Куренков не отвечает, но вижу, что со мной согласен.
— Ладно, Роман Александрович. Пошёл я, у меня ещё дела имеются. В общем, рад, что вы в порядке и я вместе с вами. Со Звездочётом я вам помогу. Думаю, что помогу.
— Как это?
— Не могу пока сказать.
— Смотри, не перемудри.
— Смело, товарищи, в ногу, — тихо напеваю я. — Духом окрепнем в борьбе. В царство свободы дорогу грудью проложим себе.
— Ну, — говорит Новицкая и смотрит хмуро, сердито. — Что так поздно?
— Ира, Ирочка, Иришка, — улыбаюсь я, — ты зачем такая серьёзная?
— Брагин, я тебя почему ждать должна? — продолжает она злиться.
Я делаю к ней быстрый шаг и обхватываю руками.
— Что за пролетарщина! — зло бросает она и пытается вырываться из моих объятий. — Работяга фабричный. Отпусти, говорю!
— И не подумаю, — шепчу я, зарываясь в её волосы и пробираясь к шее. — И не подумаю.
Я прикасаюсь губами к нежной коже и чувствую электрический импульс, пробегающий по её телу. Будто воздушным шариком по волосам… Искринки щёлкают, проносятся по коже заставляя топорщиться каждый волосок.
— Отпусти, — шепчет она уже не так сурово и подставляет губы поцелую.
И я её целую. Сначала нежно, а потом требовательно и властно. Подхватываю на руки и несу в спальню.
— Поставь, — шепчет она. — Слышишь?!
Слышу, конечно, как не слышать… Аккуратно кладу её на кровать и присаживаюсь рядом. Провожу кончиками пальцев по лицу, соскальзываю к вырезу, касаюсь ключицы. Кожа нежная, бархатистая, молодая и упругая. Как шёлк. И сладкая, как мёд. Ладонь скользит поверх блузки по упругим округлостям, по соблазнительным линиям, по пленительным изгибам.
— Брагин, — шепчет она.
— Ты пахнешь шорохом утреннего леса, — тоже шепчу я.
— Ты меня бесишь… — говорит она и, поднеся к губам, целует мою ладонь.
А потом мы валяемся на широкой кровати, пока ночь не опускается на город. И тогда, как в игре, честные граждане ложатся спать, а на улицы города выходит мафия. Не я, если что. Мафия поджидает меня у подъезда моего дома. Бедолаги, устали ждать, наверное. Знал бы, поторопился со своими амурными делами. Хотя нет, не стал бы торопиться.
Этих я уже знаю, они от Цвета.
— Бро, в натуре, где тебя носит! Поехали давай.
— Вы чё, серьёзно? Спать пора. До завтра не терпит что ли?
— Цвет сказал, хоть во сколько!
— Вы учтите, вам меня ещё обратно везти.
— Садись давай, пассажир.
Я сажусь, и мы отправляемся. В другой раз я наверное и не поехал бы на ночь глядя, да только в том и дело, что время у нас сейчас особое и тревожное. Хотя, по большому счёту, когда оно другим было.
Я сажусь на заднее сиденье, а парни едут впереди.
— Пацаны, — обращаюсь я к ним, — а вот скажите, какой у вас предел мечтаний?
— Чего? — сердито спрашивают они.
— Ну блин, сколько и чего вам нужно, чтобы можно было сказать, что жизнь удалась? Вот прям по максимуму.
Сейчас скажут, как Шура Балаганов по шесть тысяч четыреста рублей, вот смеху будет. Но они не говорят.
— Да ну тебя, Бро, — отмахиваются они. — Чё за под**бка, в натуре?
— Ну вы, чё! Скажите, я обещаю, это будет чисто, между нами, чего вы хотите добиться лет через пятнадцать?
— Я хочу, — мечтательно говорит водила, — чтобы меня по ночам не отправляли разных чудаков вроде тебя возить.
Они оба ржут.
— Ну что же, достойная мечта, — киваю я.
И как вот с такими людьми светлое будущее строить?
Цвет провожает меня в дом и наливает чаю. Гобеленовый ковёр на стене, старая мебель и, в общем-то довольно аскетичная обстановка никак не выдают высокое положение этого человека.
— О, какой чай шикарный! — хвалю я. — Сам собираешь?
Он только головой покачивает, скептически поджимая губы и давая понять, что я явную глупость спрашиваю. А чаёк правда хорош. Я улавливаю в нём ароматную до одури душицу и карамельный дым ферментированного вишнёвого листа, травянистую кислинку кипрея и энергичный дурман чёрной смородины.
Подхватываю из вазочки кубик медовых сот. Он сочится старым потемневшим золотом и благоухает на всю комнату. Отправляю его в рот и разминаю воск. Мёд тоже отличный.
— Алтайский, — кивает Цвет, предвосхищая мой вопрос.
— Суперский, — хвалю я, разламывая баранку.
Жрица любви нынче кормила меня лишь любовью, так что внезапно вспыхнувшее чувство голода вполне объяснимо.
— Ну, ты набил брюхо? — спрашивает Цвет, когда я допиваю вторую кружку.
— Заморил червячка, — улыбаюсь я.
Признаюсь, после встречи с Ириной я испытываю прилив оптимизма, поэтому разговор, к которому планирует приступить Цвет, не вызывает у меня сумрачных чувств.
— Ну чего ты мрачный как туча? — подмигиваю я. — Чёрную метку получил?
Он достаёт из пачки, лежащей на столе, «беломорину» и, покатав между ладонями и сделав фирменную папиросную гармошку, вставляет в зубы. Первый раз вижу, чтобы он курил.
— Я так-то бросил, — говорит он, поймав мой взгляд. — Балуюсь иногда. Как Шерлок Холмс, чтобы мозги лучше работали.
— Это да, — соглашаюсь я, — никотин мощный ноотроп. Вштыривает не по-детски и мозгу даёт пендаля.
Цвет чиркает спичкой и глубоко затягивается. Силён брат, даже не кашляет, а «Беломор», надо сказать, та ещё отрава. Проще гаванскую сигару в затяг курить.
— Когда? — спрашиваю я. — Завтра?
— Послезавтра.
— В «Волне»?
— Угу…
— Звездочёт будет?
— Звездочётом его только мусора зовут, — хмыкает Цвет. — А так он Гриша Шахтинский. Он, как раз и собирает сходку. Типа самый авторитетный вор у нас.
— А он на ЛВЗ крепко сидит?
— Да нет, пытается закрепиться, но всё никак не выходит. Если завтра всё получится, сами туда залезем.
— Не, не сейчас, там конторские кружат. Сейчас не время.
— Ладно, неубитых медведей пока не трогаем.
— Паш, — говорю я, — выхода у тебя два, так? Или в бега, или наверх, правильно? Третий выход, летальный, я даже не упоминаю.
— Да хорош ты, с агитацией своей. Решили уже, так чё из пустого переливать? Короче, давай всё пройдём ещё разик. И смотри, не прощёлкай ничего.
— Да ладно, чё ты, разыграем, как по нотам. Во сколько, кстати?
— В три, в пятнадцать то есть.
— Во как, — удивляюсь я. — Нечисть же по ночам выползает обычно.
На это он ничего не отвечает. Мы обсуждаем план, и я отправляюсь домой. Но, прежде чем отправиться спать, я захожу к дяде Гене. Шанс застать его трезвым в это время минимальный, но мне везёт.
— Ты чего, Егорий, по ночам шарахаешься? — недовольно бурчит он. — Я уж спать лёг.
Выглядит он действительно сонным.
— Дядь Ген, завтра работаем.
— Как это? — сон вмиг слетает, и он заметно напрягается. — Ты чего творишь? Это, по-твоему, заранее? Я же тебе велел загодя сообщить! Не знаю ничего! Как я тебе успею?!
— Дядя Гена, ты не ори зря, лучше подумай. По-другому не получается. Нужно завтра, но вечерком, аккуратно, точечно, чётко. Завтра, кстати, дискотека должна быть, если я правильно помню. Наверняка опять туда попрутся, вот там их и накрыть бы. Я и Баранчика туда же запущу, чтобы шухеру побольше было.
— Не знаю, — чешет в затылке Рыбкин. — Придётся подмазывать.
— Подмазывать, чтобы заставить выполнять свои обязанности? Серьёзно?
— Ускорение, как-никак. Требуется стимул.
— Блин, а кому, тебе или парням?
— Всем нужен, — разводит он руками. — Давай по соточке. Мне и ещё там двоим. Всего четыреста.
— Тебе двести что ли? — хмурюсь я.
— Умный ты пацан, — ржёт он. — Вот чем тебе дочь моя не угодила? Хорошая ж девка, ладная, трудолюбивая, вон любит тебя дурака… Ну, не дурака, конечно… Стал бы зятем моим, мы б с тобой такие дела крутили.
— Дядь Ген, о ней же беспокоюсь. Сам посуди.
— Ай, да ну тебя, — машет он рукой. — Давай премию, в общем. Или жди неделю, пока машина правосудия пары наберёт и на крейсерскую скорость выйдет.
Я выдаю восемь бумажек по пятьдесят.
— Вот! — с торжеством в голосе восклицает Рыбкин. — Я всегда говорил, что наша страна лучшая в мире. Ну, где ещё обычный комсорг с заштатной швейной фабрики спокойно носит при себе четыреста рублей. Или сколько там у тебя?
— Ни в одной стране мира, кроме нашей, рублей не водится, — усмехаюсь я. — Дядь Ген, я на тебя, как на самого себя надеюсь, ясно? Не уйди в загул раньше времени.
— Дурак ты, — беззлобно говорит он. — Какой загул! Это я дочке на приданное коплю.
Утром на фабрике всё идёт нормально. Руководство успокоилось, «Комсомольский Прожектор» гордится своей работой, Баранов не появляется, изучая материалы. Думаю, на спокойствие директора больше повлиял разговор с Куренковым, чем со мной, но это и не важно. Важен, в конце концов, результат.
В обеденный перерыв я убегаю встретиться с Юркой Ширяевым. И с тренером. Сначала с Юркой, потом со Скачковым. Юрка, ясное дело, не просто готов к приключениям, он их хочет всем сердцем. Ему не терпится испытать свои умения на практике, в полевых условиях, чтобы по-настоящему, без придуривания.
А вот со Скачковым разговор складывается непростой.
— То есть ты теперь вершитель судеб, надо полагать? — крепко хмурится он. — А ты знаешь, что значит человеку шею свернуть? Нет, не в теории, а на практике. Или, допустим, позвоночник щёлкнуть, чтобы он, если выживет, инвалидом остался на всю жизнь… А вот я-то знаю.
Я вообще-то тоже знаю, только распространяться на эту тему не могу по понятным причинам. Да и не желаю. Не могу и не хочу.
— Ты говоришь, они бандиты, да? Ну а мы-то в таком случае кто? Палачи? Рука возмездия? И кто нас на эту роль назначил? Мы сами?
— Конечно, мы сами, а ещё несовершенство мира, — развожу я руками, — и безнаказанность тех, о ком все знают, что они бандосы, да только сделать ничего не могут или не хотят.
— Языком чесать ты горазд…
— Не только, — пожимаю я плечам. — Не только языком чесать, но и действовать. Хочу своими собственными руками пользу родной стране принести. А вы?