Когда после перерыва Михаил вник в дела школы, понял: Ленин оказался прав — школа превращалась во фракцию…
На первом же собрании Вилонов выступил с докладом.
— Я боролся за школу, считая, что она принесет пользу партии. Теперь положение изменилось… Часть товарищей, с которыми я работал, перешла в наступление против большевистской фракции «Пролетария», т. е. объективно встала на путь организации новой фракции…
Вступив на путь раскола, мы наносим школе непоправимый удар. При таком развертывании событий я, взявший на себя часть ответственности перед организациями, должен, неминуемо должен, повернуться спиной к тем, кто хочет сделать школу орудием особой политики, своих особых взглядов.
Выступление Михаила вызвало целую бурю среди лекторов. Богданов и Алексинский обвинили его в измене. Но Вилонов твердо стоял на своем. После трехдневных дебатов Михаила и пять учеников исключили из школы.
Горький в драку не вмешивался. Последние два года он искренне старался примирить ленинцев и богдановцев, но безуспешно — раскол углублялся. На предложение Алексея Максимовича «забыть разногласия и примириться» Ленин отвечал вполне определенно:
«…Раз человек партии пришел к убеждению в сугубой неправильности и вреде известной проповеди, то он обязан выступить против нее…
Какое же тут «примирение» может быть, милый А. М.?»[4]
И все-таки Горький надеялся, хотя и обиделся на Ленина за непримиримость, переписка между ними прекратилась. А тут еще Вилонов подлил масла в огонь… Поэтому и рассердился на него Алексей Максимыч и простился перед отъездом довольно холодно.
…На этот раз Париж не нравился Михаилу: стояла поздняя осень, ноябрь, на обычно веселых улицах было сыро и неуютно. А может быть, ему только казалось. Опять этот проклятый кашель. Кашель с кровью. Нервное напряжение завершилось новым приступом болезни. Нелегко было ссориться с Луначарским и Богдановым. Ведь он полюбил их, глубоко уважал. А поссориться пришлось жестоко. Так было надо. Потому что понял прав Ленин. Поэтому и уехал с теплого Капри сюда, в неприятно осенний Париж, чтобы поговорить с ним. А поговорить было о чем…
…Вот и тихая парижская улочка Мари-Роз. Дом № 4 темный, пятиэтажный. На третьем этаже маленькая двухэтажная квартирка. Именно здесь 16 ноября 1909 года и произошла встреча Михаила Вилонова с Владимиром Ильичем Лениным. Известно об этой встрече до обидного мало. Несколько строчек в воспоминаниях Н. К. Крупской и письмо Владимира Ильича. И все-таки попытаемся представить, как это было…
Они сидели друг против друга в комнатке, которая служила Ленину кабинетом. Дверь на балкон. В небольшом камине горит огонь. Наверняка горит — ведь уже ноябрь. Сидели, разговаривали и всматривались друг в друга. Владимир Ильич сильно похудел. Землячка вспоминала про 1909 год в Париже: «Никогда я не видела Ильича таким озабоченным, осунувшимся, как тогда. Травля меньшевиков, отход многих близких и дурные вести из России преждевременно состарили его. Мы, близкие ему, с болью следили за тем, как он изменился физически».
Но на этом усталом лице Вилонов видел Ильичевы глаза с прищуром, смотревшие из-за огромного купола лба, глаза, полные огненной силы и необыкновенной воли, которую Луначарский называл «самой доминирующей чертой его характера». И Вилонов понимал, что этот человек видит нужную дорогу даже в темную и мрачную ночь безвременья. А дорогу искали тогда многие. И многие искали искренне. Но в темноте, да еще в возбужденном состоянии легко заблудиться. И многие, даже близкие друзья Ленина, заблудились.
Труден путь. Плыть прямо — наскочишь на скалы и подводные камни. Свернешь слишком в сторону — потеряешь маяк и уплывешь не туда. Один в азарте кричит: нечего лавировать, идем прямо на скалы, пусть мы разобьемся, но зато это красиво; другой советует; раз туда пути нет — поплывем в другую сторону. Но доплыть до обетованной земли обязательно нужно. А для этого нужно тонкое чутье, трезвый расчет и несгибаемая воля.
О чем они разговаривали? Наверняка Ленин жадно задавал вопросы. И прежде всего, конечно, о России. А Вилонов рассказывал. «Начал он рассказывать о своей работе в Екатеринославе, — вспоминает Н. К. Крупская. — Из Екатеринослава нам часто писал раньше какой-то рабочий, подписывавшийся «Миша Заводской». Корреспонденции были очень хороши, касались самых животрепещущих вопросов партийной и заводской жизни. «Не знаете ли вы Мишу Заводского?» — спросила я Вилонова. «Да это я и есть, — ответил он. Это сразу настроило Ильича дружески к Михаилу, и они долго проговорили в этот день».
Нам неизвестны подробности этого разговора. Ясно одно — это был большой и сложный разговор единомышленников. И во время его окончательно исчезла настороженность Владимира Ильича.
Очевидно, Михаил много рассказывал о Горьком, который тяжело переживал разногласия в среде большевиков.
Расстались они взволнованные. И сразу же после ухода Вилонова Владимир Ильич сел за письмо к Горькому.
«Дорогой Алексей Максимович! Я был все время в полнейшем убеждении, что Вы и тов. Михаил — самые твердые фракционеры новой фракции, с которыми было бы нелепо мне пытаться поговорить по-дружески. Сегодня увидел в первый раз т. Михаила, покалякал с ним по душам и о делах и о Вас и увидел, что ошибался жестоко. Прав был философ Гегель, ей-богу: жизнь идет вперед противоречиями, и живые противоречия во много раз богаче, разностороннее, содержательнее, чем уму человека спервоначалу кажется. Я рассматривал школу только как центр новой фракции. Оказалось, это неверно — не в том смысле, чтобы она не была центром новой фракции (школа была этим центром и состоит таковым сейчас), а в том смысле, что это неполно, что это не вся правда. Субъективно некие люди делали из школы такой центр, объективно была она им, а кроме того школа черпнула из настоящей рабочей жизни настоящих рабочих передовиков. Вышло так, что, кроме противоречия старой и новой фракции на Капри развернулось противоречие между частью с.-д. интеллигенции и рабочими-русаками, которые вывезут социал-демократию на верный путь во что бы то ни стало и что бы ни произошло, вывезут вопреки всем заграничным склокам и сварам, «историям» и пр. и т. п. Такие люди, как Михаил, тому порукой…
Из слов Михаила я вижу, дорогой А. М., что Вам теперь очень тяжело. Рабочее движение и социал-демократию пришлось там сразу увидеть с такой стороны, в таких проявлениях, в таких формах, которые не раз уже в истории России и Западной Европы приводили интеллигентских маловеров к отчаянию в рабочем движении и в социал-демократии. Я уверен, что с Вами этого не случится, и после разговора с Михаилом мне хочется крепко пожать Вашу руку. Своим талантом художника Вы принесли рабочему движению России — да и не одной России — такую громадную пользу, Вы принесете еще столько пользы, что ни в каком случае непозволительно для Вас давать себя во власть тяжелым настроениям, вызванным эпизодами заграничной борьбы. Бывают условия, когда жизнь рабочего движения порождает неминуемо эту заграничную борьбу и расколы и свару и драку кружков, — это не потому, чтобы рабочее движение было внутренне слабо или социал-демократия внутренне ошибочна, а потому, что слишком разнородны и разнокалиберны те элементы, из которых приходится рабочему классу выковывать себе свою партию. Выкует во всяком случае, выкует превосходную революционную социал-демократию в России, выкует скорее, чем кажется иногда с точки зрения треклятого эмигрантского положения, выкует вернее, чем представляется, если судить по некоторым внешним проявлениям и отдельным эпизодам. Такие люди, как Михаил, тому порукой…
Ваш Ленин»[5]
Горький в ответ написал в Париж. Снова приглашал Ленина на Капри — опять надеялся на примирение. Высказал свою обиду на Вилонова.
Владимир Ильич ответил Сразу же, как всегда дружелюбно, но твердо, пытаясь убедить Горького в своей правоте. Заступился за Вилонова.
«Вы удивляетесь, — писал Ленин в письме, — как я не вижу истеричности, недисциплинированности (не вам бы говорить, не Михаилу бы слушать, и прочих злокачеств Михаила. Да вот я на малом его имел случай проверить: я думал, что беседа у нас с Вами не выйдет, что писать не к чему. Под впечатлением разговора с Михаилом написал сразу, сгоряча, не перечитав даже письма, не отложив до завтра. Назавтра думаю: сглупил, поверил Михаилу. А оказалось, что, как бы Михаил не увлекался, а постольку прав он вышел, ибо беседа у нас с Вами все же получилась, — не без задоринок, конечно, не без изничтожения «Пролетария», ну да ведь чего уж тут поделаешь!
Жму крепко руку. Н. Ленин»[6]
Вилонов встречался с Лениным еще несколько раз — в кафе на улице Д’Орлеан — резиденции русских социал-демократов в редакции «Пролетарий». Слушал Ильичевы лекции.
Новый 1910 год Михаил встречал в том же кафе на улице Д’Орлеан вместе с Виктором Ногиным (Макаром) и Иннокентием Дубровинским. Как вспоминал Ногин, чувствовал он себя плохо; чахотка валила его с ног.
В январе Ленин предложил кандидатуру Вилонова в ЦК. Первый раз в жизни Михаил отказался от партийного поручения: болезнь вконец обессилила его. По настоянию Ильича Вилонова направили в Швейцарию На курорт Давос.
Первое мая 1910 года. Веселое солнце врывается в раскрытое окно. Совсем как в России! Первое мая! На родине последние четыре года он встречал его или в тюрьме, или в ссылке. Так уж получалось. А здесь, в швейцарской деревушке Давос, встречает Первомай прикованным к постели. До чего же надоела эта эмиграция и эти курорты. Скорей бы в Россию! Вот и Ильич пишет, что «в России мало сил. Эх, кабы отсюда можно было послать хорошего работника в ЦК или для созыва конференции!»
Хотел напроситься, но невозможно оторваться от постели. С легкими все хуже и хуже…