ожение.
Теперь он будет жить под чужим именем. Переезжать из одного города в другой, скрываться от жандармов и филеров, ставить комитеты, создавать кружки и тайные типографии, а в случае провала начинать все снова. Работа профессионального революционера тяжела и физически, и морально. Она требует веры, страстной и непреклонной. И еще нужно по-настоящему ненавидеть мерзости российской жизни. А Вилонов ненавидеть умел. «Ненависть была как бы его органическим свойством, — писал о нем Горький, — он насквозь пропитан ею, с нею родился, это чувство дышало в каждом его слове. Совершенно лишенная признаков словесности, театральности, фанатизма, она была удивительно дальнозоркой, острой и в то же время совершенно лишена мотивов личной обиды, личной мести. Меня удивила именно чистота этого чувства, его спокойствие, завершенность, полное отсутствие в ней мотивов, посторонних общей идее, вдохновляющей ненависть».
Глава шестая
Пароход подошел к Казани в полдень. Над Волгой висит раскаленное солнце. Жарко. Михаил спустился на грязную пристань, пробрался сквозь кричащую толпу торговцев-татар.
Трамвай потащил его по равнине мимо каменного шатра памятника воинам, погибшим при взятии Казани. С длинной дамбы виден почти весь город. На холме, у Казанки, белеют стены и башни кремля. Правее самодовольно выглядывают из зелени нарядные фасады больших каменных домов. За ними торчат башни минаретов и золоченые купола церквей. Внизу, ближе к Волге, в беспорядке жмутся друг к другу неказистые домики городской окраины. Еще дальше притиснута к самым берегам поймы татарская слобода. Минареты натыканы здесь чаще.
Явка привела Михаила на Покровскую 25. Дверь открыл хорошо одетый молодой человек, с аккуратно подстриженными бородой и усами и черной, с ранними пролысинами, головой.
— Могу я узнать у вас адрес зубного врача?
— Врач принимает только по пятницам.
— Я привез вам привет от Сократа.
— Жду уже третий день.
— Сколько будет семью восемь?
— Девяносто девять.
— Ну, что же, давайте, знакомиться, — сказал молодой человек, вводя гостя в комнату.
— Владимир Адоратский.
— Михаил Заводской.
Адоратский пригласил Михаила в свой кабинет (он жил в квартире отца — старого казанского адвоката). Первое, что бросалось в глаза в комнате, — книги. Они занимали два больших шкафа, аккуратными стопками лежали на столе и на тумбочке. Михаил с уважением погладил красивые книжные корешки.
Усадив гостя в кресло, Адоратский стал рассказывать. Совсем недавно он вернулся из-за границы, куда уехал весной, сразу же после окончания Казанского университета, уехал для того, как он сам выразился, чтобы закончить трудную работу разрушения обманов. В Женеве познакомился с Лениным, слушал его выступления, усердно читал нелегальную литературу, протоколы II съезда. В Казань вернулся большевиком. Приехал нагруженный грудой картонок, альбомов, бюваров. Все они были склеены из тончайшей бумаги особым клеем. Достаточно было такой картон размочить в теплой воде, как листки легко отделялись друг от друга. Просушив, их можно было свободно прочесть.
От заграничных новостей перешли к казанским делам. d прошлом году жандармы трижды громили эсдековский комитет: в марте, апреле и декабре. После последнего провала работа в городе замерла. Рабочих в Казани мало, в основном пришлые из деревень. Стачки редки и вялы. Более активны студенты. В здешние институты, особенно в университет, съезжаются неблагонадежные со всей России, те, кого не принимают в столичные университеты. Но сейчас студенты разъехались на каникулы…
Михаил исшагал город вдоль и поперек. И не столько по синим булыжникам Грузинской и Воскресенской улиц, сколько по гнутым улочкам окраинных слобод.
Потянулись нити на заводы Алафузова и Крестовникова. Здешние рабочие менее дерзки, чем на юге, но возмущение зрело и у них.
Оно бродило и томилось в людях. Уже в открытую ругали войну, бездарных генералов и министров, а иногда и к высочайшему имени добавляли крепкое словцо.
К вечеру у Михаила гудели от усталости ноги, но он был доволен: каждый день находил все новых и новых друзей.
— Ты прямо магнит какой-то! — восторгался Адоратский, видя, как Вилонов обрастает людьми.
— Подожди, мы еще разбудим твою сонную Казань.
В конце августа стали съезжаться студенты. Зашумела Марусовка — веселая студенческая слобода. Теперь Михаил целыми днями пропадал здесь, в этом странном городке. Постройки Марусовки в беспорядке лепились друг к другу, образуя бесконечные переулки, закоулки, дворы. Все здесь было щелистое, кривобокое, облупленное. Селились тут будущие и бывшие люди: начинающие артистки, бедные швеи, спившиеся неудачники, дешевые проститутки. Но в основном это было царство студентов. Они снимали углы, чуланы, чердаки словом, все, что можно было снять. Марусовка прельщала их дешевизной и близостью к университету. Сюда старались реже совать свой нос полицейские и жандармы.
Михаилу нравилась студенческая вольница, веселая, дерзкая, увлекающаяся. Он приходил сюда с удовольствием. Начинались споры об университетских порядках, о войне, о революционных партиях, о книгах… Где самое шумное сборище там и Михаил. Но были и долгие разговоры наедине. И всегда, о чем бы ни шла речь, была песня. Вместе со студентами Михаил подхватывал:
Золотых наших дней
Уж немного осталось,
А бессонных ночей
Половина промчалась…
В сентябре комитет восстановили. В него вошли Вилонов, Адоратский, Кулеша, Дамперов, Попов. Дали друг другу новые клички. Дамперов стал «Робеспьером», Попов «Славянином», Адоратского за аккуратность и пристрастие к немецкой литературе (он в подлиннике читал Фейербаха и Гегеля) назвали «Немцем». Вилонову дали кличку «Шварц», но она не привилась: все по-прежнему звали его Михаилом.
У каждого были свои обязанности. Главного не было. Но как-то само собой получилось, что Вилонов стал центром комитета. К нему уважительно прислушивались, с ним советовались, потому что почти всегда у него было лучшее решение. С ним любили работать, хотя это было и нелегко: он не давал спуску ни себе, ни другим. В любую погоду шел на край города на собрание, мог сутками просидеть за гектографом. Все, что мог делать, делал сам. И если о чем-нибудь просил другого, отказа не было. С ним было интересно. Он ничего не делал равнодушно, и его увлеченность передавалась товарищам.
Революционер должен быть энциклопедистом, — повторял он и блестяще это доказывал.
Трудности только разжигали его упрямство. Он почти всегда добивался своего. Адоратский имел отличное образование, был дока в философских тонкостях, читал Маркса и Вольтера в подлинниках. Кулеша был природным оратором, остроумным, красочным, сверкающим. Но если нужно выступить перед трудной аудиторией, выбор падал на Вилонова. Все знали его особое умение находить верный тон и верные слова, чувствовали силу, исходившую от него и покорявшую слушателей.
Цепная реакция шла по Казани. Сколько наивных, но искренних бунтарей сплотили вокруг себя казанские комитетчики. Тот, кто раньше был одинок, а потому бессилен в своем протесте, вдруг почувствовал локоть близких ему людей.
Заработали кружки на заводах. Вилонов и Адоратский вели пропагандистский кружок высшего типа. Ночами Михаил просиживал в кабинете Владимира, обложившись книгами, — работал над программой занятий кружка. Программа получилась солидная; в ноябре комитет отпечатал ее отдельным изданием.
На одном из занятий Михаил вдруг заметил восторженные девичьи глаза, которые, не отрываясь, смотрели на него. Как всегда, он говорил с увлечением, и в этих глазах отражалось то, что чувствовал он, вместе с ним они ненавидели, страдали, восторгались. Какая-то ниточка протянулась между ним и девушкой, становилась все крепче и крепче. После занятий они вышли вместе и долго не расставались в этот вечер. Ее звали Марией. Она была слушательницей медицинских курсов. Потом были и другие вечера, к сожалению, не так часто, как хотелось им обоим.
Через несколько месяцев Мария Михайловна Золина стала его женой. Им не удалось официально оформить свой брак — ведь Михаил жил на нелегальном положении. Но отныне Мария всегда была его верной спутницей в революционных скитаниях. Ездила с ним по различным городам, ждала свидания у тюремных ворот, делила его участь в ссылках.
Когда-то Михаил бредил народовольцами. Мечтал походить на них. Восхищался Александром Ульяновым и его товарищами. Встречался он и с эсерами-боевиками. За чистоту и бескорыстие в революционных делах их нельзя было не уважать. Они без колебаний шли на смерть. А ведь это совсем не просто.
Михаила всегда тянуло к решительным действиям. Но он рано понял: террором революции не сделать.
А Россия продолжала содрогаться от взрывов эсеровских бомб. Отважные боевики Сергей Волмашов, Петр Карпович, Егор Сазонов одного за другим отправляли царских министров на тот свет. Последним из них был министр внутренних дел, мракобес Плеве. А убитым губернаторам уже и счет потеряли. Эсеровская партия была окружена романтическим ореолом. Многие считали ее самой революционной партией России. Популярна она была и в Казани.
— Эх, какие ребята зря пропадают, — говорил Михаил, узнавая о новых пополнениях казанских эсеров.
Поэтому к ближайшему диспуту он готовился особенно тщательно. «О роли личности в истории» — так называлась тема диспута.
Когда Михаил с другими комитетчиками вошел в дом на Старогоршечной, большая комната уже была набита до отказа. Стояли даже в коридоре. А дверь все открывалась и открывалась…
Диспут начал Каллистов — лидер казанских эсеров. Обращаясь к социал-демократам, занявшим левый угол комнаты, он сразу же перешел в атаку:
— Пока вы разводите свою пропаганду и агитацию, строите воздушные замки и увлекаетесь маниловщиной, мы, эсеры, реально боремся. Каждый наш террористический акт отнимает часть силы у самодержавия и революционизирует тысячи людей вернее, чем месяцы словесной пропаганды. Наши поединки привлекают к нам новых борцов и будят в них дух борьбы и отваги…