Славное море — священный Байкал,
Славный корабль — омулевая бочка…
С каждым днем работать становилось все труднее, подкоп уходил все глубже и глубже, а выбраться из него, услышав сигнал, не так-то просто. Иногда случалось, что работающего там прикрывали на время доской.
Однажды взволнованный Михаил прибежал к товарищам: волю, он видел волю! По очереди забирались в подкоп: сквозь каменную стену пробивался узкий луч света: восемнадцативершковая стена оказалась с трещиной, что и облегчило дальнейшую работу. Наконец неразобранным остался только один слой кирпичей.
Наступил долгожданный день—10 июля. Бежать решили пятеро: Вилонов, Батурин, Мавринский, Кацнельсон и Цепов. У арестованных за забастовку алапаевских рабочих взяли надежные адреса. Только бы выбраться из тюремных стен, только бы добежать до леса, а там ищи ветра в поле.
Первым спустился в подкоп Михаил. Несколько ударов лома — и путь свободен. Заранее договорились, что каждый выбравшийся из дыры сразу же бежит к лесу. Но, хотя Михаил вышел первым, он остался ждать, пока из подкопа не вылезут все. Появился Батурин, затем Мавринский, показалась голова толстого Кацнельсона, но дальше ни с места… Михаил бросился к нему. Вытащить товарища оказалось не так-то просто… Наконец, беглецы рассыпались по полю… А сзади уже хлопали выстрелы…
Мы не знаем, что именно случилось с Михаилом в поле. В документах следствия указывается только, что конвойные солдаты нашли его во ржи лежащим без сознания и поволокли на дорогу. Очнувшись, он трижды расшвыривал конвой, за что и был зверски избит солдатами и надзирателями. С окровавленного Вилонова сорвали одежду и бросили его в карцер на каменный пол, где он провалялся несколько суток… Были избиты и другие участники побега. Как зачинщик, Вилонов был изолирован от остальных заключенных.
На заявлении Михаила по поводу избиения арестантов пермский губернатор начертал резолюцию: «Ни в каких распоряжениях по жалобе Вилонова я не признаю надобности».
Несмотря на заступничество губернатора, тюремщики вовсе не чувствовали себя спокойно.
Из переписки начальника Николаевского исправительного отделения с губернским тюремным инспектором.
«РАПОРТ
Политический арестант Вилонов, ходя на прогулку и возвращаясь оттуда, постоянно подходит к камерам других арестантов, ведя с ними разговоры, не обращая никакого внимания на — запрещения надзора и на мои неоднократные предостережения быть подвергнутым административному взысканию. Причем Вилонов ведет себя крайне вызывающе, чем возбуждает поэтому и своих сверстников. Дальнейшее пребывание Вилонова в отделении крайне опасно как главного инициатора всех затей и непременно вызовет массу осложнений.
А поэтому имею честь просить Ваше Высокородие, не признаете ли возможным перевести Вилонова из Николаевскою отделения, так как изолировать ею здесь совершенно негде, за исключением карцеров, которые небезопасны в смысле побега.
Действия Вилонова в настоящее время направлены к тому, чтобы обязательно вызвать какие-нибудь репрессивные к нему меры и тем произвести общий бунт.
Ввиду сего последнего обстоятельства, а также непригодности карцерных камер я воздерживаюсь от перевода его туда.
О распоряжении Вашего Высокородия имею честь просить телеграфировать мне.
Начальник Николаевского исправительного отделения.
15 сентября 1905 г».
Кроме официальных рапортов, в Пермском архиве сохранилось и несколько личных писем начальника Николаевки тюремному инспектору Блохину. Вот одно из них:
«Многоуважаемый Василий Александрович!
…Дело в том, что при нынешнем положении вещей не знаешь, как поступить, чтобы не быть виноватым. Вилонова нужно обязательно убрать в другое помещение, но он заявил, что никуда не перейдет. Если применить к нему силу, то Вилонов поднимет крик, и погром в отделении неминуем. Me знаю, как и поступить. Не откажите в Вашем совете, ибо скандал будет крупный…
В ожидании с нетерпением Вашего ответа Ваш покорнейший и признательнейший слуга…»
Губернские власти и сами жаждали избавиться от непокорного арестанта и стали добиваться ссылки Вилонова в Архангельскую губернию, не дожидаясь даже окончания следствия. Пока же Блохин старался подбодрить растерявшегося тюремщика:
«21 сентября 1905 года.
Начальнику Николаевского исправительного арестантского отделения.
На рапорт от 15 сентября 1905 г. ставлю Ваше Высокоблагородие в известность, что содержащийся в одиночном корпусе политический арестант Никифор Вилонов в настоящее время не может быть переведен в другое место, во-первых, по недостатку одиночных камер, а затем и ввиду последовавшего распоряжения о высылке Вилонова под гласный надзор полиции в Архангельскую губернию…
Считаю также необходимым пояснить, что в распоряжении Вашего Высокоблагородия, как начальника большого и хорошо обставленного места заключения, имеется достаточно средств для прекращения неповиновения и вызывающего поведения Вилонова согласно статье 48, правил от 16 ноября 1904 года.
При этом ни возможность беспорядков в других одиночных камерах, ни опасения каких-либо жалоб со стороны наказанного не могут, само собой, удержать Вас от наложения на заключенного заслуженных взысканий, тем более, что беспорядок может быть предупрежден всеми мерами, какими Вы при значительной части надзора и конвойной команды располагаете.
…Жалоб можно всегда избежать… наконец, наличность жалобы не составляет сама по себе достаточного повода к ответственности…»
Неизвестно, чем бы кончился этот поединок Вилонова с тюремщиками, но наступили октябрьские дни, и революция вырвала у царя амнистию политическим.
В Екатеринбурге Михаила встретили восторженно. Даже закатили по поводу освобождения пирушку в доме Патрикеевых. Настроение у всех было великолепное: шумели, весело беседовали, пели. Михаил с радостью всматривался в лица товарищей: Батурина, которого не видел с дня побега, Федича, Клавдии Новгородцевой, Марии Авейде. Познакомился с Яковом Свердловым, который приехал в Екатеринбург в конце сентября.
Между прочим, состоялся у него любопытный разговор с одним товарищем, с которым вместе сидели в Екатеринбургской тюрьме по делу Уральского комитета. Он тоже недавно освободился, он уже был в курсе всех местных новостей. Среди всего прочего он рассказал и о ротмистре Подгоричани:
— Уехал он из города. Очень старался последнее время. Один из унтеров его как-то разоткровенничался: после вашего дела, говорит, граф чуть самого Бориса Савинкова не поймал. Донес ему кто-то из домохозяев, что один из снявших у него комнату — не иначе как известный террорист Савинков. Граф и клюнул — очень уж ему хотелось прославиться. Шум поднял, забросал департамент полиции телеграммами — просил прислать для сличения почерк и фото Савинкова. Но опять не повезло — ошибся.
Последняя встреча у меня с ним была в августе. Привезли меня к нему на допрос, гляжу, сидит какой-то радостный (я уж до этого слышал, что он нашу типографию накрыл). Не утерпел, видно, и даже передо мной расхвастался об этом. Разговаривает ласково, интимность разыгрывает:
— Очень, говорит, сожалею, что так получилось: время боевое, без техники вам трудно будет.
— Новую заведем, — отвечаю.
— Оно, конечно, но ведь на это два-три месяца уйдет.
А сам так и сияет от радости. Я в свою очередь его тоже вежливо поздравил с трофеем и тут же шпильку: правда ли, что анархисты прислали ему извещение, что он приговорен ими к расстрелу. Поежился, но отперся — не слышал, говорит.
А потом сообщил, что на днях его переводят в Гомель с повышением. И цинично так пригласил меня переехать туда же: вместе, говорит, работать будем — народ там более восприимчив для вашей пропаганды. Очень любезен был граф.
Но между этими лирическими отступлениями посоветовал мне быть попрактичнее, а посему ответить ему на некоторые вопросы, тогда, говорит, освобожу из-под стражи. А до суда, мол дело и не дойдет: поднимается вопрос об амнистии политическим…
Далеко пойдет граф…
В «дни свобод» комитетчики организовались в коммуну и стали жить в поселке Верх-Исетского завода, в доме родителей Клавдии Новгородцевой. Так все-таки легче устроить свой быт. Михаила и Батурина старались кормить особенно активно: они явно отощали после Николаевских рот.
Однако, несмотря на слабость, Михаил сразу же включился в работу. Его голос опять зазвучал на рабочих собраниях. Вооруженное восстание — вот основная мысль его выступлений.
Но развернуться в Екатеринбурге Вилонову не удалось. По вызову Восточного бюро он уезжает в Самару.
Глава восьмая
Радостный ходил Михаил по самарским улицам. Они стали не только многолюднее и оживленнее, а как-то по-другому настроенными. Город митинговал, опьяненный свободами. Пропал страх перед полицейскими. Исчезли куда-то жандармы. Арестов не было.
Манифест манифестом, но все чувствовали, что главное еще впереди, что предстоит драка и, очевидно, немалая. Приближалась гроза, и, сам частица этой грозы, Михаил набросился на партийную работу. Комитетчики подобрались боевые. Кроме старого знакомого Василия Петровича, появились новые: Николай Накоряков, Петр Воеводин, Фридолин…
После летнего сезона волжские грузчики не разбрелись, как обычно, по селам, а по «случаю революции» остались в городе. После октябрьской забастовки им приходилось не сладко. Заработанные деньги уже прожиты, а новой работы нет. Целыми днями и в дождь, и в изморозь простаивали они толпами около губернаторского дома, требуя оплаты забастовочных дней и денежной помощи. Их пытались разгонять казаки, но на следующий день они снова собирались и опять упрямо выстаивали долгие часы. Терпение их уже подходило к концу. Грузчики стали злыми и раздражительными: ругались, дрались, попрошайничали, иногда даже грабили и раздевали прохожих. За водку и деньги некоторые из них стали продаваться черносотенцам.