Каллистов сделал паузу и прислушался к возгласам одобрения:
— Что дали массовые демонстрации и стачки? Горечь поражения, растерянность и уныние… А смелые действия отдельных героев могут сотрясать троны и государства. Об этом нам говорит история…
Каллистов говорил искренне, с большим пафосом, приводил примеры из истории, вспоминал героев «Народной воли». На его взмокший лоб то и дело падала длинная прядь волос, которую он эффектным жестом отбрасывал назад…
Собрание оживилось. Загорелись глаза, возбужденнее стал шепот.
После Каллистова попросил слова Михаил. Подождал, пока утихнет шум:
— Эсеров и эсдеков объединяет одно большое чувство — ненависть к самодежавию, — начал он, но на этом наше сходство кончается. Только ненавидеть теперь мало. Надо уметь бороться, надо учиться побеждать.
Ваша ставка в борьбе — отдельные боевики. При помощи террора вы хотите разрушить самодержавие. И вам кажется, что вы можете это сделать. Но позвольте вам передать слова последней вашей жертвы, министра Плеве. Он сказал их незадолго до выстрела Егора Сазонова:
«Как мне передавали, было произнесено слово, которое лично я не произношу за отсутствием к тому поводов. И не могу произнести иначе, как с чувством глубокого отвращения. Это слово — революция. Надо называть вещи своими именами. А в нашей действительности отсутствует то, что разумеется под этим понятием. Происходят, правда, время от времени бьющие по нервам террористические акты. Убийство министра, убийство губернатора. Но они не характеризуют того, что разумеется под этим неудачно произнесенным словом. Акты эти врываются в жизнь, мгновенно нарушая ее мирное течение. Но оно столь же мгновенно восстанавливается. Они не вносят глубоких потрясений. Не оставляют возмущенной стихии. Напрашивается сравнение с гладкой поверхностью пруда, мирно покоящегося в своих берегах. Брошен камень. Поверхность возмущена. От места падения камня разбегаются концентрические круги все меньшей волны по мере удаления от места возникновения и замирают у берегов. Перед нами вновь спокойное зеркало пруда. Так и в нашем положении. Нет элементов, способных не только на то, чтобы разрушить, но и поколебать наши освященные веками устои. Нет поводов для опасений. И мы лишь не гарантированы, по крайней мере в ближайшее время, от повторений единичных политических преступлений».
Вот оценка вашей работы. Вы пугаете, а вас не боятся. Социал-демократам тоже хвастаться пока нечем. Но мы, по крайней мере, не играем в революцию. Мы ее готовим. Ваши же взрывы не просто бессильны, они вредны. То, что делаете вы, — это обман революционных сил России…
— Ну, это уже слишком!
— Да как вы смеете!
— Вы напрасно негодуете. Я далек от мысли обвинять социалистов-революционеров в сознательной лжи и нечестности. Среди них много честных борцов. Но, несмотря на добрые намерения, вы заводите революционное движение в тупик. Вы создаете иллюзию, что свобода может быть завоевана одиночками. Вы занимаетесь вспышкопускательством, вместо того чтобы зажечь настоящий революционный пожар…
Комната притихла. На Михаила смотрели еще недоверчиво, но уже без раздражения.
— Чтобы победить в нашей трудной борьбе, нужно создать революционную армию, которая умела бы сражаться по всем правилам революционного искусства. Вы мешаете ее создать…
Михаил поймал тот почти неуловимый перелом в настроении аудитории, когда она, еще не осознавая этого, сама уже расстается со старыми представлениями, уже сдвинулась с них, но еще не пришла к новым, а только ищет для себя новую опору.
— Я преклоняюсь перед героями «Народной воли». Желябов, Перовская, Михайлов, Александр Ульянов пошли в неравный бой, заранее зная, что они погибнут… Иначе они не могли. У них не было армии, и они стали драться одни. И не прав тот, кто скажет, что они погибли бессмысленно. Они учат нас вырывать из себя раба. Ибо восставший — уже не раб. Они всегда будут будить в нас гордость за человека, который не может пресмыкаться даже тогда, когда пресмыкаются все. Но уважать их по-настоящему сейчас — это значит довести их дело до конца, это значит учесть уроки прошлого…
Не дожидаясь конца выступления, Каллистов поднялся со своего места и пошел к выходу. За ним робко потянулось несколько его поклонников…
Университет готовился к юбилею. Столетие собирались отметить пышно. Срочно замазывались трещины и пятна на фасаде. Речи профессоров стали еще более напыщенными и бессодержательными.
Готовились к юбилею и комитетчики. Михаил все чаще и чаще надевал студенческую форму. Он появлялся теперь не только на Марусовке, но и на заседаниях научных студенческих кружков, вступая там в споры, которые обычно кончались не в пользу ученых мужей. Даже попечитель Казанского учебного округа, касаясь в своем докладе студенческих кружков, вынужден был отметить, что профессора не обладают «надлежащей находчивостью и гибкостью мысли, чтобы направить обсуждение вопросов, волнующих молодежь, на правильный путь».
5 ноября, в день юбилея, натянув студенческую тужурку, Михаил вместе с комитетчиками отправился в университет. Мимо полицейских, расхаживающих около колонн подъезда, прошли в вестибюль, где, несмотря на дневное время, сверкала огнями огромная люстра. По чугунной лестнице поднялись на второй этаж в актовый зал.
На трибуне профессор Капустин произносил речь. Говорил он, очевидно, уже долго, потому что слушали его плохо. Зал монотонно гудел о чем-то своем. То там, то здесь шелестели бумагой — читали «юбилейную» прокламацию комитета РСДРП.
— …Господа, служить отечеству и царю — вот высшее благо для каждого из нас…
— Не это нам нужно!
— Долой профессоров-чиновников!
Профессор Капустин растерянно замолчал, вопросительно поглядывая в президиум. Беспомощно надрывался колокольчик председательствующего.
— Пора, — кивнул Михаил высокому студенту.
— Товарищи!
Зал повернулся к задним рядам.
— Товарищи! Лучшие люди России уже вступили в борьбу с самодержавием. И мы, студенты, должны присоединиться к этой борьбе, ибо в несвободном государстве не может быть свободной науки. Мы, студенты — социал-демократы, призываем всех, кто искренне любит родину, идти вместе с пролетариатом на бой с правительством и вырвать из его рук свою свободу, не боясь никаких репрессий. Мы предпочитаем погибнуть в бою, нашей гибелью указывая на необходимость уничтожить гнет полицейского произвола, чем пресмыкаться в грязи, как черви…
В первых рядах возмущенно зашумели, но, перекрывая их шум, студент продолжал:
Пусть те, кто поступил в университет лишь для того, чтобы поскорее получить диплом и напялить на себя символ рабства — чиновничий мундир, не идет с нами. Обойдемся без них. Мы же пойдем дорогой борьбы встречать зарю новой жизни, которая занимается над Россией…
— Долой профессоров-реакционеров!
— Долой самодержавие!
Зал гудел.
На улицу, товарищи! Там заявим наши требования!
Толпа студентов вынесла Михаила из зала. Чей-то ломкий голос начал:
Прочь с дороги, мир отживший,
Сверху донизу прогнивший,
Молодая Русь идет
И, сплоченными рядами
Выступая в бой с врагами,
Песни новые поет…
— Полиция! — почему-то весело крикнул один из студентов. Михаил повернул голову и увидел движущийся по улице наряд конной полиции. «Быстро сработали», подумал он.
Приближаясь к подъезду, полицмейстер приподнялся на стременах:
— Господа! Прошу прекратить пение и разойтись!
…Прочь с дороги все, что давит,
Что свободе сети ставит…
Что свободе сети ставит…
Зла, насилия жрецы,
Вам пора сойти со сцены,
Выступаем вам на смену
Мы, отважные борцы…
Михаил выхватил из-за пазухи флаг и укрепил его на палке. На флаге крупными буквами кричал лозунг:
ДОЛОЙ САМОДЕРЖАВИЕ!
Увлекая других, Михаил двинулся по улице к театру. Но полиция окружила демонстрантов почти вплотную. Древком флага Михаил отстранил лошадиную морду. Еще два шага вперед. Свист нагайки — и ожог на спине. И снова, на этот раз по рукам. Флаг дернулся вниз. Но только на мгновение. Не обращая внимания на боль, Михаил вскинул повыше флаг и сделал еще один шаг вперед…
А демонстрация уже рассеялась. Кто-то схватил разгоряченного Михаила за плечи и втолкнул его в ворота соседнего дома…
«Товарищи! Я выезжаю отсюда во вторник 15-го, у вас буду в четверг, 17-го. Приготовьте мне более или менее порядочные «очки». Сообщите мне, смогу ли я застать в Самаре Андрея. Письмо ваше от 19-го получено… Отчеты и хронику высылаем завтра.
С тов. приветом Михаил.»
Прощальная вечеринка на квартире, где жила Мария и ее подруги-курсистки. А на следующий день целая толпа молодежи провожала своего вожака. Несмотря на протесты Михаила и декабрьский мороз, они шагали вместе с ним по железнодорожной насыпи, вместе ехали на лошадях через Волгу и окончательно распрощались только в Свияжске.
А в Самаре его ждало уже новое задание. Вместе с Николаем Батуриным его посылают в Екатеринбург…
Глава седьмая
Подследственные вконец извели ротмистра Подгоричани. Назвав свои настоящие фамилии, они наотрез отказались разговаривать с ним. Подгоричани посылал в департамент полиции и жандармские управления других городов запросы: нужно юридически подтвердить личности арестантов.
А время шло. Компания политических в Екатеринбургской тюрьме подобралась битая — многие были под следствием не первый раз и неплохо разбирались во всех тонкостях следственной процедуры. Подгоричани же, натолкнувшись на неожиданное сопротивление комитетчиков, нервничал и, чтобы ускорить дело, шел на мелкие нарушения правил следствия.
12 апреля граф вызвал к себе на квартиру Янкина, арестованного тоже по делу Уральского комитета. Во время их «беседы» на квартиру Подгоричани зашел товарищ прокурора.