го могло принести им служебные неприятности. Ворвавшись в камеру, они стали остервенело его избивать, предусмотрительно набросив одеяло, чтобы не оставалось явных следов побоев.
Позднее Горький вспоминал об одном разговоре с Вилоновым:
«Забыв о своем туберкулезе, он медленно поднял руку на уровень головы и опустил ее до колена, указывая на свое стройное тело.
— Когда тюремщики топтали меня ногами, я, конечно, чувствовал и боль, и обиду, но, право же, гораздо больше — страх: что, если б на моем месте оказался другой товарищ, не такой крепкий, как я?
И, покашливая, задыхаясь, он продолжал потише, нахмурив густые брови:
— Главное-то и непростительное преступление классового общества в том, что оно воспитало в людях страсть к мучительству, какое-то бешенство. С наслаждением мучают, сукины дети, это я очень знаю! Вот наслаждение-то и есть преступность, которую уж никак никто не оправдает. В природе такой гадости нет! Кошка мышью играет, так она кошка, зверь и никаких подлостей лицемерных, вроде гуманизма, не выдумала.
Он долго говорил на эту тему… и заставил меня почувствовать, что ему знаком лишь один страх страх за жизнь товарища».
Вилонов еще валялся в тюремной больнице, когда по запросу социал-демократической фракции в Николаевские роты приехал губернский тюремный инспектор Блохин. Это был рослый, упитанный, гладко выбритый и модно одетый чиновник. Свое дело он знал до тонкостей, и в тюремном ведомстве его ценили за ловкость улаживать любые конфликты. За благообразной внешностью и аристократическими манерами инспектора скрывался обыкновенный погромщик: недаром Блохин был избран председателем губернского отделения «Союза русского народа». Свою грязную тюремную работу он выполнял легко и даже с удовольствием, почти всегда был в хорошем настроении, позволяя себе даже пошутить с заключенными. Про него рассказывали, что, проходя однажды по коридору Пермской тюрьмы, он заметил на стене надпись, сделанную углем: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Остановившись, велел принести кусок угля и приписал: «В тюрьме.» С политическими он был неизменно корректен и вежлив, но в интимных разговорах с тюремщиками бывал и откровенно циничен. Так в следствии о злоупотреблениях в Николаевских ротах в показаниях одного надзирателя отмечалось: Блохин учил их, что бить арестантов можно, но так, чтобы не оставалось никаких следов, чтобы «ребра не лопнули».
Поэтому и сейчас Блохин остался доволен актом медицинской экспертизы. После осмотра Вилонова врач отметил только несколько ссадин на лице и кровоподтек на груди.
О том, что надзиратели отбили ему легкие, в акте не упоминалось. Доклад Блохина о «беспорядках в Николаевском исправительном отделении» был, как всегда, составлен ловко. Избиение Вилонова категорически не отрицалось. Но поскольку заключенные слышали только шум в камере Вилонова, но никто из них не видел, как избивали их товарища, то формальных доказательств не было. Надзиратели же нагло все отрицали. Помог им и тюремный врач, который в заключении указал, что, возможно, ссадины и кровоподтеки Вилонов получил, когда его стаскивали с кровати. Сам Блохин в докладе записал: «Я видел Вилонова в больнице 29 31 мая совершенно спокойного, а в последнее мое посещение даже шутливо настроенного».
Какие же выводы сделал тюремный инспектор в своем докладе?
«Обвинение чинов надзора в побоях, причиненных Вилонову» он признал недоказанным, а «применение карцера немедленно без предварительного получения согласия прокурорского надзора всегда практиковалось в Николаевском исправительном отделении, весьма отдаленном от места проживания прокурорского надзора».
Заканчивает свой доклад губернатору Блохин так:
«Дело о беспорядках, произведенных политическими заключенными в Николаевском исправительном отделении в отношении ответственности чинов администрации прекратить».
Но даже после такого защитительного визита начальнику Николаевской тюрьмы не стало легче. Едва могучий организм Вилонова поднял его с больничной койки, он продолжил свое наступление на тюремщиков. И хотя его поместили не в общую, а в одиночную камеру, присутствие Вилонова в корпусе политических доставляло тюремщикам массу неприятностей. Они все время были в ожидании бунта: настроение политических было таково, что малейший новый конфликт администрации с Вилоновым мог привести к взрыву.
Хлепетин слал своему начальству одно за другим умоляющие письма, в которых просил перевести опасного арестанта в другую тюрьму. Наконец, он ставит ультиматум, требуя убрать из тюрьмы или его, или Вилонова, иначе он не отвечает за порядок.
В конце июня 1906 года начальник Камышловского тюремного замка получил нового арестанта и вместе с ним секретную бумагу от знакомого нам инспектора Блохина, в которой последний предупреждал:
«…из продолжительного наблюдения за ним, Вилонов определяется как личность, склонная ко всякого рода импульсивным поступкам под влиянием порыва, легко приобретает влияние и руководство над товарищами и, отличаясь большой физической и духовной силой, способен вызвать среди заключенных движение, нежелательное с точки зрения тюремных порядков…
Ввиду сего, предлагаю Вашему Благородию иметь за названным заключенным особо тщательное наблюдение…»
Но и «особо тщательное наблюдение» не помогло. 12 июля 1906 года среди бела дня Вилонов навсегда исчез из камеры Камышловского тюремного замка. Как это произошло — никто из тюремщиков разгадать не смог, несмотря на «произведенный самым тщательным образом осмотр». Не было обнаружено ни взлома, ни подкопа, ни других следов побега. В докладе пермскому начальству с сожалением отмечалось: «Расследование также не дало никаких указаний на способ побега».
А Михаил был уже в Казани, где его ждала Мария. С вокзала пошел пешком. Захотелось пройтись по знакомым улицам да заодно и проверить, не прицепился ли хвост.
За мостом через Кабан лицом к лицу столкнулся со знакомым доктором — не революционер, но сочувствующий. Два год назад хорошо помогал комитету, не раз предоставлял квартиру для явок и собраний. Но сейчас повел себя как-то странно: протягивая руку, настороженно озирался по сторонам и сразу же после приветствия забормотал: «Вы уж извините, спешу… Времена-то какие… Следят. За всеми следят… Уж, ради бога, не узнавайте меня на улице…» И, торопливо попрощавшись, побежал дальше.
Из старых социал-демократов в Казани почти никого не осталось. А из тех, кто остался, многие отошли от революционных дел. Один из таких рассказал Михаилу притчу об Александре Македонском:
Завоевав землю, решил Македонский добраться до Солнца. Поймал орла, сел на него и полетел. Долго летел. Ослаб орел. А Александр ничего с собой, кроме меча, не взял. Отрезал он кусок мяса от собственного тела и дал орлу. Полетели дальше. Опять выдохся орел. И снова отрезал от себя Александр кусок мяса. И так много раз.
Сделал орел последний взмах и опустился на Солнце. И свалился с него труп Македонского.
Хорошо стремиться к Солнцу, но лучше быть живым, чем мертвым. Вот так-то! — закончил свою притчу рассказчик.
В этот же день Михаил получил московскую явку, а вечером они с Марией сели на пароход, идущий до Нижнего. Всю ночь простояли на палубе: говорили, говорили, говорили.
Москва переживала тяжелые дни. После июльской забастовки шли повальные обыски и аресты. Полиция и жандармы прочесывали улицы.
Левые газеты сообщали о черносотенных погромах в южных и западных губерниях. В газетных строках мелькало и имя графа Подгоричани как одного из главных организаторов самых крупных погромов.
В Московском комитете Михаила ожидал радостный сюрприз — встреча с Макаром. Не виделись целых три года. Обнялись. Потрясли друг друга за плечи. Долго не могли наговориться. Ногин за это время тоже изъездил пол-России. Успел побывать и в тюрьме, и в ссылке. Удачно бежал. Работал с Лениным в Женеве. В конце пятого года — член Петербургского комитета, ответственный за военную организацию. Потом Баку. Борьба с меньшевиками. И вот опять Москва.
— Похудел, осунулся. Как чувствуешь себя? — Макар поглядел в запавшие глаза товарища.
— Ничего, кашляю немного, — только и ответил Михаил.
Макар не придал этому особого значения. Уж больно не вязалась болезнь с могучей фигурой Вилонова.
— Так вот, Миша, — сказал на другой день Макар, — даем тебе самый трудный район — Лефортовский. Крупных заводов там мало. Рабочие почти сплошь из деревни, и почти все безграмотны. Многие в конце пятого уходили из Москвы с котомками «от греха подальше».
Как всегда, Михаил не щадил себя, работал в полную силу, ничего не оставляя про запас. Но его носовой платок ежедневно в крови. И товарищи насильно отправляют его лечиться.
Нашли хорошие «очки» и посоветовали ехать в Ялту — лучшего места, чтобы избавиться от туберкулеза, не найти.
Крым встретил Михаила солнцем, цветущими садами, ласковым морским раздольем.
Устроился в частной лечебнице. Гулял по набережной вдоль длинных рядов веерных пальм и картин южных кустарников. Совсем рядом плещется улыбающееся море…
И вдруг идиллия кончилась. Вместо красивого рая — жандармы и камера смертников в севастопольской тюрьме. Оказалось, что бывший владелец паспорта приговорен к смертной казни за участие в экспроприации. И теперь впереди: или быть расстрелянным, или, назвав себя, ожидать суда. Выбрал второе.
Сырая камера вызвала новый приступ кровохарканья. Врачи перевели Вилонова в тюремную больницу. Провалявшись около двух недель на больничной койке, стал готовиться к побегу. Тюремщики, почуяв неладное, перевели его в тюремную камеру. Но Михаил и здесь не оставил мысль о побеге. Он предлагает бежать группе моряков-смертников. Тем терять было нечего, и они согласились.
Стали обдумывать план побега. Севастопольскую тюрьму охраняли солдаты. Бежать так, чтобы никто не заметил, было почти невозможно. Поэтому решили бежать среди бела дня во время прогулки. Готовили два взрыва тюремной стены. Первый фальшивый, чтобы отвлечь внимание стражи, второй, вслед за первым, для побега. Достать динамит с воли особой трудности не представляло.