Когда мы усаживаемся под деревом в парке, Захра внезапно умолкает, когда мимо проходит ее учитель пуштунского и одаривает ее долгим взглядом. Женщины-учителя в школе, где учится Захра, никогда не комментировали ее внешность. Они видели, как она надевает головной платок – обязательную часть школьной формы, – поднимаясь по ступеням в класс, и срывает его, едва ступив за порог школы. Но недавно учитель пуштунского сказал Захре, что то, что она делает, неправильно, и что для нее позорно не выглядеть как девушка и не ходить постоянно с покрытой головой.
Как и в отношении многих общественных вопросов и правил, диктующих людям, как им жить, муллы в Афганистане придерживаются разного мнения о том, говорил ли Аллах что-нибудь относительно бача пош. Одеваться в одежду другого пола – не преступление, но такой поступок может рассматриваться как грех. Согласно одному исламскому хадису{67}, пророк Мухаммед «проклял мужчин, уподобляющихся женщинам, и женщин, уподобляющихся мужчинам», и постановил «изгонять их из домов».
Моисей говорил нечто похожее во Второзаконии, 22:5: «На женщине не должно быть мужской одежды, и мужчина не должен одеваться в женское платье, ибо мерзок пред Господом Богом твоим всякий делающий сие». И все же интерпретация обоих этих пассажей, которые могут быть расценены как осуждение переодевания в одежду противоположного пола, в среде религиозных ученых неоднозначна. На самом деле, возможно, у Бога и пророков не было никаких реальных возражений против кросс-дрессеров любого пола. Заметим, что эти писания говорят о «мужчинах» и «женщинах» – а не о мальчиках и девочках.
Однако в Афганистане ссылаться на ислам может кто угодно, в любое время, с любой целью. Каков бы ни был вопрос, человек может процитировать подходящие туманные хадисы, которые, как говорят, представляют тысячи высказываний (нередко противоречивых) и жизненных событий пророка Мухаммеда, или привести свое воспоминание о том, что когда-то сказал какой-то мулла. Такие определения (что считать исламским, а что нет), причем с абсолютной уверенностью, вольно дают и молодые, и пожилые афганцы, и обладатели университетских дипломов, и те, кто подписывает документы лишь отпечатком большого пальца. Непрестанные ссылки на догмат заставляют многих афганцев уверовать, что любое навязываемое им новое правило надо обязательно исполнять, чтобы быть «добрым мусульманином».
Губительная «уловка-22»[6] в Афганистане заключается в том, что сто́ит кому-то сослаться на Аллаха, пророка Мухаммеда, Коран или вообще что бы то ни было, имеющее отношение к исламу, как любой, кто подвергает сомнению это заявление, получается, потенциально сомневается и в Аллахе. А раз так, его (или ее) можно заподозрить или обвинить в богохульстве. Чтобы избежать этой потенциальной опасности, большинство противоречивых и временами путаных толкований ислама остаются в Афганистане неприкосновенными. Коран можно прочесть многими способами{68}, и это могут сделать даже те, кто просто умеет читать, а ведь существуют еще тысячи хадисов, используемых для выражения различных правил. Так что объем материала для интерпретации исламских законов в том или ином контексте огромен, по словам ученых.
Поскольку у мусульман нет организованного духовенства, само звание муллы доступно для любого{69}, кого считают обладателем каких-либо религиозных полномочий. Муллой может стать и неграмотный крестьянин, выступающий как религиозный лидер деревни. Учитывая, что муллой может быть человек, объявляющий новорожденную девочку сыном с целью помочь семье, в которой нет сыновей, некоторые религиозные лидеры не только одобряют бача пош, но и поощряют и принимают их, когда это считается необходимым.
Захра не знает никаких конкретных исламских правил, касающихся вопроса, кому какую одежду носить; не знает она и тех или иных интерпретаций таких правил. Но она верующая мусульманка, она молится, и она ответила своему учителю то, что имело для нее смысл: «Это мое тело, и вам следует оставить меня в покое».
Учитель что-то неодобрительно пробормотал и ушел, но некоторые девочки в школе были ошеломлены тем, что Захра осмелилась возразить учителю-мужчине в религиозном вопросе. Некоторым ученицам родители после этого велели держаться от Захры подальше.
И все же Захра обрела определенную популярность по одной веской причине: разговор с ней – это самое близкое подобие разговора с юношей-сверстником, которое могут позволить себе многие ученицы чисто женской школы. Временами они позволяют Захре воплощать собой их фантазии о кинозвездах, щиплют ее за щеки, перешучиваясь друг с другом: мол, она «такой милый парень». Порой какая-нибудь хихикающая девчонка решается завести игру чуть дальше, прося Захру взять ее за руку и объявить, что они помолвлены.
Захра не в восторге от подобных игр, но все же подыгрывает подругам, чтобы не обрекать себя на еще большее отчуждение.
Когда мы в один из дней выбираемся из машины, Захра приветствует нас, сидя на велосипеде. Улыбаясь и махая рукой, она подбегает к машине и открывает дверцу с моей стороны. Когда она наклоняется ко мне, я инстинктивно делаю то же самое и трижды целую ее в щеки в традиционном афганском приветствии – раньше, чем успеваю осознать свою ошибку. Это приветствие используется в основном людьми одного пола. Возле другой машины стоят трое мальчишек и смотрят на нас. Я прошу прощения у Захры, которая держится очень вежливо: подумаешь, не проблема. Я совершенно забыла о ритуале, который мы к этому времени довели почти до совершенства: твердое рукопожатие, за которым следует американское «дай пять», причем у Захры оно неизменно получается ловче, чем у меня.
Мы входим в дом. Мать Захры, Асма, приготовила потрясающий обед. Она и отец Захры, Самир, хотят поблагодарить нас за интерес, проявленный к их дочери. По такому случаю Асма два дня стояла у плиты, и на столе появляется большое сервировочное блюдо жареного риса с ломтиками моркови и лука, кусочками мяса и изюмом, а также со специальными сушеными травами, присланными из Андхоя и прячущимися в рисе, – это плов в узбекском стиле.
Корма совершенно роскошная: целая курица, приготовленная в томатном соусе. Манты – это тщательно сложенные клецки с мясным фаршем внутри, сваренные с луком на пару в мантышнице. Есть еще большое блюдо мелко нарезанных помидоров, огурцов и лука, перемешанных с густым майонезом. Вся еда приготовлена на дорогом растительном масле, используемом для особых случаев, с метками «США» и «с повышенным содержанием витамина А». Это один из продуктов Всемирной продовольственной программы, который открыто продается на базарах, и считается, что оно лучше пакистанского.
Десерт уже выставлен на стол; это фирини, сливочная версия рисового пудинга, покрытого дрожащим ядовито-зеленым желе. Рядом с подсыхающими апельсинами и потемневшими бананами выстроились банки с «пепси». Фрукты – редкое лакомство из Пакистана.
Самир – в превосходном настроении, по-прежнему одетый в сильно выношенную летную форму цвета хаки, – сегодня пораньше ушел с работы: он пилотирует вертолеты военно-воздушных сил Афганистана. Он качает на одном колене свою младшую 14-месячную дочку. Малышка одета в красный комбинезончик, волосики у нее редкие; ни один сторонний наблюдатель с уверенностью не определит ее пол, если не назвать его прямо.
Одевать маленьких мальчиков в голубое, а девочек в розовое – это маркетинговый трюк, изобретенный в Соединенных Штатах в сороковые годы XX века{70}. До этого всех детей одевали в основном в белое, с кружевами и оборочками. На самом деле розовый считался скорее мужским, огненным цветом, пока ему не назначили роль цвета-определителя для младенцев женского пола.
Трехлетний мальчик пытается вскарабкаться на второе отцовское колено, но его мягко ссаживают. Другие дети носятся вокруг стола; они еще маленькие, чтобы сидеть вместе со взрослыми, но уже довольно большие, чтобы заслужить место на чьих-нибудь коленях. И все равно Самир уделяет каждому щедрую долю внимания. Он так и лучится улыбкой, разговаривая о своих детях:
– Я так счастлив, что у меня большая семья! Мечта любого родителя – чтобы его дети подарили ему внуков. А если у человека нет детей, это проблема. Мне повезло.
Самир улыбается Асме. Девять выживших детей – это больше среднестатистических шести у афганской женщины. Пятнадцатилетняя Захра – третья, у нее четыре сестры и четыре брата.
Асма и Самир приходятся друг другу двоюродными братом и сестрой, брак у них договорной. По словам Самира, «это был выбор наших родителей с обеих сторон. И выбор Асмы».
Асма протестующе восклицает:
– Не-не-не! Это ты сто раз приходил в мой дом и говорил, что хочешь на мне жениться.
Самир хмыкает:
– Да ты сама хотела выйти за меня замуж – я до сих пор храню твои любовные письма! – он поворачивается ко мне: Асма находила его неотразимым, неужто это так трудно себе представить? – Я покажу вам свою фотографию в юности, и вы увидите, что я был очень красив.
Он тут же себя поправляет: им повезло еще и в том, какой выбор сделали за них родители. Остальные браки не похожи на их брак. Однако большая семья была инициативой Асмы.
– Это все ты виновата, – ухмыляясь, бросает Самир жене. – Может, еще одного хочешь?
Она заговорщически усмехается в ответ. В семье уже есть четыре сына, и ее задача более чем выполнена.
– Я же говорил тебе, что фабрика закрыта! Я повесил на нее замок!
Их младшая дочка – незапланированный ребенок. Когда Асма пошла к врачу с больным горлом, выяснилось, что у нее три месяца беременности.
Самир покатывается от хохота, когда вспоминает об этом сюрпризе, и начинает вилкой накладывать рис на свою тарелку. Еще один ребенок – это было бы тяжко. Они уже почти «переросли» свою квартиру, а переехать в другую не могут себе позволить. Эту он