- Да нет, товарищ капитан, - сказал он, и рожа его расплылась в радостной и смущенной улыбке. - У вас, товарищ капитан, день рождения сегодня.
"Милый, дорогой, мой незабываемый Анатолий, - подумал я, - какой же ты добрый и хороший!" Но сказал совсем другое:
- Конечно, всему боевому охранению раззвонил?!
- А все и без этого знают. Звонить незачем.
Я побрился, обошел всю траншею, сейчас она уже протянулась метров на сто, проверил наблюдателей. И везде меня поздравляли, по-разному, конечно.
- Так вам, значит, сколько? - спрашивали одни. - Двадцать-то уже есть?
Это меня, надо прямо сказать, несколько обижало. Значит, я выгляжу так несолидно?! Приятнее было, когда говорили:
- А я думал, что вам уже двадцать два-то наверняка!
Это меня воодушевляло: не хотелось выглядеть особенно молодым. Доверия не будет, думалось мне.
В блиндаже уже вовсю шло приготовление к праздничному обеду. Анатолий ножом от самозарядной винтовки вскрывал банку американской тушенки. Радист Лев Славин, открыв термос, в котором хранился водочный запас, разливал по кружкам. Разведчик Степан Овечкин резал хлеб. Я распорядился собрать ко мне всех, кто свободен от наряда. Предстоял пир на весь мир.
В это время меня позвали к телефону.
- Слушаю, - бросил я весело в трубку.
- Это "Десятый", - голос Петренко, командира полка, я узнал сразу.
- Слушаю, товарищ "Десятый"!
- Явитесь немедленно ко мне!
- Товарищ "Десятый", сейчас по болоту не пройдешь, - начал было объяснять я. - Через пять-шесть часов...
- Явитесь ко мне немедленно, - повторил Петренко железным голосом.
- Товарищ "Десятый", только что утром убили связного. Сто метров не добежал.
Но Петренко был неумолим. В трубке голос его уже гремел:
- Вы совсем разболтались! Я научу вас выполнять приказания!
Телефон замолчал,
- Надо идти, - сказал я,
- Я с вами, - сказал Анатолий.
- И я, - выразил желание разведчик.
- Давайте всей ротой, - заключил я и решил идти вдвоем с ординарцем.
Открыли термос. Зачерпнули водки. Я предложил тост:
- За вас, за Победу!
- Да погибнут наши враги, - сказал разведчик.
- С днем рождения, товарищ капитан! - произнес ординарец.
А приказ Петренко бил как молот в виски. Ну и что, решил я про себя, пойду. Назло пойду, чтобы он кому-нибудь не сказал потом, что я струсил.
"Вот оно, нависло надо мной, - подумал я. - И черт меня дернул!"
Как-то в штабе полка я встретил связистку. Столкнулись у столовой, чуть ее с ног не сбил - торопился. И все-таки мы остановились. Я извинился, она улыбнулась. Ямочки на щеках, глаза веселые и зубы один к одному.
- Вы могли убить человека, - воскликнула она.
- Я только это и делаю, - гордо ответил я.
- Вот вы какой! - опять весело сверкнула она глазами.
- А вы-ы-ы! - с восторгом протянул я.
И она пробежала мимо. Я обернулся и посмотрел вслед: во девка! Даже сердце заколотилось.
Сержант подошел, поприветствовал и сказал не то в шутку, не то всерьез (сержант, видно сразу, был штабной, строевой так не вел бы себя с капитаном):
- Вы рот на нее не разевайте.
- А что? - спросил я, - Кто-то уже глаз положил?
- Командир полка.
- Петренко?
- Да.
Все так бы и сошло, если бы не было второй встречи.
Однажды, выполняя личное задание командира дивизии, мы втроем (я, капитан Царюк и старший лейтенант Бельтюков) прошли через первую позицию обороны немцев и в тылах захватили повозочного. Притащили его домой. Комдив предоставил всем нам пять суток отдыха и отправил в тылы дивизии.
Мы жили в лесу, в деревянной избе, чудом сохранившейся и отремонтированной дивизионными умельцами. В этот домик присылали командиров и бойцов на отдых и называли это учреждение санаторием. Пять суток мы спали в кроватях, нас кормили как на убой, давали наркомовский паек, мы ничего не делали, то есть отдыхали. И вот тут-то я снова, опять случайно, встретил ее. Она узнала меня.
- О, товарищ капитан! - произнесла она, обрадовавшись.
Я был зол на нее, вам не зная за что, но хотел было сначала скрыть это. Мы разговорились.
- А вас не узнать, - сказала она. - Такой чистенький, такой беленький.
И что мне в голову взбрело спросить:
- Ну, как старик?
- Какой старик? - удивилась она.
- Петренко, какой еще.
- Какой же он старик? Он вас на пять лет старше.
- Да ну-у-у... - удивился я.
Я, конечно, не думал, что Петренко старик. Конечно, он еще по возрасту не старый. Но где-то, подспудно, мыслишка торчала - он обременен такой властью, задушен такими заботами и ответственностью, настолько он деловой человек, что, конечно, любые страсти и все человеческие чувства ему чужды. Это не то, что мы. У нас сердце горячее, оно вспыхнуть может при первом взгляде. Но связистка меня просветила:
- Это вы ему завидуете... Он пользуется у девушек большим успехом. Он такой деликатный, умный, и все-все понимает. Не то, что вы.
Я стоял растерянный, обескураженный, а связистка вдруг влепила мне ни с того ни с сего:
- Вы все растяпы!
Не знаю, какой смысл она вкладывала в это обвинение, но я понял это как побуждение к действию.
- Ах, мы растяпы?! - взвыл я, схватил ее обеими руками и приподнял. Она взвизгнула.
- Это что еще такое?! - услышал я голос майора Петренко и опустил девушку на землю, Она бойко ответила:
- Ничего, товарищ майор.
Я не знал, что сказать. Стоял как идиот.
- Поедешь? - спросил Петренко связистку. - У меня здесь лошадь.
- Ага, - с удовольствием согласилась она.
Когда они проезжали мимо, она чуть заметно помахала мне рукой. Петренко посмотрел на меня сурово.
Когда я вернулся после отдыха в роту, командир батальона сказал откровенно и напрямик:
- Слушай, брось ты эту девку.
- Какую? - сделал я удивленное лицо,
- Да командира полка, конфетку эту!
- А что случилось?
- Пока ничего, но может случиться. Ты знаешь, какой он носорог необузданный, когда дело касается его собственных интересов. Я тебя предупреждаю. Отойди, пока не поздно. Он думает, что ты виды на нее имеешь, и зубами скрипит, когда слышит, что о тебе говорят хорошее.
- Ну и что? Вот возьму и назло ему...
- Не шути.
- А что он может сделать? Я на самом переднем крае. К немцам в тыл пошлет? Я уже там бывал.
- Он не только тебя, но и всю роту твою подставит под удар. Помнишь, у Вольтера: "Царь утопил свои добродетели в чудовищной страсти к прекрасной капризнице".
Комбат любил и знал много таких выражений великих людей.
После этого разговора с комбатом и на меня будто просветление нашло. Решил больше даже не останавливаться, если с ней встречусь.
Со временем стало мне казаться, что моей роте командир полка почему-то вдруг лично ставит задачи, и все такие, что связаны с неизбежностью потерь! То бросит в контратаку, то в разведку боем. При этом выискивает самые благовидные предлоги. Комбат это тоже, видимо, заметил, потому даже как-то сказал:
- Ну что, предупреждал я тебя?
Вот так и четвертого августа. Приказал, чтобы я в светлое время пробежал по болоту почти километр по пристрелянным местам, где убивали наверняка. Были же такие жестокие и бессердечные люди!
Но приказ есть приказ. Прежде в уставе было записано, что любой приказ должен быть выполнен, кроме явно преступного. А когда меня в армию призвали, так к этому времени из устава слова "кроме явно преступного" были уже исключены.
Выполняя приказание Петренко, мы с ординарцем выползли из блиндажа дверь была низкой и узкой. Какое-то время лежали и рассматривали путь к еле заметной гряде высот, где нас ждет не дождется Петренко. Договорились бежать сколько есть сил, не залегать, не падать, несмотря ни на что.
Поднялись, встали в рост, схватились за руки. Ординарец был высок, я был ему по плечо.
- Я боюсь за тебя, - шепнул я Анатолию, - уж больно ты большая цель.
- А я за вас, вы важнее для немцев.
- Значит, договорились, - сказал я, и мы побежали.
Сначала с радостью, пружинисто, играючи. Вскоре немцы открыли огонь. Одиночные выстрелы не пугали нас. Потом вступили в дело пулеметы. С нашей стороны - тишина. Неужели, думалось, оттуда никто не смотрит?
Немцы стреляли длинными очередями. Но страха не было. Пули свистели и проскакивали вдалеке. Мы бежали с Анатолием, прыгая -с кочки на кочку, не оглядываясь, и что-то кричали, и по тому, как он сжимая мне руку, я чувствовал, что тоже торопится пробежать эти проклятые семьсот метров.
Потом какое-то время никто не стрелял. Стало страшно оттого, что могут убить неожиданно. Мы бежали уже тяжело, дышали с хрипом, Анатолий матюгался.
Вдруг, прежде чем услышать выстрелы, мы увидели справа и слева красные, оранжевые, синие огни, как стальные полосы. Я понял, что это трассирующие пули. Они отгораживали нас от всего мира, будто загнав в длинный и узкий горящий коридор, чтобы убить. Ужасно было оттого, что стоило какому-то пулемету случайно повернуть влево или вправо на сотую долю градуса, и наступит конец.
Мы бежали долго под пулями, обреченные на гибель, Казалось, не будет конца ни болоту, ни стрельбе, ни зною, ни отчаянию. Солнце нещадно и бессмысленно палило. Откуда только брались силы преодолеть себя, добраться до нашего мирного берега, до нашей тихой траншеи - до своего спасения.
Мы бежали и думали не о немцах, которые рвали и рвали воздух вокруг нас трассирующими пулями, а о Петренко, о беспощадности приказа, о бессмысленной жестокости человека, который должен был бы оберегать наши жизни.
Мы бежали быстро и споро, ни разу не споткнулись, не упали, не промахнулись, не зацепились. Бежали как во сне, удачливо и легко. И казалось, что у нас одно дыхание и одно сердце. Почувствовав под ногами твердую землю, мы поняли, что спаслись. На скате высоты заметили разбитый сруб колодца. Подбежали к нему. Вода была близко. Ординарец сорвал с головы пилотку, вытер ею пот, обильно катившийся с лица, опустился в черноту и холод колодца, перевалившись грудью через бревно, оставшееся от сруба,, зачерпнул воды и подал мне.