены работяг, превращали нашу часть города в закрытое гетто.
Я расплачиваюсь с таксистом и захожу во двор. Протоптанная через газон дорожка, перезревшие одуванчики, рассеивающие своих парашютистов, качели с почерневшей от времени деревянной доской, песочница с выбитым с одной стороны бортом… Я всё это узнаю, и сердце сжимает лёгкая грусть.
Разумом я понимаю, что странно тосковать по этой убогости, но сердце никак не соглашается, отзываясь на ожившие воспоминания.
— Здрасьте, баба Шура, — говорю я, проходя мимо первого подъезда.
Она, как всегда, сидит на лавочке и внимательно следит за происходящим. Сейчас она подозрительно смотрит на меня и провожает долгим недоверчивым взглядом. Поправляет белый хлопковый платок и подслеповато щурится.
Уже вечер, поэтому она поднимается на ноги и медленно идёт домой. Надо же, её имя само всплывает в памяти. Я дохожу до своего подъезда и останавливаюсь. Интересно, решусь ли я подняться и позвонить в свою квартиру, как сделал это в Риге? Нет, наверное, не сегодня…
Открывается дверь и оттуда выходит грузный и, как всегда, поддатый дядя Лёша, свирепый на вид, но добрый и мягкий внутри. Скоро он совсем сопьётся и почему-то умрёт. Не знаю почему, но помню его похороны и музыкантов из оркестра, такого же, что провожал в последний путь Айгуль.
Из-за дяди Лёши выскакивают три сорванца. Нет, одна девочка и два мальчишки. Ленка, Севка… Надо же, я помню их имена… и я… Да, это же я…
Не могу сказать, что земля уходит из-под ног, но, что ни говори, момент довольно волнительный.
— Егор, — окликаю я себя…
Маленький семилетний Егор останавливается и, чуть нахмурившись, смотрит на меня, а потом, ничего не ответив, припускает вдогонку за своими друзьями, а я вдруг вспоминаю этот вечер. Всё до мелочей. И даже узнаю запах. Вечерний воздух с разлитым в нём букетом химических соединений.
Бах! Бах, раздаётся вдруг с середины двора. Это Севка. У него в руке маленький револьвер. Я тут же вспоминаю гладкий блестящий металл и его прохладную тяжесть. Барабан у него не крутится, но зато вставляется рулончик с пистонами. Стреляет он удивительно громко, и я вспоминаю, как сильно хотел иметь такой же, но у нас они не продавались. Севке его привёз отец из Ленинграда.
— Дай мне! — кричу я и тяну руки к револьверу.
То есть, конечно, не я нынешний, а тот я, маленький Егор Добров. Севка даёт, он не жадный, и я с восторгом несколько раз подряд жму на спусковой крючок, а Ленка закрывает ладошками уши и визжит. Вот значит, откуда во мне вся эта воинственность и любовь к оружию…
И тут, как и в прошлый раз, из-за железного гаража появляется парень лет четырнадцати. Грязный, неумытый и бесхозный. Он подбегает к детям и выхватывает у маленького меня пистолетик.
— А ну, — кричит он, — дай посмотреть. Да не ссы, чё ты! Щас отдам! Не ной!
Сказав это, он поднимает руку над головой и нажимает на курок.
— Обманули дурака на четыре кулака, — хохочет хулиган.
— Отдай! — кричит Севка.
— А ты полай! — усмехается наш обидчик и отвешивает Севке пендаль, от которого тот валится с ног.
Ленка начинает лаять, но переростка это лишь сильнее веселит, и он продолжает гоготать. Егор Добров бросается на него и со всей силы толкает, но едва может сдвинуть обидчика с места. Зато злой подросток легко справляется с Егоркой и зажав его нос между согнутыми указательным и средним пальцами, хочет поставить «сливку». Это больно и унизительно.
И в этот момент появляется какой-то парень, неизвестный защитник притесняемых, местный Робин Гуд. Он хватает хулигана за ухо и тихо говорит:
— Быстро отдал.
И я вдруг вспоминаю лицо этого парня. Точно! Оказывается, оно очень хорошо врезалось в мою детскую память. Это же лицо… Егора Брагина.
Я крепко держу пацана за ухо и повторяю:
— Быстро отдал детям игрушку.
Перепугавшись и, судя по всему, будучи смелым лишь с тем, кто младше и слабее, он опускает руку с пистолетиком и отдаёт его Севке.
— Я пошутил, отпусти, — тянет он плаксивым голосом, — отпусти-и-и-и…
Я отпускаю, и он с места задаёт знатного стрекача. Отбежав метров на десять, он останавливается и орёт, повернувшись ко мне:
— Козёл! Я тебя вы*бу! Ты понял?!
Я наклоняюсь и подбираю обломок кирпича. Замахнуться не успеваю, потому что этот фрукт демонстрирует хорошо отработанные инстинкты пса и моментально убегает. Он ещё раз останавливается и что-то злобно выкрикивает из-за гаражей, но уже нельзя разобрать, что именно.
— Спасибо, дяденька, — говорит Севка.
Он всегда был вежливым.
— Пожалуйста, отвечаю я и не спускаю глаз с маленького себя.
— Дяденька, а вы кто? — спрашивает Ленка.
Она улыбчивая, круглолицая и большеглазая, с длиннющими ресницами, делающими её похожими на куклу, умеющую говорить слово «мама». В будущем станет телеведущей на местном канале. И вот, она спрашивает, кто я.